Это было прекрасно — возможность снова вздохнуть полной грудью, расправить плечи, раскрыть крылья. Позволить ярости, что клокотала в самом естестве, бурлить под кожей, под рёбрами его новой оболочки. Это тело оказалось не таким слабым, как он подумал сначала, и так легко сдалось и подчинилось, что просить о большем было бы неправильно.

И всё же он просил. Жаждал большего. Мести, такой восхитительно-сладкой, вкусной, сводящей с ума. Сама мысль о том, что его одолел мальчишка с глупыми волосами и ещё более глупыми щенячьми глазами, пробуждала незнакомую прежде ярость. Быть свергнутым с Небес отцом и братом — обидно. Быть побеждённым жалким человеком — немыслимо. Унизительно. Отвратительно.

Он — сама сила. Непобедимая, неотвратимая, неукротимая. Он не позволит миру забыть, кто он. Он не будет сноской рядом с именами Винчестеров на страницах Писания. Он поставит весь мир на колени. Но сначала поставит на колени их. Унизит, растопчет, сотрёт в порошок, используя то, во что Винчестеры всегда верили больше всего. Семью.

Что может быть лучше, чем смотреть, как они медленно, но верно будут сгорать в агонии гнева и бессилия. Как сначала недоверие и сомнения подточат их решимость, а после, когда милый Сэмми умрёт, прежде подарив Люциферу мощнейшее оружие, Дин угаснет от отчаяния и горя. Захлёбываясь болью. Забываясь в потере.

Убить — это просто и быстро. Любоваться страданием — волнительно и возбуждающе. А он всегда любил медленный и чувственный процесс.

Даже там, в Клетке, он сначала направил всю свою ярость не на мальчишку, а на брата. И лишь когда тот был сломлен, взялся за Сэма. Мысль о том, чтобы брат наблюдал за этим сладким человеком, пробуждала ревность. Он — его. Он принадлежит ему, весь, до последней капли крови и клеточки, до последнего атома его прелестной души. Все эти сладостные крики и слёзы, все мольбы и просьбы — его. Сэм — его, что бы ни думал Дин.

И как ещё это доказать, если не пометить Сэмми и не заполнить его собой?