В кофейню Энакин влетает за три минуты до открытия, едва не забыв снять с сигнализации дверь. Это равносильно опозданию, если учесть, что он ещё не выложил витрину и даже не включил кофемашину, а с восьми утра жаждущие кофе зомби потянутся толпой, прижимая к себе сумки с ноутбуками, нервно глядя на часы и ругаясь с кем-то по телефону.
Но главное, что придёт он— тот, кто выделяется из массы вечно спешащих, нетерпеливых и недовольных людей. По крайней мере, выделяется он для Энакина.
Он приходит ровно в без двадцати девять и всегда берёт американо с молоком, без сахара, без десертов и сэндвичей. Садится за столик у окна, достаёт макбук и неспешно стучит по клавишам или что-то листает на экране, медленно потягивая кофе. В без пяти он уходит, оставляя до смешного щедрые чаевые в банке для мелочи возле кассы. Этот ритуал повторяется с понедельника по пятницу, ровно в это время, и только с утра. Он всегда один, но иногда говорит по телефону, и тогда между его бровей пролегает глубокая морщинка.
Энакин узнаёт его чуть ли не с улицы, по тихо прикрытой, звякнувшей колокольчиком двери. У него всегда аккуратная причёска и небольшая борода, очень вежливая улыбка и ухоженные руки с золотой полоской кольца на безымянном пальце. Энакин может описать его по памяти до мельчайших подробностей, зачем-то записывая на плёнку в своей голове все детали, будь то внешность или речь, хотя порой ему трудно вспомнить, сделал ли он уже заказ на молоко и какой кофе у него попросили.
— Ты втрескался, — авторитетно заявляет Асока, его сменщица, потягивая через трубочку молочный коктейль. У неё выходной сегодня, но она заскочила к нему в кофейню перед тренировкой, потому что «никто во всём чёртовом Нью-Йорке не делает коктейли лучше». — А он, если я правильно помню, женат?
— Какая разница? — протестует Энакин, хотя и сам чувствует, как это выходит неубедительно. — И ничего я не втрескался.
Асока тоже, конечно же, не верит ему ни на грош; она болтает ногами в полосатых гетрах, сидя на высоком барном стуле, пока он протирает паровую трубку на кофемашине, нервно поглядывая на часы. Её внимательный взгляд прожигает затылок.
— Ну да. А это не он, кстати, идёт?
Энакин тоже замечает знакомый силуэт через стеклянные двери кофейни — весь подбирается, поправляет непослушные волосы, выпавшие из короткого хвостика, тем самым жестом, в котором хорошо знающие его люди могут легко прочесть нервозность.
Асока знает его лучше, чем кто бы то ни было.
Она уходит, только когда он по традиции отбивает ей «пять». На выходе она бросает на него выразительный взгляд поверх солнцезащитных очков, булькая остатками молочного шейка на дне прозрачного стаканчика.
Энакин на неё уже не смотрит, всё своё внимание переключив на главное событие каждого своего утра в кофейне.
— Доброе утро. Вам как обычно?
— Доброе, — Энакин знает пять оттенков его улыбки, и эта находится где-то посередине между усталой и вымученной, но ей всё-равно хочется любоваться. Может быть, Асока и права — но чёрта с два он ей об этом скажет — и он действительно слишком сильно интересуется человеком, чьё имя он так и не узнал за два с половиной месяца бессовестного сталкинга. Может быть. — Пожалуй, сегодня лучше подойдёт эспрессо. Двойной. Тройного ведь, кажется, не бывает?
— Эспрессо? — Энакин тянет уголки губ в непроизвольной улыбке и подаётся вперёд, опираясь на стойку перед собой. — Признайтесь, вас взяли в заложники? Моргните, если да.
Тот и в самом деле моргает — видимо, от неожиданности, чем вызывает у Энакина совершенный восторг и новый приступ неуместного словоблудия.
— Или вы решили больше никогда не спать? Или вы любите с утра вкус сердечного приступа? Теряюсь в догадках.
— О, хотел бы я в самом деле перестать спать, — когда он, рассмеявшись, подхватывает ниточку этого странного диалога, у Энакина теплеет на сердце — от этого и от звучания смеха, искреннего и немного удивлённого, но без единой нотки обиды. — Подключиться к аккумулятору и превратиться в бездушную, но зато более работоспособную машину.
— Судя по количеству кофеина — кофемашину? — усмехается Энакин уголком протянутой кредитки выстукивая нужные позиции на экране планшета, пробивая заказ. Конечно, это не его дело, но… пластиковый прямоугольник замирает в пальцах, перед тем, как удалить из заказа доппио. — Может, возьмёте хотя бы флэт? Обещаю, заряд бодрости будет не меньший, а вкус помягче. Вы ведь всегда берёте с молоком.
— О? Да, пусть. Пусть будет этот, как вы сказали…
— Флэт-уайт, — улыбкой Энакина можно осветить парочку кварталов, и она только ярче становится от того, что, отдавая карту обратно в чужие руки, его пальцы касаются тёплой ладони. Конечно, он предпочёл бы, чтобы этот в высшей степени привлекательный мужчина согласился на свидание с ним, а не на чашку кофе, но, с другой стороны, мама всегда пыталась научить его радоваться и маленьким победам. — Через пару минут будет готово.
— Да, спасибо, — тот всё не уходит на своё обычное место, а почему-то продолжает маячить возле барной стойки и смотреть на Энакина так, что у него сама собой бровь вопросительно ползёт вверх.
Взгляд этот непривычный, отдающийся холодком между лопаток; нельзя сказать, что неприятно, только почему-то под этим взглядом всё начинает валиться из рук. Энакин тихо ругается себе под нос, когда чуть не роняет холдер, а потом задевает локтем железный бок питчера, с грохотом роняя его на светлый кафель. Если бы это видела Асока — не деться ему никуда от поддевающих шуточек ещё добрые две недели. Но вместо неё это видит он, и Энакину одновременно резко хочется закурить и побиться головой о столешницу, потому что позориться перед объектом своего интереса — это последнее из того, как он планировал начать этот день.
К тому моменту, как кофе и молоко соединяются в симпатичной голубой чашке, раздражающе-беспокоящий взгляд уже уткнулся в экран открытого на столе макбука, и, может, только поэтому Энакин, взбудораженный и дёрганный больше обычного, не проливает содержимое чашки себе на джинсы.
Очередное «спасибо» и та самая уничтожающая все зачатки разума улыбка — совсем лёгкая, краем губ и собравшимися в уголках глаз мелкими мимическими морщинками — затыкают Энакину рот.
К сожалению, ненадолго.
Ровно настолько, сколько нужно, чтобы аккуратно взять чашку и поднести к губам, делая первый осторожный глоток.
От странной эйфории — прекрасный незнакомец говорил с ним и улыбался ему, и этого достаточно, чтобы настроение скакнуло выше верхней возможной границы — кружится голова, мысли путаются, а язык работает совершенно автономно и бесконтрольно:
— Не бойтесь, если бы я хотел вас отравить, я бы не стал делать это с помощью кофе, иначе это было бы слишком подозрительно.
Его самообладанием Энакин оказывается почти восхищён — он умудряется не закашляться и спрятать смешок в чашке.
— Какая дальновидность.
— Нет, дальновидность — это добавить в кофе яд, а потом предложить противоядие взамен на небольшую, но приятную услугу, — Энакину скучно; он мнётся на месте, совершенно не торопясь оставить незнакомого в общем-то человека в покое. Его не останавливает ни то, что мелкая вязь текста на экране занимает его собеседника куда больше, ни то, что ему самому вполне было чем заняться. — Скажем, что если бы я позвал вас на свидание?
Чашка жалобно звякает о блюдце, по керамическому блестящему боку стекает тёмная полоса — рука дёрнулась под конец, проливая кофе.
— Не думаю, что стоит соглашаться на свидание с человеком, который пытался меня отравить.
— Но я же предложил свидание человеку, который украл моё сердце.
Если бы за самое неловкое молчание давали премию, Энакин однозначно был бы номинирован на «Оскар».
И словно мало было этого, он зачем-то добавляет следом контрольный выстрел прямо себе в висок:
— А над свиданием вы всё-таки подумайте.
Когда колокольчик на двери разливается мелодичным звоном, Энакин ретируется с такой поспешностью, какой администратор их кафе не видела от него никогда.
***
— Ты сказал что? — Асока дёргает себя за кончик бело-голубой афрокосички, неверяще щуря глаза. Она снова булькает напитком в стакане, на этот раз Кока-Колы, пожёвывая кончик полосатой трубочки.
Эти звуки раздражают невероятно, равно как и тот факт, что Асока прекрасно услышала и поняла всё с первого раза, а теперь задаёт свой вопрос из вредности и желания дополнительно над ним поглумиться, иначе и быть не может. Со сдавленным не то рыком, не то стоном Энакин откидывается назад, прижимаясь затылком к потёртой стене у чёрного входа, куда он сбежал на перекур, когда выдалась свободная минутка.
— Позвал его на свидание, — повторяет он. Сформулированная вслух, собственная глупость обретает какие-то совершенно феерические оттенки. — Теперь я не смогу смотреть ему в глаза. Спрячусь под кофемашиной и буду говорить, что мы закрыты. Понимаешь, насколько всё плохо?
— Господи, какая же ты королева драмы, Скайрокер, — Асока втягивает остатки колы с ещё более отвратительным звуком. — И ничего не плохо. В крайнем случае, ты всегда можешь уволиться.
— Ты знаешь, что ты — ужасная подруга?
Вспомнив, что на перекуре дышать изначально он планировал вовсе не свежим воздухом, Энакин достаёт из заднего кармана джинс неприлично мятую пачку химически вишнёвых сигарет. Свою вредную привычку он оправдывал тем, что лучше поджигать сигареты, чем людей, а работа в сфере обслуживания так или иначе заставляет подобные мысли появляться в голове по нескольку раз в день.
Как ни странно, но обычная манера Асоки — та всегда говорила, что не умеет оказывать моральную поддержку, но именно от её язвительных немного шуточек получалось почувствовать себя лучше — помогла отвлечься, а горьковатый дым, обжёгший горло, проветрил голову.
Подумаешь, просто взять и разломать красивую, но совершенно дурацкую историю про влюблённость. У него ведь в самом деле кольцо на безымянном пальце, так что ничего бы и не получилось, а значит, нечего и терять. Да и в целом, это ведь не катастрофа…
***
—…это катастрофа.
Асока, перегнувшись через стойку, смотрит озадаченно на то, как Энакин стремительно исчезает в подсобке, когда дверь открывается, пропуская внутрь пустого почти в такое время кафе знакомую им обоим фигуру в клетчатом пальто. Украшенная штангой бровь взлетает вверх.
— Ты собираешься теперь до конца жизни прятаться? — интересуется она с плохо скрываемым весельем.
Энакин в ответ недовольно шипит — ну куда орёшь, мол, он же услышит — и взъерошивается, растрёпывая убранные со лба волосы.
— Сегодня суббота, а он раньше никогда не приходил по субботам, значит, случилось что-то страшное, а я не хочу с ним разговаривать сейчас, — скороговоркой проговаривает он, молитвенно складывая руки на груди. — Шпилька, подмени меня, умоляю. Сделаю всё, что хочешь.
Этот умоляющий взгляд на Асоку не действовал никогда. Но тем не менее, она повязывает оставленный на двери фартук, негромко бормоча себе под нос всё, что она думает по поводу ненормального Скайуокера и его выкрутасов.
— Это глупо. Я как будто участвую в дурацком реалити-шоу, — негромко, чтобы услышал только он, и не услышал клиент, который терпеливо ждал, бедром прислонившись к краю высокого стула у стойки.
— Доброе утро. Американо с молоком, верно?
— Всё верно, — слушая знакомый, безукоризненно приветливый голос, Энакин почти готов удавиться прямо в подсобке, потому что мозг немедленно подкидывает ему воспоминание прошлого позора во всех красках. Конечно, сбегать от своих страхов — так себе решение, но в стрессовых ситуациях его мозг всегда принимал довольно странные решения. — Но мне казалось, что сегодня должен работать ваш коллега…
— Ну, он… приболел немного, — врёт Асока отвратительно, но очень уверенно. Если бы ещё не её брошенный в сторону подсобки взгляд, цены бы этому вранью не было. — Передать ему что-то?
— Да, пожалуйста, это было бы очень любезно. Я хотел сказать спасибо за то, как он поднял мне настроение вчера. То утро было ужасным, и я не смог отреагировать сразу, чем, наверное, поставил его в немного неловкое положение, и… Знаете, я лучше зайду в другой раз, и сам всё скажу. Простите за беспокойство.
— И даже кофе не возьмёте? А у нас, кстати говоря, до десяти утра скидка на выпечку, вы ещё успеваете. Очень советую банановые маффины.
— Спасибо, не стоит, — в словах Энакин чувствует улыбку, и от этого ощущения у него тихонько так ёкает в груди. Боже, он окончательно тронулся. — Вы прекрасно готовите кофе, но в силу выработанных привычек я доверяю только одному человеку.
Едва только закрылась дверь, Асока немедленно развязывает фартук и, смяв его в неопрятный ком, ныряет обратно в подсобку, чтобы устроиться на крышке холодильной камеры.
— Из-за твоей дурацкой любовной драмы я осталась без чаевых. Но хорошо, что он маффины не взял. Надо сказать, чтобы их больше не заказывали, они же на пластилин похожи. И — эй, ты меня слышишь вообще?
Но Энакин не слушал. Он улыбался.