между.

три шага навстречу своей искаженной копии в красноватой воде. Или это сам Алекс – сломанная пополам (видом не подать и слухом не слыхать) черная фигура со смешно отставленой рукой. Прощальный жест. 

Капитан и корабль покинул, и ко дну пошел. Как всегда ни себе ни людям. И вообще больше никому. Только пресной воде да каменному дну. 

Эти булыжники Тарасов хорошо знает даже смешно на таких умирать, сколько пари покоились там воспоминаниями сосчитать не под силу. 

Паутина скользко бирюзовая по лицу так, что звуки исчезают и продраться смысла нет. Тихо и липко, совсем немного страх под рёбрами. Вторым слоем кожи, четвертым слоем одежды и давящей водой сверху.
Вот клетка, от которой сбежать столько сил утекло вниз, в беспросветную пустоту. Как в детстве страшилки от которых приютские дети по углам жались. В черной-черной комнате в черной-черной мантии на черном-черном троне... 
С этим, "на черном-черном троне", у Алекса уже тогда некоторые проблемы были. Да, видно, так до конца разрешить и не получилось. 

Корона царю, а ивану могильный венок. 

Еще ниже трава, солнце, желто-зеленым полутрезвым летом, от холода, от темноты и убежать некуда. А остаться, все равно сквозь пальцы невской водой и убегающим с воздухом сознанием проскользит в никуда. И ловкость рук не поможет. Тропинкой дальше – коньками, первыми-последними, вороваными, своими собственными, узорными Матвея. В морозный крик ярмарки и искрящийся фейерверк собственного артачества, самовар Графа и холодные звезды. 

К ним не добраться – желто-рыжей прокаленной спицей туда где билось, еще бьётся неровным маршем собственного поражения, сердце уже попали. И Алекс мешком за борт уже падает. Ненужный груз брошен, корабль может снова на плаву оказаться. И далеко-далеко, в первые неловкие поцелуи, неудачные шутки и злость на себя, плыть, не оглядываться. 

А фрегат черной массой досок и рваных тряпок совсем рядом – три шага в собственное отражение – и тонуть не собирается и плыть некуда.