Спать было совершенно невозможно, мне слышались их голоса. Муж посмотрел на меня поверх очков и отложил книгу:

— Инга, перестань. Это — бред.       

Он откинул край одеяла, приглашая к себе под бок. Его сухая ладонь покровительственно легла мне на плечо. Странный жест. Такое ощущение, что я — ребенок-аутист, внимание которого можно привлечь только прикосновением.       

— Это было ужасно, но сейчас все хорошо. Я рядом.       

Бедный, он никогда не умел успокаивать.       

— Ты ни в чем не виновата. Это такое космическое совпадение. Понимаешь? Мы не могли взять ее с собой в отпуск. С животными в отель не пускали. А соседка согласилась за ней присмотреть. Она и раньше за ней присматривала. Мы не могли знать, что так получится.       

— Марина Петровна.       

— Что? — переспросил муж, убаюканный собственными уговорами.       

— Соседку зовут Марина Петровна.       

— Ну да, Марина Петровна, добрая женщина. Она просто не досмотрела. Знаешь, как это бывает? А тут такое, — откашлялся.       

Он явно старался аккуратно подбирать слова, чтобы не задеть, и в то же время ему не хотелось звучать слишком мягко. Получалось что-то скомканное:       

— Это неприемлемо. Но мы ничего не знали, а, когда вернулись, ничего нельзя было сделать. Понимаешь, солнце? 

— Понимаю, — я не узнавала свой голос.       

— Вот и хорошо, — почти радостно подытожил мой супруг и завершил диалог поцелуем в щеку.       

Не знаю, что было хуже: его интонация доброго санитара из психдиспансера или то, что он ни разу не назвал нашу кошку по имени?

***

Верба. Ее звали Верба. У нее была пушистая шерсть светло-серого цвета и белые лапы. Она любила дремать у меня в ногах и не выносила подолгу сидеть дома. Сама выходила гулять во двор, но всегда возвращалась. Даже на лифте кататься научилась. Все соседи знали, что ей надо на девятый этаж, и нажимали нужную кнопку. Верба давала себя гладить, никого ни разу не укусила и не поцарапала.       

«Какая милая у вас кошечка. Такая ласковая», — все они так говорили.       

Потом я узнала, что подвал замуровали на следующий день после нашего отъезда. Кто-то пожаловался на уличных котов, которых развелось слишком много из-за сердобольных старушек. Марина Петровна три вечера подряд выходила звать Вербу на улицу, ей и в голову не пришло попросить у кого-нибудь открыть подвал. А потом… суп с котом.       

Мы вернулись через две недели. Марина Петровна плакала. Муж ругался на всех и вся. Сказал, за такое зверство есть статья.

***

Странно стало жить у нас дома, даже страшно. Я смотрела в улыбающиеся лица соседей, когда они со мной здоровались, и ничего не понимала.       

Где были эти милые бабушки? Где те, кому нравилась приветливая кошечка? Где моя Верба?       

Весь дом уже давно спал. Я же лежала и слушала голоса из подвала. «Там уже никого нет. А, кроме того, мы живем на девятом этаже», — не уставал повторять мне муж. Ах, как приятно было бы с ним согласиться! Но в уютной кровати я ощущала себя на девятом круге ада, где и положено быть тем, кто обманул доверившихся.       

Сквозь темноту по стенам, водосточным трубам и проводке к нам в спальню поднимались голоса. Сначала тихо. Затем все громче. Они срастались в один истерический вопль. Они кричали о том, как ненавидели нас. А я, словно в сонном параличе, не могла пошевелить ни рукой, ни ногой и слушала, слушала, слушала…

***

… потом я просыпалась в сыром подвале, где постепенно заканчивался воздух. Здесь было так темно, что можно ослепнуть. Это походило на затянувшийся кошмар, с каждой ночью он становился мрачнее и реальнее.       

В который раз я шла вдоль стен в поисках лазеек, пыталась рыть бетон, но ничего, кроме боли, отыскать не смогла. Нестерпимо хотелось пить.       

Вокруг стоял удушливый гул. Кто-то бился о кирпичную кладку, расшибая голову. Кто-то наворачивал круги, толкая остальных. Кто-то от отчаяния лез в драку, чтобы поскорее выместить зло на другом или быть убитым.       

А за стеной стоял погожий летний день. Дети играли во дворе. Мамочки говорили о первом прикорме и памперсах, качая в колясках откормленных младенцев. Старухи, похожие на высушенный чернослив, сыпали никчемными жалобами. Все они ходили по светлой улице, дышали чистым воздухом. Такие розовые, живые.       

Мы умирали медленно, словно растворяясь в темноте. Какая-то несчастная попала сюда на сносях. От ужаса в первую же ночь она разродилась оравой пищащих комков. Бедняжка. Она не видела, но знала, что ее детей воровали и ели по одному. И я ела. Мне кажется, я помню хруст мягких костей на зубах и жалобный плач матери. Если бы могла, я бы съела еще одного…

***

— Инга!       

Муж навис надо мной с остервенело-испуганным лицом. Прикроватная лампа слепила глаза желтушным светом. Я плакала и не могла успокоиться.       

— Черт побери, что с тобой творится? Из-за какой-то кошки!       

Он запеленал меня в одеяло и принялся укачивать, повторяя:       

— Инга, все хорошо. Я рядом. Ты разволновалась. Завтра мы запишемся к врачу. Вместе пойдем. И все будет у нас хорошо. Хочешь, уедем? Отдохнем еще раз. Или совсем переедем. Найдем новый дом. Без подвалов. Купим новую кошку. Или собаку. Помнишь, ты хотела собаку? Или вообще ребенка заведем. С детьми в отель обычно пускают.       

Муж нервно рассмеялся, он сам охотно верил, тому, что говорил, а я не могла ничего сказать. Во рту стоял кисловатый привкус съеденного котенка.