«Всё, что кажется нам важным — тоже кончится однажды.»

Его шальной взгляд бегает с Многогранника на брата, с брата на многогранник. С одной сосущей пустоты на пустоту другую. 

Что-то в Петре перегорело. Истончилось настолько, что он не до конца осознавал: перед ним уже не реальные вещи, а лишь оставшиеся от них блеклые тени. Где-то там, под рёбрами, где раньше помещалось всё, что было ему дорого, остался лишь гудящий сгусток вакуума. Голова болела, не от похмелья — даже пить не хотелось. 

Ласка легонько тянет его за рукав ватника, пытаясь выдернуть Петра из водоворота его мыслей. Сказать точно, сколько он стоял недвижной статуей, дрейфуя в водах альтернативной реальности, нарисованной ему разумом, сложно — для Стаматина в этом странном городе время вообще текло как-то по-другому, не как на большой земле. 

Ему так холодно, что даже толстый слой одежды не способен был согревать. Оттого и тряслись его плечи. Или может отчего-то еще. Не от пьянства, впервые за долгое время. 

Только Ласка осталась: маленький кусочек тепла в этом мире. За который придется хвататься. И ту попытались забрать: грудью лёг, но Катерине девчушку не отдал. Окончательно бы с ума сошёл от одиночества и никому не нужности. Как ему грела сердце мысль, что девочка в этом стремлении встала на его сторону. 

— Пойдем, маленькая. 

Ласка кивает в подтверждение этих слов и осторожно ведёт все ещё не способного оторвать взгляд от того места, где раньше высился могучий Многогранник, Петра за собой. Пришел, чтобы убедиться — его больше нет. Так глупо: грохот разрушения на весь город было слышно. 

Пока не увидел сам — неправда, упрямился разум. 

Руины башни смотрят на него пустыми глазницами. Слабо шепчет мать-земля: может, мертвый Андрей пытается что-то ему сказать? Или просто ветер гуляет в траве, а он принимает это за чудеса, кои умерли вместе с его великим творением? 

Сил заплакать тоже нет. Да и не годится никуда при Ласке рыдать. Хоть она бы и поняла, и ни в коем случае его бы не осудила. 

Болезнь сожрала брата так быстро, что никто из них сделать ничего не успел. Никто не помог: Бурах только выдохнул сочувственно, мол, прости, опоздал. За Данковским даже послать не успели. Заболей брат чуть позже, все сложилось бы иначе. Пары часов не дожил до уничтожения Многогранника — источника всех проблем, как решили власть имущие. 

Был человек и нет. Что уж теперь… 

Петр отрывает взгляд от башни — пустыря, где она когда-то была — переводит на Ласку. Мысль о том, что она всё ещё настоящая и живая, очень странно гудит в его черепной коробке. 

Ласка наверняка, знает, что именно хотел бы сказать Петру брат. Ласка слышит мёртвых, об этом давно слухи ходили, но передавать Петру эти слова она не станет. Слишком и так тот в шатком состоянии находится. Одно неосторожное движение — упадет и не встанет больше. 

— Пойдем. 

Глухой звук шагов двух человек тихой песнью отскакивает от каменной дорожки площади у Горнов и теряется где-то в острой верхушке стремящегося ввысь Собора. 

Петр лишился всего самого дорогого ему почти разом: вон его главное детище Башня — точнее то, что от нее осталось: обломки, лежащие в куче других обломков. Зрелище жалкое и разбитое, как сам архитектор этого творения — одни горькие воспоминания остались, горше привкуса твирина, въевшегося в его губы, в нутро, в его самого. И его брата нет теперь — его половинки, тарана, пробивающего ему путь. Что с твирином теперь покончено, что с башней. Что с братом. 

Кто он без всех этих составляющих? Что осталось от него в этом мире? Что он такое теперь? Тоже тень самого себя? 

Теплая рука Ласки мягко ложится в его собственную, большую, дрожащую, немного отрезвляя. Словно напоминает, что в мире ещё остались хорошие вещи. Девочка пытается поддержать взрослого мужчину, но не знает, как это правильно сделать: слишком много времени провела одна, общаясь лишь с мертвецами. С живыми людьми все гораздо сложнее, она пока не слишком хорошо понимает их потребности. Тут уж Петру одной колыбельной не хватит. Но ему важен сам факт заботы: даже его достаточно, а уж об исполнении он не думает. 

— Куда идём? — спрашивает девочка тихим, успокаивающим голосом и смотрит на него своими глазами-озёрцами: слишком много в этих озёрцах плавает. Для ребенка-то. Ласка пережила не меньше, чем сам Петр, она о привкусе потерь знает не понаслышке. И в своем горе они с ней так похожи друг на друга. 

— Не знаю, — отвечает Петр. Находит в себе силы, сжимает пальцы Ласки своими одеревеневшими, хватается, как за последний оплот стабильности и тепла. — Домой, наверное…? 

— Тогда надо еды купить, — она смотрит на его потерянный взгляд, и, словно это он тут ребенок, объясняет. — Есть дома нечего. 

Дома. Она говорит дома.

 Раньше он мог обходиться без еды очень долго, питаясь одним твирином. Но Ласка — растущий организм. Впрочем, если бы не она, то Петр и сейчас ни есть, ни пить бы не стал. Просто дождался бы, пока к брату отправится от истощения: морального и физического. 

Стыдно за своё поведение: кажется, он разучился заботиться о других, слишком уж все мысли были заняты собственным нутром. Что же, Ласка — его шанс начать все сначала. Без мыслей о том, как было раньше, без помощи брата, своими силами. Его возможность научиться жить настоящим, а ни прошлым, ни будущим. 

Хотя, сложно сказать наверняка, кто будет о ком заботиться больше — он о Ласке, или она о нём.