Хлипкие снежинки летят, подобно пеплу, с высоты невзрачной многоэтажки. На календаре чёртов март — март, прибавляющий ещё один год к статистике в личном деле. (Грустно). Юнги курит вторую подряд, не заботясь о холодном ветре, так и норовящим пробраться под тонкую пайту и обжечь льдом. Айсберги не ломаются друг об друга.
За спиной — едва слышимые, неловкие шаги. Юнги знает, что это он. Секунды на отсчёте, а Чонгук так и не решается выйти к нему. Юнги подбирает в голове сотни причин почему и на все лишь автоматически стряхивает пепел. Колючая льдинка с неба падает на кисть, впитываясь под кожу. Сколько их таких — совсем прозрачных, погибающих сразу же при контакте с источником тепла. Ассоциации играют злую шутку, разбавляя сознание чужими глубокими глазами. Юнги почти тонет, а может и уже.
В стакане Чонгука — кола со льдом, явно разбавленная чем-то крепче. (Юнги не должен узнать). Руки дрожат слабо, по коленям проводят. Попытки собраться и уйти в ночь, подальше от стены безразличия, пресекаются на корню. Не то, чтобы Чонгук боится, но. Страшно услышать сухое «иди». А ещё страшнее — затеряться в чужом молчании, будто, его не слышали вовсе.
Юнги промерзает до костей (иначе не бывает) и скуривает фильтр, едва обжигая пальцы. Думать — плохая привычка. Думать о Чонгуке подобно самосожжению. Гореть — так синим пламенем, — думает Юнги, напоследок сжимая пойманную снежинку. Он бы отпустил, да только лёд растворился в нём. Как и Чонгук. Они молчат друг о друге до одиннадцатого удара часовой стрелки. Юнги возвращается в комнату, плотно закрывая балконную дверь, словно, желая оставить там всю нерешительность. Но в обороте злая шутка — глаза Чонгука смотрят преданно, в душу лезут своими чёрными дырами. Юнги замирает. Пульс слабый совсем, в горле пересохло, ночь подкралась слишком быстро. Уже и не избавишься. Юнги проходит мимо, цепляя стакан с содовой из тёплых рук, что током прошибают внутривенно. Чонгук закрывает глаза, желая больше никогда не просыпаться. (Смысл, если без Юнги).
Тусклый свет кухонной лампы отвратителен, как и содержимое «коктейля» Чонгука. Юнги грызёт попавшийся кусочек льда и думает о том, что виски нужно перепрятать. (А лучше выпить и забыться). От включенной конфорки веет призрачным теплом. Юнги ищет в шкафчике пачку крепких, без ментола, и оставшийся кофе. Попытки без находок — чёрт бы побрал этого пацана. Юнги полузадушено стонет, а в голове противное (привычное) «хён, это вредно». Вредно позволять тебе скрестись под кожей. Чайник безнадёжно свистит, пока Юнги роется в чужих карманах тонкой курточки. (Вот и куда ему идти, замёрзнет же). Чонгуковы сигареты слабые совсем, отдают кедровым парфюмом. Юнги почти давится дымом (впервые), глотая невиданную горечь. Паром от чая можно омолодиться, предварительно сварившись. Холодной воды нет, льда тоже. Юнги бы выставил любимую кружку (подаренную Чонгуком) на балкон — пусть ловит снежный пепел, травится им, впитывает вековую пыль. Да только смысл в этом, если не о том его забота. Слышится тихое шмыганье носом (продуло, всё-таки), вперемешку с лёгким пошаркиванием ног. Юнги не оборачивается — всё так же курит в форточку, глотая вязкий ком горечи. Чонгук вздыхает слишком громко и обнимает. Мурашки по спине бегут предательски, пробираясь глубже. Тепло длинных пальцев цепких жжётся слишком. Чонгук совсем близко — вдыхает запах волос, пропитанных дешёвым дымом; подбородком острым упирается в плечо. (Юнги уверен — рана не пройдёт). Юнги считает про себя, надеясь, что обойдётся. С Чонгуком он уже обжёгся.
Они простояли бы так до бесконечности времён, зажатые между пространствами миров, далёкие даже рядом. Юнги не выдерживает первым. Он всё ещё старше, он несёт чёртову ответственность. (Но только не за себя). Остаток сигареты кружит вместе с потоком мартовской ошибки, летит на самое дно, где будет растоптан и забыт. За долю секунды Юнги проводит параллели, усмехаясь своей участи. Дойдя до точки невозврата, Юнги понимает, что на дне тоже есть дно. Его дно — держит крепко, боясь отпустить в невесомость. Его дно — Чонгук.
— Отпусти.
Юнги считает удары чужого сердца, боясь услышать ответ.
— А ты бы отпустил?
Чонгук прижимается крепче, пальцами ловит чужие. Ему сейчас глаза увидеть родные и станет легче. (Но).
Словами больше не обмениваются — бесполезно. Юнги думает о чём угодно, лишь бы не о падениях по чонгуковой воле. (Куда уж глубже). Отрицать нет смысла, ведь виноваты оба. И Чонгук в свои пятнадцать с детской верой в сказки, и Юнги, как очень плохой сказочник, с камнем на шее. А было бы всё иначе, в другой вселенной? (Нет, Чонгукки, твой крест тебя не оставит. Это бремя до победного конца, кем бы ты ни был, кого бы ни любил).
(Что, не думал, что сам окажешься в этой сказке, Мин Юнги?)
— Я постелю тебе на диване.
(Я не хочу засыпать без тебя).
***
Чонгук ослабляет хватку, неловко опуская голову. Юнги вздыхает свободно, закрывая глаза. Снежинки летят по одной, застывая на стекле непонятными узорами. Юнги оборачивается, легко касаясь тёплой руки. (Ток всё ещё есть). Чонгук старается поймать чужие мысли в чае, на дне собравшем не испитую горечь. (Давай, попробуй вкус того, что внутри).
Юнги рассматривает единственный плед и думает, как лучше. Он уступает Чонгуку ночлег, он почти уступает себя. В колючих соединениях решение только одно, но Юнги всё ещё несёт ответственность за всех, кроме себя. (А Чонгуку всё ещё пятнадцать, и он ходит по краю лезвия).
— Давай не будем спать. Я. Не хочу. Без тебя.
Юнги замирает с пледом в руках, встречаясь взглядом с Чонгуком.
(Давай мы просто помолчим, боже, просто молчи).
Чонгук подходит ближе, попутно выключая торшер. В комнате светло от непрекращающегося снегопада и огоньков в глазах Юнги. Они такие же, как и у Чонгука — отражают друг друга; неподвластные попыткам увернуться.
— Ты ведь расскажешь сказку о том, что всё будет хорошо?
— Некоторым сказкам свойственно сбываться, Чонгукки.
(Юнги летит на дно своего дна, покорно расправляя крылья).