Пой мне еще

Олег умирает. Или нет? Из блаженной темноты выдергивает мерный электрический писк, шум, суета, голоса — громкий, эмоциональный итальянский, ломанный английский. Все кружится, а умирать, очевидно, еще рано. Ничего не закончилось. Олег чувствует… Не предательство, не страх, не отчаянье, нет, только бесконечную усталость. Эмоции? Нет, спасибо, только тупая, ноющая боль в груди и усталость. Смертельно хочется спать.
Пять пуль — достойная причина взять выходной на пару месяцев, а, может, и лет. Олег бы посмеялся, но в горле булькает кровь. Медбрат что-то говорит, не разобрать даже что за язык, но, наверное, просит лежать спокойно. Это можно, все равно ужасно тянет в сон, но заснуть не получается — мешают назойливые медики и нарастающий гул. Олег закрывает глаза и думает — как дошел до жизни такой?

Все сначала шло неплохо, можно сказать, даже хорошо, несмотря на детдом, холод, голод, драки и прочие объективно не самые приятные моменты из бурной сиротской молодости. На самом деле, оглядываясь назад, приятных куда больше, это, Олег где-то читал, особенности человеческого мозга — плохое долой, а хорошее запомним, чтобы было, чем себя порадовать в ночи, когда очень хочется вылететь в окошко вслед за бычком. Максимально иронично, что под «хорошим» мозг Олега сохраняет рыжий синеглазый вихрь: в детдоме, в университете, мысли о нем в армии, счастливое воссоединение после и «медовый месяц», волшебным образом растянувшийся на года. Не без редких перерывов и разборок, конечно, но, в целом, все так сахарно, что Олег имеет глупость расслабиться и порадоваться жизни.
Все хорошее, конечно же, заканчивается.
Нежданно-негаданно перед ним встает выбор, достойный классической мелодрамы: «я» или работа. На самом деле, по количеству часов, проведенных на кухне, в роль домохозяйки Олег с большей вероятностью записал бы себя, чем Сергея, который принципиально считал любые домашние дела выше своего святейшества задолго до статуса миллионера, но вот он, вопрос, встал ребром спустя всего-то пять лет работы. Что, в принципе, для предельно тонкого терпения Сергея и не мало.
Все сначала идет удивительно, подозрительно тихо-мирно, а потом в один день ломается резко и с грохотом, по сценарию «гром среди ясного неба». Олег грешным делом привыкает к тому, что просто называет даты и иногда страны — Сергей их стоически игнорирует — уезжает, а потом возвращается. Все свободное время проводит исключительно в распоряжении Сергея, готовый хоть в четыре утра подрываться на другой конец света по три раза в неделю, а потом все повторяется по кругу. Всех все устраивает. Или устраивало до какого-то момента.
Жизнь кажется… нормальной, насколько она может быть нормальной у них. Ключевое слово, очевидно, «кажется». Вчера они мирно лежат на диване, а сегодня Сергей, вставший не с той ноги и доведенной до ручки в офисе, уже прижимает к стене и приставляет нож к горлу, благо метафорический.

— Почему нет?! — кричит он на, казалось бы, привычный ответ Олега на не менее привычный вопрос «а ты не можешь съездить вместо своей пустыни со мной в точку Х, постоять красивым и угрожающим всем на зависть?»

Олег искренне удивляется такой бурной реакции. Все это ведь уже было, проходили, почему сейчас? С «нет» у Сергея проблемы были, объективно, всегда, но если, к примеру, в далеком студенчестве свое недовольство он выражал громко, то тут, видимо, молчал до последнего и когда дошел до точки кипения, взрывной волной снес все в радиусе пары сотен километров. Ближе всех, конечно же, Олег.
Аргументы из категории «потому что это работа», «потому что это призвание», «да я с ума сойду на одном месте сидеть», «я же тебя не прошу профориентацию менять» Сергей почему-то даже не слышит. Диалог, плавно перетекающий в разбор полетов, ходит по кругу, а потом достигает финальной точки.
Оглядываясь назад, логично рассудить, что к этому все шло, а Олег просто расслабился. Все было нормально, а потом уже не было. Вообще.

Как-то вот так все и заканчивается, по крайней мере, так тогда наивно полагает Олег. Сергей, вместо того чтоб выгнать вконец обнаглевшего, с его же слов, Волкова, просто прячется в кабинете, а Олег остается стоять посреди гостиной. Вариантов выхода из этой ситуации два: либо извиниться и остаться, уже насовсем, либо уйти. Тоже насовсем.
Олег решает облегчить жизнь им обоим: не ждет финального пинка, уходит и даже драматично не хлопает дверью в духе мелодрам, но оставляет ключи на столе. Билет покупает из машины и едет из, наверное, уже-и-не-дома сразу в аэропорт. Совсем как когда-то на вокзал из съемной однушки. На этот раз надежда уже не греет, они не дети, взрослые люди, не сошлись в… чем не сошлись-то? Взглядах на жизнь? Расписании? Карьере? В чем-то определенно не сошлись, это факт. Вот такой конец. Контракт на почте, самолет в воздухе, Питер далеко позади и где-то там же родной Сергей. Или уже не родной?
Они не звонят друг другу. Совсем как в старые добрые в радиоэфире драматичное молчание, Олег невесело ухмыляется в темный экран смартфона, но сейчас даже не пытается: не звонит, письма не пишет, даже новостные заголовки со знакомой фамилией обходит стороной.
Сергей больше не отойдет, до стадии принятия не дойдет, потому что, если подумать, Олег действительно его бросил. Взял и променял на работу. Невероятно, но факт. Как смел он? А вот так. И ничего, что и так делал для Сергея все. Столько лет. Отдавал себя всего, всегда, без вопросов. Но нет, этого всегда было мало, Сергею всегда было мало, хотелось откусить и последний кусок, хотелось иметь со всеми потрохами, как смело быть что-то в жизни, кроме него. «Брось все, что делаешь, вот сейчас же, немедленно, и обрати на меня внимание» звенит в голове сквозь года знакомым голосом, обиженным, обвиняющим.
Олег думает, что если бы знал, чем все закончится — остался бы. Плюнул на все и остался, отдал бы все, что Сергей хотел. Но когда действительно было важно, не остался, и куда все это привело?

Собственно, вот сюда, на больничную койку где-то посреди Венеции. И это учитывая, что Олегу повезло. Просто несказанно. Объективно, привести должно было исключительно на два метра в сырую землю, но вот он тут, лежит, рефлексирует. А помогло бы остаться? Не факт. Картинка в голове складывается с огромным опозданием только сейчас: Сергей, чтоб его, был не в себе. То, что Олег в Венеции списывал на обиду и жажду мести, было банальным — хотя у всего из себя Разумовского ничего и никогда не бывает «банальным» — безумием.
Дурак Олег был, конечно. Стоило бы еще перед первой большой операцией (а точнее, называя вещи своими именами, терактом) в Питере просто стукнуть его по голове и сдать в какую-нибудь ближайшую поликлинику. Не на опыты и, ладно, не в ближайшую, но в какую-нибудь хорошую, к специалистам, где его гениальные мозги быстро поставили бы на место. Гений, миллиардер, филантроп, когда все пошло не так? В детстве? Когда Олег уехал? В первый раз? Во второй? Где-то между? Когда построил «Сад грешников»? Когда проиграл Грому? Когда попал в СИЗО? Черт его знает, но, как факт, на то, каким Сергей вышел из тюрьмы было больно смотреть: озлобленный, дерганный, заводился с пол-оборота из-за ерунды и, казалось, от лишнего движения не то рассыпется на месте, не то взорвется, и вся Венеция останется под осколками. С первой же встречи собранные Олегом наемники между собой звали его не иначе как «бешеный», сначала с усмешкой, а потом с опаской. Разумовскому определенно повезло, что экономия никогда не была его сильной стороной, а деньги бравые вояки любят больше, чем здравый смысл. Ну, а Олег… Не может его бросить, не так, не сейчас, не опять. Даже когда Сергей холодно смотрит неестественно желтыми глазами и бросает ядовитое:

— Ну ты же наемник, а я тебя нанял. Работай!

Что еще Олегу остается? Разговаривать Сергей не хочет, только отмахивается в хорошие часы, в плохие огрызается, рявкает работать и бросает колкое «не твое дело» и ледяное «все нормально».
Олег работает: рассылает людей, собирает данные, просчитывает ходы, отдает команды. Все по схеме, ясно, четко, как часы. Как обычно. Даже сторожить Разумовского по ночам кажется привычным. Они виртуозно врут друг другу, что охраняет Олег от потенциальных убийц, полиции, Интерпола, да кого угодно, но на самом деле оба знают, что охраняет он от кошмаров. Сейчас, тогда, всегда. Олегу, задремавшему в кресле, и самому снится что-то темное, липкое, жуткое настолько, что даже сквозь сон бегут мурашки, и он подскакивает на месте, когда холодная рука не смерти, но Разумовского неожиданно касается запястья. В этот раз хотя бы не бросается с ножом, на том спасибо.

— Олег, — шепчет он, хотя в комнате, да и в ближайшем десятке комнат вокруг, никого. — Ложись ко мне.

Олег поднимает брови, но что-то в лице Сергея подсказывает не задавать лишних вопросов, так что он просто ложится. На всякий случай на край — с Разумовским сейчас не угадаешь, но Сергей тут же отпихивает к середине, укладывается рядом сам и прижимается спиной к груди. Олег неуверенно кладет руку ему на бок, чувствует под ладонью проступающие ребра и борется со жгучим желанием никуда его не отпускать ни сейчас, ни вообще. Увезти подальше от Грома, от Венеции, от всех грандиозных планов мести.
Не то чтобы Сергей позволил такой финт, конечно. Как будто специально, едва ли пролежав спокойно пять минут, выворачивается, садится спиной, роняет голову на сложенные руки и бросает глухое:

— Знаешь, что со мной делали в тюрьме?

Олег знает, потому что Сергей уже рассказывал. Знает, что делали с ним и что делал в отместку он. Знает и мелочно думает, что лучше бы не знал, жалеет, что те мрази, до которых не добрался Сергей, закончили свою жизнь быстрой пулей в череп. Разумовскому бы понравилось растянуть удовольствие, отыграться за свою боль, может, это бы его даже успокоило? Но, увы, что сделано, то сделано, а вот Гром еще жив. Олегу временами очень хочется принести его голову на серебряном блюде и закончить весь этот фарс просто и быстро. Но нет, Сергей так мелко не мыслит. Сергей хочет, чтоб Гром страдал как он сам, а лучше еще сильнее, с размахом, с драмой, и для этого уже придумал какой-то сложный, витиеватый и несомненно гениальный план.
Что тут может сделать Олег? Организовать все по высшему разряду, конечно. А стоило бы поговорить. В словах сердечных Олег не силен, что тут скажешь вообще? «Я виноват»? В чем? В том, что ушел? Так тут виноваты оба. В том, что не вернулся вовремя? А «вовремя» — это когда? Банальное «прости» Разумовского не интересует, так что Олег просто делает, что умеет лучше всего: работает и терпит все, что выкидывает Сергей.
Это почему-то не помогает.
Олегу бы пять свободных минут разобраться сначала в себе, а потом с Сергеем, но завтра уже лететь в Питер, и на любой намек остаться Разумовский только зыркает, снова нацепив свои проклятые желтые линзы, а в итоге бросает едкое, не терпящее возражений «Волк, тебя не поймешь. Просишь остаться — сваливаешь, на дело посылаешь — тебе остаться приспичило. Езжай работать, все остальное потом».

Потом, как обычно, становится только хуже. Олег со своим людьми по всему Питеру собирает шайку громовских «друзей» — а еще Марго, как же без нее — возвращает всю процессию в Венецию, кое-как разбрасывает по комнатам, тут же бежит к Сергею и все равно опаздывает. Сергей сидит перед разбитым зеркалом, окруженный брызгами осколков и крови. Гротескная картина из дешевого ужастика, не иначе. Олег оттаскивает его на кровать, подальше от зоны бедствия, режется в процессе и сам, но не чувствует ничего, кроме обжигающей тревоги. Сергей позволяет обработать раны молча, только шипит сквозь зубы, когда Олег брызгает антисептиком, и размазывает по лицу слезы и кровь, тут же пачкая свежие бинты. У Олега на языке вертится единственный логичный в этой ситуации вопрос «какого хрена», но озвучить его он не успевает. Как только с перевязкой закончено, Сергей тут же вскидывается и безапелляционно требует привести пленников.
Пока Олег пытается всех собрать и никого не придушить в процессе, Разумовский, как обычно, делает поворот на 180 градусов и в пафосном кабинете появляется уже во всей красе: собранный, одетый с иголочки, сверкает хищной улыбкой и желтыми глазами. Восседает в кресле как ни в чем не бывало, ведет светские беседы. Ни следа от недавней истерики, и только бинты на ладонях подсказывают, что это не Олег тут сходит с ума.
В ретроспективе хочется приложится головой об стену. Как вообще можно было просто смотреть на этот абсолютный пиздец и ничего не делать? Олег чувствует, как в груди ноет пострадавшее легкое и чувство вины. Сергей конечно, взрослый, самостоятельный, когда-то гений, никакая не его ответственность, но… Волков ведь клятвенно обещал защищать, так много лет назад. Да, тогда речь шла о «врагах», какие бы они ни были у десятилетних мальчишек, а оказалось, надо было защищать от самого себя.

Олег думает о масштабе разрушений, которые Разумовский успел посеять. Ладно, они успели. Олега наняли, а он рад был исполнять. Идиот. Принимать этот контракт было ошибкой. Расстались и расстались. Жил же нормально, новости игнорировал, людей стрелял тихонько и с удовольствием, даром что по чужой указке, зато никаких терактов, игр разума и ментов с комплексами героя. Нет, моралистом Олег не был никаким боком, но, серьезно, бомбы по всему городу?
Олег бы хлопнул себя по лбу, будь возможность. Хватить врать. Хотя бы себе хватит врать. Стыдно прикрываться благими мотивами и сопливым «ой как много людей пострадало». Нужно смотреть правде в глаза. Олег знает, что был готов и без звонка, денег и команды. Да что уж там, побег из СИЗО так быстро и четко спланировал просто потому что половина была готова еще до проклятого звонка.
Ладно.
Разумовского стоило вытащить, а потом, как только стало ясно, насколько что-то ужасно не так в его светлой голове, просто пристрелить, чтоб не мучился. Олег думает, а удивился бы Сергей? Понял бы, что зашел слишком далеко? Или опять решил, что Олег его «предал»? Не опять, а снова, да. В принципе, пока Олег абсолютно чудесным образом жив, еще не поздно все исправить. Что мешает Сергею провернуть схему еще раз? Сбежать из тюрьмы, погрузиться в безумие еще глубже, продолжить убивать по поводу и без. Ладно, с Громом вроде как разобрались, но Олег ни на секунду не верит, что все закончилось. Он думает, что как только сможет ходить, вытащит Разумовского из тюрьмы на бис, просто чтоб пристрелить и поставить точку в этом… всем. А хотя… может, просто бросить гнить? Нет, лучше все же разобраться самолично, для успокоения совсем пошатнувшегося душевного равновесия.

Если может показаться, что Олег обижен, то это абсолютно не так! Пять пуль, безусловно, тот еще повод для обид, и он справедливо злится, да, но рассуждает исключительно логически. Так будет лучше. Всем — миру, ему, даже Сергею. Достаточно ожидания. Так активно ждал, что дождался пяти пуль, а нужно было действовать, давным-давно. И ладно, что упущено, то упущено, но сейчас самое время прикинуть тактический план и решить проблему. Олег горит желанием встать и все решить. Может быть разве что чуть-чуть попозже, потому что сейчас даже глаза открыть задача практически невыполнимая. Пока силы есть только лежать. Гонять мысли по кругу. И с каждым днем они становятся все неутешительнее.
Злость проходит.
Олег списывает это на обезболивающее и целую аптеку в своей крови, но развернуть бурлящий поток мыслей обратно на потенциальную сладкую месть не может. Почему он вообще жив? Почему не сработал ошейник? Сергей же чертов технологический гений, что, не справился с китайской техникой? А, может, справился, и с ней, и с собой? Может в нем еще осталось… что-то… Слово, которое Олег ищет, это абсолютно точно не «родное» и уж тем более не «чувства». Может быть в нем осталось что-то адекватное, да. После пяти пуль в это, конечно, сложно поверить, но Олегу все равно больше заниматься нечем, кроме как раскидывать мозгами, радуясь, что они не размазаны по стенке. И взвешивать варианты. Они почему-то не радуют. Чертовы пять пуль. Почему ни одна так и не попала нормально. Действительно, почему? Сам ведь, на свою голову, учил стрелять. Как хорошо, что оказался таким плохим учителем. Или нет? В тире Сергей стрелял намного лучше…
Олег гоняет теории по кругу снова и снова, пока голова не проясняется, а шевелить конечностями не кажется чем-то за гранью фантастики. С вынужденной рефлексии, наконец-то, можно перейти к действиям: сбежать, закинуться обезболивающим, поднять старые контакты, сообразить на коленке новые документы, закинуться обезболивающим, долго трястись в поезде, висеть на телефоне сквозь боль и едва работающее горло, уехать как можно дальше от проклятой Италии, не привлекать лишнего внимания, не отсвечивать, закинуться обезболивающим, трястись уже в машине, залечь в клоповнике на двадцати квадратных метрах и проспать три дня, просыпаясь только за таблетками, на четвертый наконец дойти до подпольного медика, снова закинуться таблетками, отлежаться до возможности наконец-то нормально дышать и шевелиться, а потом и… А что, собственно, и? Рабочих вариантов два: либо отпустить, забыть и двигаться дальше, раз уж жив, либо снова кинуться за Разумовским.
С одной стороны, его рыжая физиономия сверкает желтыми глазищами и мерзко тянет «правила есть правила» чуть ли не каждую ночь, и для того, чтобы поставить жирную точку в их истории, этой сволочи просто необходимо посмотреть в лицо. Дулом пистолета или нет — вопрос отдельный. С другой — назойливый, отвратительно рациональный голосок в голове — откуда он там вообще — язвительно твердит «Мстить собрался? И куда эта месть приведет? Вон, глянь-ка, до чего довела Разумовского». Голос этот не то чтобы и неправ.

Олег задумчиво кутается в пальто и отправляет недокуренную сигарету плавать в Рейн. На секунду самому очень хочется нырнуть следом, но это так, с недосыпу. Олег разминает затекшие плечи и интереса ради гуглит билеты в Ирландию. А почему бы и нет? Природа там ему всегда нравилась, может, домик где-нибудь в пригороде Корка прикупить, залечь на дно, собаку завести, послать к черту и работу, и Разумовского, и, одним словом, все. Мысль кажется достаточно привлекательной.
Билеты в Питер он смотрит просто на автомате, глубоко погруженный в мысли. Как третий, альтернативный вариант, можно за Разумовским сломя голову не кидаться, но ответы на вопросы поискать. Помнится, в СИЗО с ним работал какой-то мозгоправ? Может, он прольет свет на глубоку ж… ситуацию, в которой они оказались?
Билет Олег, в итоге, покупает не в Дублин и даже не в Корк, а в старую добрую Москву, и оттуда уже едет в родной Питер. По дороге в аэропорт вызванивает парочку старых знакомых: «да, пока живой», «нет, не в России», «не в службу, а в дружбу и за хорошую сумму помоги-ка с одним дельцем». Долго говорить все еще развлечение не из приятных, но на одном месте не лежится и даже не сидится уже просто физически.

Питер-Рубинштейн-Сибирь-культ-Кутх-Разумовский-похищение сливаются в один сумасшедший круговорот. Олег где-то еще на пункте «Сибирь» старается временно не думать, особенно о проблемах глобального масштаба. Древний бог? Культ? Что, простите? Давайте-ка поподробнее. Хотя нет, знаете что? А давайте не давайте. Проще сосредоточится на делах помельче и злободневнее: как в проклятую Сибирь попасть, где Разумовского найти, как из чертовой Сибири выбраться, и, самое главное, что делать после всего, собственно, этого.

Транспортировать полуживой груз в относительную безопасность предусмотрительно приобретенного домика посреди нигде в далеком дремучем лесу — для атмосферности разве что курьих ножек не хватает — стоит целой тонны нервов, транквилизаторов и денег. Олег ничего из этого не жалеет, но, заперев все, что осталось от Разумовского, в подвале, не имеет ни малейшего понятия, что делать дальше, несмотря на все свои грандиозные планы: действительно пристрелить, покончить со всем этим сумасшедшим — в самом буквальном смысле — домом или…
Интереснейшая встреча с добрым доктором Рубинштейном, в принципе, проливает не слабый такой свет на всю кашу в голове Сергея в форме раздвоения личности, но легче ли от этого? Черт знает, а Олег вот точно нет. С одной стороны, это многое объясняет, с другой? Будоражит, казалось бы, притихшую злость: и какого хрена молчал в тряпочку? А какого хрена сам Олег ни разу не спросил, не подумал? Вот и на кого злиться теперь?

Когда Сергей наконец-то приходит в себя, приподнимается на тонком матраце на локтях, вглядываясь в силуэт против света мутными синими глазами — испуганно, отчаянно, уязвимо, открыто, ни желтого взгляда хищной птицы, ни холодного превосходства, ни зубастой улыбки, — Олег сжимает в руках пистолет и очень четко, отвратительно четко осознает тот факт, что, несмотря ни на что, не сможет спустить курок. Ни сейчас, ни потом, ни вообще.

Олег хлопает дверью, слушает, как Сергей воет с другой стороны, и позорно убегает в дом, подальше и от двери, и от знакомого, глухого, ломающегося голоса. Прячется за экран монитора. Наблюдает. Думает. Ищет… Что-то, что заставит передумать, но Сергей не делает вообще ничего: практически все время спит, иногда шатается из угла в угол, не ест, только пьет, и гоняет эти незамысловатые развлечения по кругу. Олег смотрит в бессильной злобе: что делать? Тащить в дурку? К врачу? С этим некоторые… Проблемы, потому что Разумовского ищет не только вся Россия, но и пол-Европы, и бонусом какой-то культ, если он еще не развалился окончательно.
Олег старательно думает, но в итоге додумывается только до кондиции полного заворота мозгов и после пары бессонных ночей решается на глупость: спускается в подвал, останавливается в дверях, смотрит, как Разумовский вскидывается, неверяще замирает. Он выглядит настолько отчаянно изнеможденным, насколько Олег себя чувствует. На секунду мелькает жуткая мысль: а что, если уже поздно? Но нет. Разумовского так просто не сломать, он поднимается, делает шаткий шаг, второй, третий, цепляется пальцами Олегу за воротник, дрожит, но упорно стоит на подгибающихся ногах и говорит тихое, но ясное «прости меня».

Олег не может ответить — горло сжимает, разом ноют все пять шрамов, а еще парочка старых, просто за компанию. Он потерян во времени, пространстве и собственных чувствах, поэтому действует по накатанной схеме — делает очередную глупость и забирает Сергея в дом. Смена обстановки на Разумовского влияет положительно: он вроде как оживляется, ест, спит уже не по двадцать часов в сутки, но ведет себя тише воды, ниже травы, и они почти не разговаривают. Олегу все еще тяжело, это ладно, а вот Сергей, будучи оратором по жизни, тратит все резко свалившееся свободное время на посыпание головы пеплом: многозначительно молчит, вздыхает, сверлит спину Олега печальном взглядом и вообще лишний раз старается не дергаться, только гоняет заезженное, хоть и, по мнению Олега, вполне искреннее «прости» по поводу и без.
Олег не знает, что его беспокоит больше: демонстративная покорность или то, насколько Сергей просто убийственно, показательно спокоен. Возможно, дело в том, что на каждое его движение Олег вскидывается, возможно, в том, что Сергей познал дзен, или черт знает, в чем еще. Олег, справедливо рассудив, что одним идиотским решением в жизни больше, одним меньше, перестает кормить его таблетками, ведь это далеко не безобидные витаминки. Сергей за ужином чуть поднимает брови в немом вопросе, но когда Олег никак не реагирует, ничего не говорит, только улыбается уголками губ в свой суп.

Время посреди нигде, кажется, то бежит галопом, то вязнет в киселе и застревает намертво. Олег отвратительно спит, если спит вообще, и путается в днях недели. Не то чтобы они имели значение. Единственное, что имеет — иллюзия нормальности и то, что они оба живы. В какой-то момент — Олег даже не замечает, когда и почему именно — Разумовский, перестает казаться молчаливым призраком самого себя и начинает заводить разговоры — простое «вкусный салат», «доброе утро» и «чайник закипел», и звук его голоса как будто оживляет не только дом, но и Олега.
Он почти перестает дергаться от каждого шороха и лишнего движения, но Сергей уже сам, без хмурого взгляда и емкого «за мной и без глупостей» таскается следом и при любой возможности ненавязчиво, но ощутимо нарушает личное пространство. Олег сначала хмурится на его робкие попытки и никак не может отделаться от странного, нет, не дежавю, но чего-то из этой категории. Двадцать с лишним лет назад в детдоме сам Волоков все не знал как подступиться, а тут уже Сергей вьется вокруг, не решаясь прикоснуться.

В итоге, традиционно ночью — пользуясь тем, что спят они в одной кровати исключительно в целях безопасности — Сергей шепчет тихое «обними меня», и Олег опять, снова, каждый раз наступает на одни и те же грабли. Взрослый мужик, вояка, влюбленный как чертов школьник. Никакой не гордый волк, а бестолковый пес, который после каждого пинка все равно возвращается к хозяину. Хотя, возможно, это уже не подростковая влюбленность, а старческий маразм. Или кризис среднего возраста. Оправданий просто выбирай — не хочу.
Олег обнимает, целует, позволяет залезть холодными руками себе под майку и коснуться шрамов. Всех. Старых, на животе, на спине, неважных, и пяти свежих на груди. Сергей смотрит, трогает. Выражение его лица непривычно печальное, уязвимое. Он открывает рот, чтобы опять сказать «прости», но Олег качает головой. Первую сотню раз слушать это может и было удовлетворительно, но дальше эмоции уже не разберешь: раздражение, боль, печаль, злость. Даже миллион этих «прости» ничего не изменят. Шрамы все равно будут на месте, рука будет ныть, голос сипеть, какая разница. Кроме «прости» им есть, что сказать друг другу. Что-то содержательное, то, о чем за столько лет поговорить не удосужились. Времени, видимо, не было. Теперь оно у них все, им остается только пользоваться.

Они… да, пользуются. Разговаривают. Не всегда много, еще реже содержательно, но честно стараются. Изо дня в день Сергей говорит все больше — на каждое слово Олега у него в ответ пять, а в хорошие дни — все десять. Про погоду, про лес, про книги, про еду, про выводок ежей в кустах… В итоге доходят и до щекотливой темы.

— Он был со мной сколько помню. Я звал его Птицей, а потом Чумным доктором, хотя Доктор — это не совсем точно, изначально это был не просто он, а как бы мы оба, понимаешь? Он… помогал мне, защищал, должен был защищать, тогда, давно, в детстве, когда я только попал в детдом. Я был совсем один, мне нужен был… Кто-то… А потом тебя к нам перевели, — Сергей резко вздыхает. — А он стал как-то не нужен, но остался как, я не знаю, воображаемый друг? Внутренний голос? Я не думал, что все зайдет так далеко.

О Венеции, оказывается, говорить ни один морально не готов, но Сергей упрямо трясет головой, хочет продолжать и, получив в руки кружку с чаем, шмыгает носом, неловко маскируя это натянутым смешком:

— Ромашковый? Гадость какая.

К сожалению или счастью, про Венецию они говорят не много. Сергей рассказывает то, чему Олег и так был свидетелем: жгучее желание мести, больное безумие, разбитые зеркала. Птицы, перья и огонь в голове. Рассказывает еще, совсем тихо, как пытался бороться, но даже сейчас не уверен, что тогда было в воспаленном воображении, а что в реальности. Партию в шахматы, Сергей, с его же слов, просто смотрел как плохое кино, потому что Доктор-Птица запустил когти слишком глубоко в черепушку и перехватил весь контроль.

— Я был уверен, что не проиграю Грому. Он просто тупой мент, которому повезло, а я умнее! Они должны были умереть, эти его друзья-приятели, мои фигуры там были просто для антуража партии, можно было пожертвовать одной-двумя для эффектности, — Сергей прячет глаза то в чашке, то за криво подстриженной челкой. — Не тобой, я бы никогда… Но у Птицы были другие планы.

Олег не знает, можно ли верить всему этому или Сергей просто пытается оправдаться, но, в любом случае, на свою голову уже успел простить, да и главный вопрос сейчас стоит не в «почему», а «закончилось ли».

Потом они говорят про Культ, и там Сергей не помнит почти ничего. Доктор, лекарства, итальянская тюрьма, культ, Кутх.

— Я… хотел чтоб все закончилось. Когда появился Кутх, я просто согласился на все. Он убил его, Птицу, так просто, бац и осталась только черная жижа, представляешь? Столько лет. Столько месяцев борьбы и вот так. А я даже радости не почувствовал. Просто хотел, чтобы все быстрее закончилось. Там в Венеции… Я видел, помнил и не мог ничего сделать. Думал, что убил тебя, вот так просто, — он говорит-говорит-говорит, быстро, сбивчиво, исповедуется. Не то что бы Олег мог отпустить ему грехи, но, наконец озвучив все скопившееся, легче становится обоим. — Потом я почти ничего не помню, это был уже Кутх. А потом оказалось, ты не умер. Ну, а дальше знаешь.

Олег знает, но свою версию истории оставляет на следующий раз. Сегодня лимит задушевных разговоров он уже исчерпал, так что остается только слушать и пить остывший чай. У Сергея лимита на разговоры нет в принципе.

— Почему ты… Зачем я… — начинает он, но не заканчивает, опять отводит глаза. — Ты хотел отомстить мне?

Олег неопределенно пожимает плечами. И да, и нет, толку-то теперь?

— Еще хочешь?

Олег качает головой. Что за идиотский вопрос? Сколько они уже тут живут? Снова спят в обнимку? Сколько Олег его кормит, поит и пытается привести в норму? Это что, все какая-то изощренная месть? Олег ничего из этого озвучить временно не в состоянии, но, видимо, что-то такое отражается на лице, что Сергей резво пересаживается с кресла напротив поближе на диван, касается бедром бедра, отставляет чашки и ловит за руки.

— Прости. Но вообще, не помню, когда в последний раз чувствовал себя настолько… В себе. Кажется, до, — он не говорит расставания, тактично делает едва уловимую паузу, чертов политик, и продолжает. — Твоего отъезда. Потом как-то понеслось. Кто знал, что древний бог сработает лучше любого мозгоправа и колес вместе взятых.

Олег многозначительно прочищает горло, а Сергей смеется, но веселья в голосе ни на грамм. Они, если доживут, об этом конечно пошутят, но лет через -дцать.

— И, раз мы договаривались, — а договаривались они врать поменьше, разговаривать словами через рот побольше, все в этом духе. — Я хочу чтоб ты знал, что «Сад» я создал сам. В здравом уме и трезвой памяти. Хотел сделать город лучше. Чище. Я собирался рассказать тебе, конечно собирался! Но ты уехал. А оно… Немного вышло из-под контроля, так не должно было быть.

Олег кивает. Это он знает, помнит, об этом они разговаривали давным-давно, когда все еще было хорошо, а Сергей сидел в своем чрезмерно пафосном офисе и работал, не помышляя массовым террором, но уже планируя сеять добро железной рукой. На самом деле, Олег даже видел проект особняка при «саде», когда сам «сад» был только грандиозной идеей, в которую Сергей его посвятить не захотел. Или не успел? Это тоже стоит обсудить, но как-нибудь потом, когда проблем на повестке дня будет меньше. А сейчас у Олега нет никаких объективных доказательств того, что Сергей не врет, — кроме собственной интуиции, которая явно источник не самый доверенный — но он все равно наивно верит, просто потому что очень хочет.
В целом, поводов для беспокойства Разумовский и не дает, не считая старых добрых кошмаров. Периодически рывком просыпается посреди ночи, и Олег по привычке ловит его то поперек груди, то живота и бормочет хриплое, успокаивающее «это сон».
Сердце у Сергея колотится так, что слышно в ночной тишине, но из объятий он выворачивается, усаживается по-турецки и старательно делает дыхательные упражнения по схеме 4-7-8. Олег сам научил, и, что удивительно, это помогает. Олег на всякий случай кладет ладонь ему на колено. Это, со слов Сергея, тоже еще как помогает. С кошмарами стоит что-то делать, но Разумовский клянется и божится, что это другие, «обычные», «нормальные», без Птицы и драки за контроль над собственным телом. Олег очень хочет верить, с «обычными» кошмарами он знаком не понаслышке — издержки профессии, жизни с Сергеем и расшатанных нервишек в целом. Сейчас, правда, реже чем, к примеру, два месяца назад. Олег думает, что, наверное, физическая работа помогает: там дрова поруби, тут генератор подкрути, там бойлер, насос еще этот сосет только по настроению, а Сергею жизненно необходимо принимать ванны именно в такие моменты.
Дом и не избушка, по факту, а разваливается просто на глазах. Это даже хорошо — есть, чем себя занять. Возможно, домишко мстит за то время, что Олег безвылазно сидел внутри и играл с Сергеем в гляделки, так что теперь требует к себе повышенного внимания. Совсем как Разумовский. Уровень иронии — то, что надо для четырех часов утра.
Сергей, восстановив дыхание и моральное равновесие, забирается обратно под одеяло и тут же прижимается к подставленной груди. Вопреки общественному мнению он всегда был, есть и остается до ужаса тактильным. Насколько терпеть не мог распускающих руки окружающих, что в детдоме, что на вычурных ужинах, что бизнес-встречах, настолько обожал прижиматься к Олегу дома, чтобы чувствовать, трогать. После всего произошедшего в Венеции и недавнего примирения старая привычка выходит на новый уровень — Серегей спит навалившись практически всей тушей, сначала до ужаса отощавшей, а сейчас уже чуть более ощутимой, особенно в больном плече. Ложится вроде как прилично, на свою половину кровати, но ночью обязательно перебирается ближе, и, даже не просыпаясь, укладывается головой на грудь, грудью на живот, как и чем придется, но только бы касаться. Иногда, если просыпается просто так, отползает обратно, предоставляя Олегу возможность поспать спокойно, но после кошмаров вариантов нет — нужно ближе, больше, для спокойствия.
Ночи, несмотря на относительную «нормальность», все еще оставляют желать лучшего, так что по утрам они оба хмурые и сонные. Сергей иногда отсыпается до обеда, но не любит оставаться в кровати один, а Олега военная привычка поднимает на рассвете, даже если сон ночью не вписывается в рамки здорового от силы вообще. После особо неспокойных ночей, Олег заводит привычку в качестве зарядки и антистресса рубить дрова, а Сергей таскается следом посмотреть и периодически предлагает раздеться, чтобы соответствовать образу лесоруба, которого он видел в кино. Олег не уверен, о каком кино и каких лесорубах речь. Разумовский не поясняет, только загадочно улыбается, и сама мысль, очевидно, веселит его на перманентной основе. Олег только закатывает глаза — чем бы дитя ни тешилось. Одно конкретно взятое высокорослое дитя тешит себя еще и рисованием, когда перестает предлагать стриптиз. Сидит под елкой и малюет в тетради, поровну разделяя свое внимание между бумагой и Олегом, мерно размахивающим топором.

Это утро как раз из таких — умиротворенное, прохладное, но Олегу отвратительно тревожно. Иногда случается — нервы ни к черту, а при взгляде на Сергея, привычно устроившегося под деревом с тетрадью и карандашом, в голове невольно всплывают листы в его старых блокнотах, щедро разбросанных по квартире в их лучшие годы, со зловещими силуэтами Птицы. Олег никогда в жизни не признается вслух, что бы они там не наобещали друг другу, но ему страшно. До ужаса страшно снова увидеть тонкий, по-человечески вытянутый силуэт со зловещим клювом и перьями. Что, если он никуда не исчез? Что, если просто прикидывается? Сергей, когда дрова собраны, а топор убран, непринужденно протягивает тетрадь сам, устав от гляделок за предыдущие… Сколько там они этим занимались. Олег, грешным делом, имел наглость считать, что в этом цирке главный дрессировщик он, но, судя по всему, дрессируют опять его. В тетради никаких птиц, никаких перьев, только ежи, елки да отрывки кода, на которые Разумовский просто пожимает плечами — «проверял, не избавился ли Кутх от чего-то еще».

— Паша как живой, — говорит Олег, просто чтобы что-то сказать. Нарисованные простым карандашом ежовые глаза блестят черными бусинками хитро, совсем как у Павла в кустах. На соседней странице и сам Олег: хмурый, заросший, взъерошенный. Тоже сверкает черными глазами, но никакой не лесоруб из сомнительного кино, а одичавший лесной отшельник. — Побриться, что ли…

Сергей смеется и отнимает тетрадь.

— Заметь, не я это предложил.

Олег, просто потому что может себе позволить, царапает щеку Сергея щетиной, которую вполне можно считать и бородой. Сергей ухмыляется и не пытается увернуться даже для приличия.

— Шучу, — он пожимает плечами, но во взгляде сквозит что-то непривычно… открытое, уязвимое. — Что с бородой, что без, главное — есть.

Настроение у Сергея сегодня благодушное, а Олег после близкого знакомства с искусством, чашки кофе и остатков жареной картошки с ужина в качестве завтрака чувствует себя достаточно нормально для того, чтобы совершить плановый марш-бросок до ближайшего магазина, пополнить запасы.

— Что-нибудь хочешь? — дежурно интересуется он перед выходом.
— Ноутбук?
— Нет.
— Смартфон? — откровенно дразнит Разумовский. Олег закатывает глаза на бессмысленный диалог.
— Нет. Что-нибудь по факту?
— А просто интернет?
— И через что ты будешь в него заходить?
— А вот найду.
— Не найдешь, — отрезает Олег и уходит в машину. Сергей высовывает голову в окно и кричит вслед многозначительное «сладкое». Ну, это святое, без этого никуда.

Олег выезжает на трассу, слушает новости и думает, как же хорошо, что такие вылазки больше не приравниваются к гонке на выживание. Вот в первый раз было весело. Олег тогда как-то… Не рассчитал и все закончилось одновременно, даже последняя картофелина ушла в суп. Перед тем, как отправиться в Сибирь, закупился, конечно, по возможности, но необходимое для жизни имело наглость закончится в самый неподходящий момент. Сергей тогда уже коротал дни на любой мягкой поверхности в доме, но атмосферу кроме как «натянутой» было никак не назвать. Сейчас получше, конечно: Олег может чуть-чуть расслабиться и думать о том, что оставленный в одиночестве Сергей рискует спалить домик и пару гектар соседнего леса, не каждую секунду, а раз, скажем, в тридцать минут. Сейчас у Олега есть силы даже посмеяться, а вот тогда было не до шуток, Разумовского пришлось сослать в подвал просто чтобы не поседеть в процессе шоппинга. Самое забавное и по совместительству худшее было как раз то, что Сергей отправиться в ссылку был демонстративно не против.
Притащил кресло, плед, книгу прихватил — устроился по-королевски. Олег был, конечно, рад, потому что сил ни ругаться, ни тем более тащить насильно не было вообще никаких — погода стремительно портилась и на это дико ныла рука — но Сергей таким, чтоб его, кротким не был никогда в жизни. Олег не знал (и до сих пор не знает), о чем думать и что предполагать. Он что-то замышляет? Снова будет терпеть до последнего, а потом не поможет уже ни Кутх, ни сам господь Бог?
Олег возвращается, обвешанный пакетами, не на пепелище, а домой, под громогласное «нет, не туда, макароны в другой ящик. Не разбрасывай, я же убрался!». Убрался! Абсолютный нонсенс. Олег сосредоточенно думает, насколько же все плохо. День, другой, на третий задумчиво курит на крыльце, и да, жалко, конечно, портить прекрасный воздух утреннего хвойного леса, но что еще поможет подпорченным нервам? Собственно, источник расшатанной системы не заставляет себя ждать, вальяжно выплывает из дома, потягивается, тут же ежится и кутается в жакет.

— На что ты так сосредоточенно хмуришься с утра пораньше? — тянет он, нарушая умиротворенную тишину.

Олег только многозначительно выдыхает дым и наслаждается спокойным утром. Да, не первым, и, хотелось бы надеяться, не последним — хотя никогда не угадаешь, что может произойти завтра, — но маленькие радости у них на вес золота.

— Как думаешь, Павел уже ушел в спячку? Я его что-то давно не видел. Ни одного. Чем их пометить можно, интересно? Просто посчитать, сколько всего к нам ходит. А если это действительно один и тот же? Считай, ручной. У меня никогда не было ручного ежа.

Олег молча курит, пока Сергей на полном серьезе пытается рассчитать среднее количество ежей на квадратный метр леса, но подсчеты не складываются. Олег честно пытается его слушать, после вынужденного молчания его непринужденная болтовня обычно кажется уютной, но сейчас даже для этого слишком рано. Олег знает один действенный способ его заткнуть: ловит свободной рукой за затылок, притягивает к себе и целует. Сергей молчит ровно до тех пор, пока Олег не отпускает.

— А зубы чистил? — ухмыляется он. — Какая разница, никотин уже все убил. Мне тоже дай.

Олег закатывает глаза и вместо того, чтобы передать сигарету, затягивается сам, а потом касается его губ своими и выдыхает дым в приоткрытый рот. Сергей вдыхает, хитро щурится, но не глядя ловит руку за запястья и отводит подальше от своей головы.

— Там, наверное, чайник уже закипел, — шепчет он тоном, которым говорят обычно совсем не про чайники.

Олег кивает и думает, что сообразить на завтрак, а заодно какой сегодня день недели и что требует к себе немедленного внимания, кроме, конечно, Сергея, который нагло затягивается сигаретой, все еще зажатой между пальцев. Выдыхает дым, снова тянется к губам. С утра он еще любвеобильнее, чем обычно, тактильная зараза — лезет руками под куртку, ладно хоть не под майку, но Олег даже сквозь ткань чувствует холод. Сергей, впрочем, никуда дальше не двигается, просто греет ладони о грудь с самым что ни на есть одухотворенным видом. Олег не мешает, ему не холодно, и вообще, свежий воздух только бодрит.
Сергей греется минут пять, а потом показательно тяжело вздыхает, бредет на кухню и обратно выходит уже с двумя дымящимися кружками.

— Сегодня будет документалка про пляж, — сделав первый глоток говорит он. Олег рассеянно кивает, Сергей с его документалками лучше, чем без них, но за последнюю неделю Олега угораздило об очищении пляжей и загрязнении океана узнать определенно больше, чем хотелось бы. — С этим Брайаном, который меня раздражает, но мне интересно, чем все закончится.

Сергей говорит про пляжи, про Брайана, про его команду и где-то там переключается на пингвинов с BBC1. Тишина между ними, если подумать, с самых первых дней была чем-то привычным, уютным, они, кажется, и сошлись как раз потому что могли виртуозно молчать друг с другом, каждый занятый своим делом, но вместе. Сейчас тишина давит в целом, а на Сергея в особенности. Олег понимает. Не осуждает, нет, и хотя вещает Сергей максимально непринужденно, Олег все равно знает. Сергей тоже знает, что он знает, никаких больше секретов, как договаривались.
Но мерзкое беспокойство все равно свербит на задворках сознания. Олег мается, думает, не выдерживает и задает давно терзающий вопрос в лоб. Сергей не жалуется ни на тяжелую ношу мытья трех жирных сковородок, ни на опять барахлящий бойлер и холодную воду из крана, а Олег уверен, что скоро такими темпами елки зацветут. Сергей отвлекается от мыльной воды, разворачивается всем корпусом, чтобы одарить красноречивым взглядом, а потом щурится.

— В смысле я показательно белый и пушистый?

Олег неопределенно разводит руками. Сергей фыркает и возвращается к раковине.

— А что ты предлагаешь? Посуду бить? С кулаками кидаться? — язвительно спрашивает он. — Или для поддержания тонуса поджечь что-нибудь?

— Давай без этого.

— Давай, — легко соглашается Сергей. — Нет, правда, какие варианты? Мы сейчас в оптимальной позиции, черт знает где, и нет, даже знать не хочу. Тихо, мирно. Сюда бы интернет, и ты меня вообще не услышишь.

Олег на автомате качает головой.

— Видишь, ты даже до конца мне не доверяешь, — Олег открывает рот возмутиться, но Сергей примирительно поднимает руки. — Нет, я понимаю.

— О чем и говорю. Когда ты успел стать таким понятливым?

— Недавно. Можешь считать, что я пересмотрел приоритеты.

— Какие приоритеты?

— Жизненные. Вот смотри, чем я успел заниматься? Гением был, филантропом тоже, миллиардером, мстителем, психопатом, террористом, даже сосудом древнего пернатого бога, — принимается буднично перечислять Сергей, как будто это обычные каждодневные развлечения. — Лесным отшельником еще не был.
— И причем тут жизненные приоритеты?
— А при том. Учеба в приоритете была, деньги, слава, общественное признание, справедливость, месть, еще целая куча всего. А сейчас вот, — Сергей машет рукой, обдавая Олега мыльными брызгами. — Можешь не верить на слово, но меня пока все устраивает. Когда перестанет, сообщу заранее и в письменной форме, как договаривались.

Олег знает, что Сергей шутит — звучит легко, непринужденно, ухмыляется. А еще Олег знает, что в каждой шутке есть только доля шутки. В любом случае, это сойдет за удовлетворительный ответ, и тема вроде как и исчерпана. Олег уходит покурить, а когда возвращается, Сергей все еще возится с двумя тарелками, резко посерьезнев и, очевидно, благополучно забыв о посуде в принципе.

— Олег, — оборачивается на шаги он. — Я люблю тебя.

Олег от неожиданности так и замирает в пороге, а потом хрипло, беззлобно смеется, разрушая всю драматичность момента. Сергей отворачивается обратно к раковине.

— Почему сейчас? — спрашивает Олег.
— Почему бы и нет, — пожимает плечами Сергей. — Я не особо говорил раньше. Думал, что очевидно. Было, по крайней мере тогда. Ну, а потом… В любом случае, хочу, чтоб ты знал.

Птица, Венеция, Кутх и все прочее явно не лучшим образом сказались на сентиментальности Разумовского. Или это возраст? В любом случае, не то чтобы это было плохо, конечно, Олег просто… Не уверен, что с этим делать. Казалось бы, действительно сказал очевидную вещь, но настолько ли очевидную, после всего-то?

— А помнишь, когда я тебе это сказал перед армией, что ты мне ответил? — вдруг вспоминает Олег. — «Спасибо». Засранец.
— Ты застал меня врасплох, — Сергей не поворачивается, но Олег слышит улыбку в его голосе. — А. Понятно. Ладно, справедливо.
— И что тебе понятно? — Олег наконец-то отмирает, подходит, утыкается носом в затылок, пока Сергей показательно-неторопливо вытирает руки о полотенце. — «Спасибо» говорить не буду, у меня не настолько мерзкий характер.
— Я знаю, что ты меня тоже, иначе этого разговора не было бы вообще, — Разумовский, не изменяя себе и своему мерзкому, даже после всего, характеру, имеет наглость звучать утвердительно.
— Как обычно, все-то ты знаешь, — хмыкает Олег. Сергей в объятиях не двигается, но расслабляет, оказывается, напряженные плечи. — Я тоже тебя люблю.