☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼
— Минсок, передай мне сливки, пожалуйста.
Сехун вне себя от собственной смелости и наглости. Такое ощущение, будто ему жить надоело и он решил покончить с собой весьма своеобразным способом. Ведь ему и не сливки нужны, если честно. Чунмён смотрит на него с подозрением, чуть прищурившись. Вероятно, пытается понять, откуда в Сехуне столько безрассудства.
Чанёль не обращает на него внимания, провожая взглядом Амбер, ушедшую с подносом. Бэкхён спокойно накладывает новую порцию салата и мяса, грациозно цепляет бокал длинными пальцами и делает пару глотков вина. Все уже привыкли, что Сехун быстро проглатывает еду, зато долго пьёт кофе или чай, смакуя и объедаясь сладким.
Все доводы, что на ночь кофе не пьют и сладкое не едят, летят мимо ушей Сехуна. Донести эту мысль не удаётся никому, даже дотошному Чунмёну. Сехун осла переупрямит. Ещё и Кёнсу на его стороне, потому пара пирожных к ужину всегда отыщется для упрямого сладкоежки. И на обед, и на завтрак тоже. И даже пара трофейных трюфельных конфеток в только им известной заначке.
Из воротника белоснежной рубашки Минсока виднеется смугла кожа с тонкой полоской серебра. На витой змейке цепочки болтается красивый медальон. На первый взгляд остроконечная снежинка и не видна, лишь когда медальон выскальзывает из расстёгнутой рубашки и ловит отблески приглушённого света. Как сейчас, когда Минсок склоняется над столом, протягивая Сехуну молочник со сливками для кофе.
— Спасибо, — шепчет Сехун и почти не дрожит от соприкосновения пальцами с Минсоком.
Обманчиво мягким Минсоком с красивым медовым оттенком волос, зачёсанных сегодня так, что открывают лоб и делают акцент на и без того прекрасные глаза. Самое главное оружие Минсока, по мнению Сехуна. Ведь при первой встрече он первым делом обратил внимание на них и с тех пор не может отвести взгляд.
Сливки неспешно перекочёвывают в чашку, но Сехун увлекается и перебарщивает. Белесый кофе льётся через край, Сехун ойкает, а потом спешно вытирает белоснежной салфеткой ползущие по светло-кофейной скатерти пятна. Искренне надеясь, что никто не заметит столь досадного инцидента.
Бэкхён вскидывает бровь, наблюдая за Сехуном, но тактично отводит глаза и делает вид, что очень занят пережёвыванием сочного куска мяса. Чанёль качает головой и повторяет Чунмёну свои мысли по поводу сделки, Бэкхён перебивает, напоминая, что действовать надо с умом и не забывать о рекогносцировке сил.
Весь разговор течёт мимо, Сехун досадливо поджимает губы, глядя на полное кофейной жижи блюдце и стекающие по чашке капли. Он вздыхает, осторожно цепляет чашку за ручку и отхлёбывает кофе. Слишком много сливок. Он огорчённо смотрит в чашку и отводит взгляд.
Он вовсе не пялится на крепкую шею и не хочет провести пальцами по тёплой и гладкой коже от красивой линии челюсти до выпирающих ключиц. Вот ни разу не пялится; полуопущенные ресницы спасают его от раскрытия преступления. И Сехун много бы отдал, чтобы Минсок сидел напротив, чтобы было удобнее наблюдать.
А в фантазии Сехуна он резко тянет Минсока на себя за протянутую руку с молочником, так, чтобы Минсока развернуло от неожиданности, и он хлопнулся Сехуну на колени, обливаясь сливками. Сливки проливаются на грудь, и рубашка липнет к телу, вырисовывая кружки сосков и соблазняя больше, чем неприкрытая нагота.
Минсок недавно перекрасил волосы, и теперь чёрные пряди цвета воронова крыла сменили светлые — медовые. Даже на вид мягкие, шёлковые, как и прежде. Хотя Сехун знает, что после покраски волосы часто становятся жёсткими, но, глядя на Минсока, уверен, что они на ощупь мягкие, хоть и непослушные. Они занавешивают глаза, если Минсок не укладывает их наверх, и шёлковой волной искрятся на солнце.
И в мечтах Сехун подаётся навстречу, запускает в медовые пряди пальцы и накрывает приоткрытые в удивлении губы своими. А потом Сехун долго слизывает сливки с выступающих ключиц и шеи. Расстёгивает рубашку, и…
На большее его пока не хватает, потому что здравый смысл бесстрастно напоминает, что после такой выходки останки Сехуна поместятся в спичечный коробок. И он так и не успеет коснуться упоительно-желанных губ, потому что погибнет ещё на моменте «схватить за руку и притянуть к себе». Не зря Минсок носит имя самого опасного бойца всей Азии. Сехун даже пикнуть не успеет, да что там пикнуть — его за одну только мысль в головушке убить могут, уловив лишь намёк на угрозу.
И будет совершеннейшее плевать, что Сехун — любимый младший брат босса. Самая большая его драгоценность, которую Чунмён хранит пуще дракона, стерегущего золото. Сехун — его болевая точка, его слабина, и Сехун это прекрасно понимает, но кровь кипит, и ему хочется приключений, хочется уйти в загул, но он слишком многим обязан и брату, и спасшему его Минсоку, в которого влюбился с первого взгляда.
Хорошо, что Минсок не умеет читать мысли, а Сехун научился сдерживать все свои эмоции и чувства, гасить на дне зрачков даже намёк на похотливые мысли и желания. Иначе Сехуна — младшего брата главы клана — не было бы в живых со знакомства с произведением искусства в лице Ким Минсока. Единственным недостатком которого Сехун считал то, что Минсок не его. Такое скромное маленькое тайное желание, которое никогда не осуществится, если ничего не делать.
Минсока боятся все, даже сам босс. Холодный прищур самых красивых в мире глаз вспарывает сознание не хуже, чем парные мечи Минсока, с которыми он тренировался в собственном зале. Сехун имел наглость подсматривать за полуобнажённым Минсоком во время тренировок. Широкие хакама, босые, будто точёные ступни, голый торс и два меча.
В такие моменты Сехун мог считать себя настоящим фанатом. Потому что оторвать взгляд от перекатывающихся под кожей мышц, струящегося пота по обнажённой татуированной спине, на которой сплелись дракон и тигр, от вспарывающих воздух взмахов мечей и отрешённого лица, Сехун не мог. Да и не хотел. Это была его собственная маленькая тайна. Не принадлежащая клану.
Минсок мог низвергнуть в пучину ада одним движением брови. У всех отнимались руки и ноги, стоило ледяному взгляду задержаться на них дольше секунды. Сам Сехун, впервые встретившись глазами с Минсоком, испугался на секунду, а потом утонул в тёмных зрачках, совершенно забывая, что пялиться на лучшего убийцу клана не лучшее решение.
Изгиб полных губ манит к себе похлеще, чем мотылька огонёк в ночи. И одно движение уголка губ вверх в ухмылке заставляет писаться в штаны всех пленных. Он редко марает руки об «языков», достаточно просто появиться в подвале и вздёрнуть бровь и уголок губы, чтобы пленники начинали говорить без остановки, сдавая все явки и пароли.
В своё время Демон — он же Минсок — был желанен всеми кланами, и за него развернулась целая война. Такой ярой агитации за свои кланы не было со времён старой школы, потому бывалые лишь хмыкали да комментировали происходящее, понимая, что такого за всю жизнь можно ни разу не увидеть, а уж тем более дважды. Многие из старшего поколения помнили, как в своё время так же одержимо хотели заполучить счетовода Чондэ.
Не погнушались заинтересоваться личностью Минсока и китайцы, и японцы, которые чаще всего презирали корейцев, восхваляя своих бойцов и называя себя роком, мечом занесённым над миром смертных. Но Демона заполучить не вышло ни у кого, никакие деньги и обещания не интересовали его, слабых мест не нашли. Да и информации тоже. Знали только, что Демон — лучший. И что у него нечеловеческие голубые глаза.
Демон неспроста выбрал такой ход — запоминали глаза, а не лицо. Он оставался загадкой для всех. Мало кто мог описать демона потом. Все, кто встречались с ним и остались живы, потому что должны были послужить предупреждением и назиданием другим, оставались незрячими и с нерабочими языками. А те, кто мог хоть что-то сказать о нём — были мертвы.
Демон выбрал сам. На тот момент совсем юного, но способного Ким Чунмёна и его новый клан, который быстро утверждался и расширял сферы влияния. И по ходу дела спас его младшего братишку из плена конкурентов Чунмёна — тогда ещё влиятельного клана, который вскоре прекратил своё существование. Враги должны были понять, что Сехун — неприкосновенен.
Сехун помнит как сейчас, как явился он — Демон. Окровавленный, с ужасающе пронзительным взглядом нереальных голубых глаз с крохотной точкой зрачка. Это потом он поймёт, что Минсок оправдывает свою кличку Демон, выполняя задания не только эффективно, но и эффектно, когда надо напугать или предупредить.
Сехун уже прощался с жизнью, понимая, что последние минуты его жизни проскальзывают сквозь пальцы. Его даже толком не били за все три дня плена, сорвали пару ногтей, током били и топить пытались, но делали это обыденно, без чувства, как необходимое задание.
Вот только несколько минут назад пришёл разъярённый, совершенно плосколицый мужчина и заехал Сехуну так, что он перевернулся вместе со стулом, больно ударившись головой об пол. В ушах мгновенно зазвенело, и неясно — от удара ли это пудовым кулаком, что счесал кожу на скуле, или от падения. Сехуна опять же вместе со стулом встряхнули и съездили по лицу ещё раз. На этот раз рассекло бровь, и лицо залило кровью.
Мир окрасился в багрянец с привкусом меди, заалел и запульсировал. Почему-то страшно не было, только слабость накатила. То ли от боли, то ли от усталости. Ведь ему так и не дали поспать за все три дня. Это потом Сехун узнал, что пытка отсутствием сна была пострашнее всего, что с ним случилось.
Сехун поморщился и сплюнул попавшую в рот кровь. Он так ничего и не сказал, хотя и был ещё несовершеннолетним сопляком, которого украли из-под носа старшего брата, заплатив одноклассникам. Он держал язык за зубами, как бы больно не было. И этим бесил своих мучителей покруче, чем кто-то орущий в соседней комнате.
И когда над Сехуном занесли кулак в очередной раз, в комнату явился Демон. Никто глазом не успел моргнуть, как их располосовало двумя пляшущими послушными в его руках мечами. Только плосколицый застыл с занесённым кулаком, так и не успев опустить его, когда в центре груди пробился росток серебристого цветка.
В лицо Сехуну брызнула кровь, но он этого не заметил — своей было предостаточно. Он во все глаза смотрел на стоящего перед ним Демона. О нём в клане слышали все от мала до велика. Легенды слагали, а Сехун был уверен, что Демона не существует — что он собирательный образ, а не на самом деле существующий человек.
Но теперь светлоглазый черноволосый демон стоял перед ним, а с мечей на пол медленно скатывалась кровь, капала, собираясь в маленькие лужицы. И каждое падение капли отзывалось эхом в напряжённом мозгу Сехуна. Это было явно последствие недосыпа, уговаривал себя Сехун, а сам тонул в нереальных, будто сияющих глазах.
Меч нарочито медленно вспорол воздух, и Сехун зажмурился, ожидая смерти. Боли не было, лишь сердце продолжало заполошно стучать, как у бегущего зайца. Либо он всё пропустил, либо Демон его пощадил. Сехун осторожно открыл глаз, потом второй и с удивлением увидел, что привязанные до этого руки теперь свободны. А Демон всё так же стоял рядом, вглядываясь в его лицо нереально-голубыми глазами и протягивая руку ладонью вверх:
— Идём.
Сехун сглотнул, но вложил пальцы в протянутую ладонь. Его буквально подбросило со стула, а потом он послушно плёлся за Демоном, стараясь не думать, что собственные босые ноги вымазаны в крови павших, и что количество трупов ничем не уступает любимому боевику.
Обрывки дороги домой, молчание Демона, звуки цитры из динамиков — это всё, что запомнил Сехун с того момента, как они вышли из штаб-квартиры клана противников. А потом были объятия Чунмёна, который уже не верил в то, что когда-нибудь ещё увидит младшего брата, море заботы и усмешка на губах наблюдающего за всем Демона.
Уже три года прошло с того момента, как Демон пришёл и остался, а Сехун всё вспоминает его появление и мечтает о поцелуе. Да, он не боится Минсока, хотя и должен. Чунмён даже к врачу его возил, но болезнь Урбаха-Вите ему не поставили, несмотря на полное отсутствие страха и присутствие такого симптома как хриплый голос. Чунмён переживал, а Сехуну было всё равно, есть у него болезнь или нет, он хочет поцеловать Минсока — и хоть трава не расти.
И хоть Сехун понимает, что страх есть суть личности человека, им движет чистый интерес. Иногда ему даже хочется бояться, чтобы доказать, что он жив. Но страх умер тогда, когда на его глазах убили родителей. А возможно, и раньше, когда он попал в бак с водой на крыше дома, в котором они жили. Он тогда решил проверить, что застряло в резервуаре, раз вода не поступала в трубы, да не смог выбраться. Но даже тогда страха не было, он перестал барахтаться, принимая судьбу. Спас его Чунмён, а он лишь вяло отплёвывался от воды и думал о том, что так и не сделал то, что собирался.
С тех пор борьба с миром не сложилась. Сехун принимает всё, как данность, не видит смысла барахтаться и всё так же не боится. Лишь Минсок его интересует и вызывает хоть какие-то желания. Благодаря ему он дышит и просыпается по утрам, чтобы увидеть Минсока за завтраком, куда кроме братьев допущен только он, Чанёль как правая рука, и глава безопасности Бэкхён.
Сехун то рассматривает Минсока из-под чёлки, то задумчиво смотрит в окно и пьёт кофе, изредка слизывает молочную пенку с губ и будто находится не здесь. Чунмён с Бэкхёном листают какие-то документы и о чём-то переговариваются, но смысл их разговора до Сехуна не доходит.
Зато Сехун знает, стоит ему дёрнуться, будто от боли, как Минсок сожмётся пружиной и остановит руку в последний момент, понимая, что опасности нет. Сехун помнит, как ему за ужином скрутило судорогой ногу, а Минсок едва не убил телохранителя так не вовремя прошедшего мимо Сехуна. И этот момент он хранит в памяти как огромную драгоценность, разглядывает по ночам грани воспоминаний, и в душе теплеет. Таких воспоминаний немного, но каждое занимает достойное место в коллекции.
Минсок неторопливо облизывает кончиком влажного языка пену с верхней губы, а Сехун неприкрыто пялится, стараясь дышать и не слишком фантазировать. Хотя это практически невозможно, ведь за последний год с «потрогать ещё раз крепкую руку Минсока» он шагнул к «поцеловать Минсока». И ничего не мог с этим поделать, давно смирившись с печатью на лбу «влюблённый идиот».
Сехун никогда не видел Минсока с кем бы то ни было. Романтический и ужасающий флёр Демона не позволяет, что ли. Или всё дело в ауре Минсока. О том, кто он на самом деле — знают единицы, но это не мешает им бояться его как огня. Факт остаётся фактом, никаких слухов или шуточек, Сехуну ли не знать? После занятий с репетиторами — Чунмён перестал доверять учебным заведениям с того похищения — Сехун незаметно спускался к комнатам охраны и прислуги, чтобы подслушать новых историй, они были о многих, но никогда о Бэкхёне или Минсоке.
Даже грустно как-то. Кто-то однажды предположил, что, возможно, эти двое вместе, раз никакой информации нет. Сехун тогда чуть не выдал себя. Он собирался выскочить и навалять по роже за такие мысли и слова, но его остановила прохладная ладонь начальника охраны.
Если бы Сехун умел бояться, внезапно появившийся за его спиной Бэкхён его бы напугал, но Сехун повернулся и посмотрел на Бэкхёна снизу вверх. Потом поднялся, возвышаясь на добрых полголовы над ним, и скомкано извинился, сам не понимая за что. Бэкхён лишь мягко улыбнулся и предложил пройти в комнату.
— Я бы посоветовал не подслушивать, а спрашивать прямо, если уж так ему хочется знать, кто и с кем встречается.
— Но нет гарантии, что мне ответят, — возразил Сехун.
— Зато есть гарантия, что ты узнаешь правду, а не нелепые слухи.
— Логично, — согласно кивнул Сехун. — Что у вас с Минсоком?
— Ничего, — взгляд Бэкхёна стал на мгновение тяжелее обычного, и Сехуну стало даже весело. Потому что тут явно собака порылась. — И если тебя интересует, встречаюсь ли я с кем-нибудь, то да, встречаюсь.
— Кто-то из наших?
— Из наших, — подтвердил Бэкхён и отвернулся к окну, задёргивая шторы.
— И кто?
— А сам что думаешь? — Бэкхён лукаво посмотрел на Сехуна и чуть прищурился. Именно так он смотрел в прицел снайперской винтовки на полигоне, куда они недавно ездили.
В голове вариантов было множество, ведь все немногие женщины поместья были без ума от Бэкхёна. Каждая пыталась получить улыбку, которыми Бэкхён смело разбрасывался в поместье. Зато выходя из здания, лицо каменело, и хоть и не пугало до колик, но заставляло ходить на цыпочках не только противников, но и соратников.
Минсока пришлось отбросить, потому что Бэкхён сам отрицал их связь, но ведь это мог быть и хитрый ход. На дне души что-то шевельнулось, кольнуло остриём в сердце. И Сехун с удивлением обнаружил, что нечто, клубящееся в груди, похоже на ревность. Да, Сехун должен был признаться, что он не желает, чтобы у Минсока кто-то был.
Вот ещё правая рука Чунмёна — Чанёль — всё время крутился около Бэкхёна. Сехун понимал, что они просто в одной связке и не без того, не без другого Чунмён попросту не покинет здание. Внимание Чанёля иногда переходило все границы. Хотя дело тут могло быть в простой дружбе с детдома, где выросли оба. Да и Сехун был уверен, что Чанёль заинтересован в другом человеке.
— Хань, мой препод по китайскому.
Бэкхён вскинул бровь и с интересом осмотрел Сехуна. Он сделал вид, что ничего не замечает, вальяжно развалился в кресле и покачивал закинутой на правую ногу левой. Рассматривал носки белых новеньких кроссовок и с совершенно непрошибаемым самодовольством уплетал желейные конфетки из вазочки. Он не думал, что угадал, но заинтересовать Бэкхёна могло немногое.
— С чего ты так решил?
— Не знаю, у меня много было вариантов. Ляпнул, что в голову пришло. Но ещё могу предположить, что Кёнсу — наш повар — может претендовать на холодное сердце начальника охраны.
— Сехун-и вырос, — улыбнулся Бэкхён. — Если к концу года вычислишь, с кем спит Чанёль, я порекомендую Чунмёну твою кандидатуру ко мне в помощники. Мне нужны люди, что могут видеть. Хватит такому уму штаны дома просиживать.
— А если раньше? — поинтересовался Сехун, запихивая две желешки в рот одновременно.
— Варианты?
— Амбер, — прочавкал Сехун, ни капельки не сомневаясь.
— Интересно. Весьма интересно, — вновь улыбнулся Бэкхён и потёр подбородок кончиками пальцев. — Как пришёл к этому?
— Не знаю, интуиция, — пожал плечами Сехун.
— Я поговорю с Чунмёном, но всё же дождусь твоего девятнадцатилетия, иначе он мне голову открутит, а ты и на улицу подышать выйти не сможешь. И будь осторожен с Минсоком. Демону не нравится, когда лезут в его дела.
Памятуя тот разговор, Сехун напряжённо ждёт девятнадцатилетия. И продолжает совать нос, куда не надо. Потому что ему очень хочется знать, что в голове у молчаливого Демона. Минсок за три года едва ли больше пятидесяти слов обронил. И Сехуну крайне любопытно знать, что к чему, особенно если он хочет попасть к Бэкхёну в подчинение.
От собственных мыслей Сехуна отвлекает обрывок фразы. Для того, чтобы разозлиться и выплеснуть обиду хватает нескольких секунд. Чунмён откладывает вилку и внимательно смотрит на брата, зато Бэкхён сжимает нож и вилку крепче, поджимая губы. Едва заметно качает головой, но Сехун его не замечает. Чанёль молча жуёт кусок ростбифа.
— Чунмён! Что за ерунда?! — закипает он и зло смотрит на брата. — Ты обещал быть на мой день рождения дома!
— Сехун-и, — начинает Чунмён, но Сехун его перебивает.
— Я не Сехун-и! Я не маленький!
— А ведёшь себя сейчас именно так. Послушай, поездка необходима, этот договор — часть нашего будущего. Мы обязаны быть там.
Сехун дуется, сам на себя злится и ничего не может с этим поделать; нижняя губа выпячивается сама собой. Минсок выглядит подозрительно мрачным, но спокойно отставляет чашку с кофе на блюдце и складывает руки в замок, поглядывая на братьев.
— Когда я стану полноправным членом семьи? Можно я поеду с тобой?
— Нет, это опасно, — качает головой Чунмён, Бэкхён хмурится и отхлёбывает свежевыжатый сок из стакана, Чанёль беспомощно откладывает столовые приборы и смотрит в сторону. Никому не нравится быть свидетелями перебранки братьев, но никто не смеет влезть или подняться из-за стола и уйти.
— А быть без тебя мне не опасно?
— С тобой останется Минсок. Он не даст тебя в обиду.
Сехун фыркает и поднимается, он, конечно, рад, что Минсок остаётся с ним, но отъезд брата означает день рождения практически в одиночестве. Прислуга и охрана не в счёт. Да и Минсок вряд ли захочет возиться с ним. А Сехуну так бы хотелось побывать в другой стране или привычно запрыгнуть на спящего Чунмёна и получить кулак под рёбра, а потом ладонь на вихрастую голову, которая взлохматит волосы.
— Сехун-и, сядь на место! — с угрозой произносит Чунмён, но Сехун демонстративно складывает руки на груди и смотрит с вызовом.
— А то что? Оставишь меня одного? Так ты уже. Я же недостаточно взрослый, чтобы участвовать в делах семьи, так что пойду посмотрю мультики.
Сехун громко фыркает ещё раз, поджимает губы, разворачивается и уходит под общий тяжёлый вздох. Ему так хочется, чтобы Чунмён пришёл, когда он громко хлопает дверью и валится на кровать. Но никто не приходит, лишь отъезжающие от дома машины шуршат по гравию дорожек. Сехун откидывается на подушку и закрывает глаза.
Время манипуляций старшим братом кануло в лету, он это прекрасно понимает, но его разрывает на части от желания приобщиться к делам семьи или оставить за собой право быть с братом тогда, когда ему вздумается. Но сейчас у него нет ни того, ни другого. Он уже не ребёнок, но и не взрослый. И Сехуну кажется, что именно сейчас больнее, чем тогда, три года назад, когда его пытали.
Стрелки часов будто увязли в патоке и еле движутся, лишь громко тикают, отмеряя долгие секунды. Сердце бьётся медленно, вторит замирающим часам. Сехун хватает телефон, пишет «прости», но стирает его каждый раз перед тем, как отправить. Между прочим, Чунмён мог предупредить его заранее. Такие сделки с бухты-барахты не заключаются. Он бы хоть морально подготовился, а теперь остаются считанные часы до дня рождения, а он непривычно один.
Друзей после того случая у него нет, общения, кроме поместья, тоже. Он не ходит на вечеринки, не зависает с девчонками, его не привозят под кайфом под светлы очи брата, не разнимают в драке. Сехун почти идеальный младший брат, мало чего требует, но день рождения был непростым днём, ведь именно в день рождения он потерял родителей. И Чунмён никогда его не оставлял. До сегодня.
Сехун невольно морщится и кусает губы. Обидно. А он ведь ничем не хуже многих в клане. А может, и лучше многих. Да в конце-то концов, почему Кан сына везде продвигает, таскает за собой, как ручную собачонку, представляя на каждом приёме, как надежду клана, а Сехун отсиживается в четырёх стенах? И молчит при этом. Он многого просит?
Лежать Сехуну вскоре надоедает. Он садится на постели и пустым взглядом смотрит в окно. Опускается ночь, день слишком быстро подошёл к концу, будто и не было его. Весь день он занимался с репетиторами, а потом гонял с охраной в баскетбол. Даже Чанёль присоединился минут на сорок, закидывая неслабые трёхочковые. Да и блоки ставил отличные, не то, что другие.
Сехун выходит из комнаты — в коридоре слабо горят ночники, в доме тихо. Почти всю прислугу на поездки Бэкхён выпроваживает, оставляя только самых верных. И в такие дни поместье превращается в ощеренный штыками форт. Даже белок будут стрелять, если те посмеют проникнуть на территорию.
Тишина напрягает, может, виной тому чашка кофе, выпитая вопреки здравому смыслу, а теперь не дающая успокоиться. Кофеин бурлит в крови, циркулирует, будоражит, потряхивает. И хочется подвигов или глупостей. Чем Сехун незамедлительно и занимается, взглянув на огромные напольные часы с маятником. У Минсока тренировка.
И хоть в доме почти никого нет, Сехун крадётся на цыпочках, для верности даже кроссовки снимает, чтоб не скрипели по паркету. Охрана сосредоточена на проникновении извне, Кёнсу сто процентов уже дремлет или вновь чистит щёточкой свою любимую змею, которая ведёт себя с ним как ручной котёнок, но тем не менее придушила пробравшегося в сад лазутчика, которого упустила охрана.
Ох и криков было, шуму. Кёнсу долго объяснял, почему двухметровое чудовище, что в тот момент мирно дремало, укутав Кёнсу в витки колец, гуляло на свободе, а не находилось в террариуме. Зато когда придушенный враг пришёл в себя и рассказал, что к чему, Желточек — а именно так звали питона — мог гулять под присмотром Кёнсу, где ему вздумается.
У Кёнсу было своеобразное чувство юмора — питона он назвал Желтком неспроста. Он с детства любил книги Редьярда Киплинга, и своё смертоносное увлечение назвал Жёлтым земляным червяком, коротко — Желток. Знал бы питон, как его оскорбили, дав имя, как ласково называют, любовно поглаживая треугольную голову, он бы обиделся.
Сехун подкрадывается к коридору, ведущему к тренировочному залу, и замирает, желая отдышаться, чтобы потом не выдать себя ничем. В комнате Кёнсу темно — значит, он спит. Кёнсу никогда не гасит свет, если не ложится. Потому Сехун с большой осторожностью крадётся мимо его двери. И несколько минут назад охране еле пояснил, что просто не спится, но сопровождать его не надо и компания тоже не нужна. Он, вообще, сейчас на кухню мотнётся за вкусняшкой — и баи. Но всё равно один поплёлся за ним и смотрел, как Сехун глотает сладкую газировку, а потом делает вид, что идёт в свою комнату.
И охранники верят, что Сехун вскоре угомонится, и проблемы нет. Даже несмотря на то, что он впервые остаётся накануне дня рождения без брата. Ведь Сехун часто блуждает ночью, опустошает холодильник, шуршит обёртками запретных конфет и шляется по дому призраком отца Гамлета.
Сехун пристраивается у глазка, проделанного им в бумажной ширме, отделяющей тренировочный зал от коридора, и наблюдает за Минсоком. Ступни того будто скользят в сантиметре над полом, движения отточены и больше походят на танец. Клинки со свистом разрезают воздух, кружат в умелых пальцах, подчиняются, выписывая восьмёрки и круги, прижимаясь к обнажённой коже на секунду и отстраняясь в мгновение ока.
Минсок танцует в серебристом мареве сверкающих мечей, кружится, отступает на шаг, возвращается на три, разворачивается, сечёт, шагает в стороны, вновь кружит, делает выпады, замирает, покачиваясь на одной ноге. Бой с тенью завораживает, вызывая натяжение невидимых струн где-то в груди Сехуна. Всё тело звенит от упоения, что он вновь видит запретное и прекрасное.
Лунный свет отблёскивает на чешуе дракона и шерсти тигра, мажет серебром по обнажённой коже, обласкивает сиянием. Минсок рубит и бьёт плашмя по невидимому противнику, что яростно отбивается, но всё равно проигрывает, отступая шаг за шагом к дальней стене. Сехун уверен, что противник Минсока уже давно умер, разрубленный мельницей клинков, лежит поверженный, даже не подёргиваясь.
Ему почти ничего не видно — конец зала тонет в полумраке, и лишь короткие серебристые всполохи говорят о том, что Минсок продолжает бой. Сехун старается увидеть хоть что-то, но тщетно. И лишь вставшие дыбом волосы на загривке от холодного поцелуя клинка в шею заставляют замереть и медленно повернуться лицом к подкравшемуся к нему человеку.
Не человеку — Демону. Минсок стоит, чуть склонив голову на бок и внимательно рассматривает Сехуна. Притворно расслабленная поза не обманывает Сехуна, он сглатывает, когда лезвие медленно спускается ниже, холодит кадык, но так и не касается, замирает в миллиметрах, а после и вовсе послушно отступает. Ещё миг — и Сехун бы сам подался к лезвию, чтобы проверить реальность происходящего.
Чтоб горячая кровь растеклась по лезвию, умыла его кровавой росой и согрела холодный клинок. И хоть таким образом Сехун прикоснулся к Минсоку. Ведь с того момента, как избитый мальчишка ухватился за руку Демона, любые контакты были сведены к минимуму.
Лишь сейчас Сехун замечает, что в руках Минсока не хищно изогнутые турецкие ятаганы, не острые, как бритва, саи, которые в руках Минсока были в разы опаснее, чем пистолет у охраны. Именно саи чаще всего сопровождали смертоносные вылазки Демона.
Бэкхён рассказывал Сехуну, что сай используется не только для блокировки ударов, зацепа и выхватывания оружия, колющих ударов и метания. Сехун потом просидел на специальных сайтах несколько дней, разбираясь в особенностях ударов саем. В руках мастера любая поверхность сая становилась ударной по слабым или плохо защищённым участкам тела.
Не хищно изогнутые кукри, не лопатовидные мечи-дао, не пара шамширов или шуангоу, не парные кривые мечи Шивы, не…
В руках Минсока катана и более короткий танто. Сехун смотрит на меч и кинжал, потом на Минсока и обратно. Видимая линия зонной закалки отливает серебром лунного сияния, бликует, режет воздух одним своим существованием заточенного клинка. Режущая кромка хищно блестит в полутьме, как и глаза Минсока.
Сехун готов погибнуть, лишь бы на миг прикоснуться хоть пальцем к хищно изогнутой брови, провести линию скул и челюсти, тронуть языком приоткрытые губы, сжать в объятиях крепкое тело, что пахнет сладкими пионами и королевскими хризантемами. Собирать губами свежий горьковатый, с оттенком полыни запах хризантем и пить сладкий с кислинкой аромат пионов со смугловатой кожи.
Пионы интригующе насыщенно и совсем немного пряно пахнут любовью, каждый вдох напоен терпковатым сладким запахом любимчиков ранних тёплых дней. Шлейф тонкого, пьяняще-чувственного аромата тянется от Минсока к Сехуну, будто тонкая связующая нить, манит и будоражит. Минсок пахнет любовью для Сехуна.
Осенние хризантемы тревожно пахнут смертью, что приходит холодным туманным утром, леденяще-морозным ароматом полыни и прошлого с ярким привкусом горечи и тоски. Пахнут смертью, крадущейся в чернильной ночи, скрывающейся в череде привычных дней и кружевах часов, таящейся в витой паутине темноты и тонком гипюре сумерек. Смертью. Внезапной или долгожданной, но всегда ужасающе беспощадной. Минсок пахнет смертью. Это Сехун знает и понимает.
Но в нём живёт лишь одно желание — прикоснуться, одарить лаской и нежностью, собрать губами дыхание, сходя с ума от смеси ароматов, настоящих или выдуманных, Сехун не знает, — тронуть кончиками пальцев шёлк кожи на обнажённой груди, остановиться на шрамах и рубцах, поцеловать подрагивающие ресницы и зарыться носом в терпко пахнущую шею.
И пусть потом печально-горьковатая сладость морозных цветов укроет его тело, пусть снежно тают над ним осколки солнца из легенд, заключённые в цветах, пусть весной распустятся нежные пионы на могильном холме, а кто-то даже проронит слёзы по глупому мальчишке, лишь бы сейчас, леденея и рассыпаясь от сжигающего жара изнутри, поцеловать Минсока.
Потому что Минсок нереальный, пусть и без привычных пугающих голубых глаз, с которыми он приходит к жертвам, но всё равно манящий, как мираж. Инфернально притягательный и будто ненастоящий, но реально тревожащий сердце Сехуна. Невозможный, как несбыточное желание, эфемерный, будто истинный Демон или Ангел смерти. Запредельно ирреальный настолько, что Сехун готов получить клинок в грудь, лишь бы тронуть губами ползущую по виску Минсока каплю пота.
Сехун определённо безумен, он и сам видит это в расширившихся зрачках Минсока, что напряжённо всматривается в его лицо. Даже тонкая складка между бровей проложила путь. Губы поджаты, чуть подрагивают уголками, на глаза вот-вот упадёт ледяная пелена с холодным прищуром, что никогда не предвещает ничего хорошего.
— Иди спать, Сехун-и.
От слов, произнесённых по отношению не к кому-то, а именно к нему, Сехун дёргается и отступает на шаг, неверяще хмуря брови. Сначала кажется, что он ослышался, но голос Минсока он запомнил хорошо, кажется, навеки. Сехун быстро возвращается назад, делая шаг навстречу Минсоку, и с вызовом смотрит в глаза. Он даже прощает осточертевшее «Сехун-и».
Сехун опускает глаза и рассматривает узкие ступни с выступающими косточками щиколоток и будто прорезающими кожу сухожилиями, расчерчивающими ступню пятью длинными шрамами, словно рубили мечом. С высоким сводом стопы, благодаря которому Минсок пружинит как кот на подушечках лап, не иначе. С аккуратными длинными пальцами ног, на удлинённых указательных пальцах которых идеально смотрелось бы тонкое колечко. Сехун даже не задумывается над тем, какие мысли ползут в его голову, он просто впитывает в себя всё, что видит.
Он редко видит Минсока таким, а уж тем более так близко, от этого перехватывает дыхание и болит в груди, словно весь кислород внезапно превращается в ядовитый углекислый газ. Это пьянит, сознание плывёт от нереальности происходящего, и во рту пересыхает.
Минсок стоит, не движется, но Сехун помнит, как в его теле срабатывает невидимая глазу сжатая пружина — и враги валятся к его ногам. Пару раз Сехун просыпался от звука падающих тел, когда они жили ещё в другом доме и клан не был очищен от предателей и перебежчиков. Его, как слабое звено, пытались убить не раз, и каждый раз незримой тенью рядом вырастал Минсок.
Молчаливый, босой, частично неодетый, растрёпанный ото сна, но, как верный пёс, чующий опасность и спасающий хозяина. Иногда Сехуну казалось, что Минсок ночует у него под кроватью, потому что тот умудрялся каждый раз явиться вовремя, чтобы в очередной раз отвести смерть, пока Бэкхён с охраной скрывали Чунмёна. Он для верности даже заглядывал в подкроватную темноту и влезал туда почти полностью, проверяя, но Минсока там не было.
Минсок — мокрая мечта Сехуна, который иногда жалеет, что не умеет бояться. Так, можно было бы задрожать и поискать защиты у Минсока, пока к ним спешил Бэкхён с оравой цепных псов, оставив Чунмёна на попечение Чанёля. Но Сехун не умел врать, потому смотрел во все глаза на окровавленного Минсока, послушно спрятавшись в угол и выглядывая оттуда. И нагло Минсока рассматривая.
Слушая, как хрипы застывают на кончике клинка, как лезвия поют, рассекая воздух, как танцует Минсок, будто играючи повергая врагов. Сехун смотрел на багряные капли, брызгающие в стороны, и думал, что это по-своему красиво. Если бы он знал, что такое страх, добавил, что и страшно. Потом послушно ступал за Минсоком, пока Демон не передавал Сехуна брату или Чанёлю, оставаясь наедине с Бэкхёном.
Сехун не хотел уходить, ему хотелось продлить этот момент неправильного очарования опаснейшим хищником в их клане. Он смотрел и никак не мог насмотреться, а внутри укреплялось и росло странное чувство, которому Сехун не мог найти названия. Но вскоре, понял. И если бы умел бояться, испугался бы.
А если бы узнал Чунмён, открутил бы уши и отправил за границу учиться, заставив сменить имя и внешность. Да и Минсок вряд ли бы оценил поползновения и нестандартный интерес к своей персоне. Сехун всё же питал скромные надежды, что не замеченный в связях с женщинами Минсок хотя бы убьёт быстро за его желания, а не будет пытать.
Хотя побыть с Минсоком дольше, даже таким весьма изощрённым способом, Сехун был готов. Вопрос лишь в том, что Сехун не слышал, чтобы Минсок пытал. Никогда за три года. Даже начальник охраны, несмотря на свою репутацию, предпочитал пользоваться препаратами, а не марать руки. Минсок убивал молниеносно, многие даже не понимали, что произошло, так и падали с недоумением на лице и невысказанными словами на губах.
И лишь изредка, когда надо было припугнуть, что случалось довольно-таки редко в последнее время — клан заработал авторитет стремительно быстро и заставил себя уважать,
— Минсок мог исполосовать врагов лёгкими взмахами-бабочками мечей, обжечь укусами-уколами, оставить метку на видном месте, чтобы запомнили надолго. Мог одним взмахом рассечь глаза и отхватить язык. Но не пытал. Или просто Сехун не знал об этом?
Не самое ли время проверить? Сехун делает шаг навстречу Минсоку, и тот слегка приседает, обманчиво обмякая. Мечи вдоль бёдер, лишь кончики лезвий хищно подрагивают в предвкушении, будто он реально нанесёт удары. Сехун протягивает руку, Минсок склоняет голову к плечу и с неприкрытым интересом смотрит на подрагивающие в сантиметрах от кожи пальцы.
— Смерти ищешь?
Сехун не уверен, что смерти, но если это будет не менее упоительно, как простое прикосновение, которых за три года было всего пять, он готов. Воспоминания о касаниях он хранит в отдельной копилке на почётном месте. Первые два — в день спасения, вторые два — в дни покушений, и пятое — сегодня, когда Минсок передавал сливки для кофе. И ради очередного он готов умереть.
Сделать шаг навстречу распахнувшей глаза смерти не страшно, и дело не в том, что Сехун не умеет бояться, — просто эта смерть с раскосыми глазами манит его уже давно, а он словно глупый мотылёк готов обжечься на пути к яркому огоньку свечи. Ему не жаль крылышек и жизни, лишь бы только…
Сердце под горячей, влажной кожей живое. Бьётся, толкается в ладонь. Сехуну становится даже весело. Он уж думал, что Минсок на самом деле не человек. Что он тот самый Демон, меняющий обличья, но остающийся всё таким же притягательным и нереальным, что даже зубы сводит.
По груди Минсока от прохладной ладони Сехуна расползаются мурашки, и соски становятся торчком. Сехун сглатывает, наблюдая за кожной реакцией. Происходит странное — Минсок не отталкивает, продолжает изучать нечитаемым взглядом из-под растрёпанной влажной чёлки, что упала на глаза во время тренировки, но даёт новый толчок действиям Сехуна: он подходит ближе и смотрит Минсоку в глаза.
Ощущение необычное — хоть Минсок и ниже вымахавшего за последний год Сехуна, создаётся ощущение, что он всё равно смотрит сверху вниз на провинившегося мальчишку, лишь бровь начинает медленно ползти вверх. Любой другой на месте Сехуна уже скрылся бы с глаз долой от греха подальше, а Сехун стоит, руку от груди не отнимает и смотрит в расширившиеся зрачки Минсока.
Его не пугают сверкающие лунной кровью клинки, в его крови бурлит что-то неведомое и пьянящее, что хочется чудить и делать глупости, чем Сехун и занимается. Он склоняется к лицу Минсока и опаляет его губы дыханием. Но это последнее, что он успевает сделать. Как он оказывается на полу, Сехун не понимает.
Он знатно прикладывается затылком и лишь прослеживает боковым зрением вспышку летящей в сторону стали. Ну вот и конец. Сехун счастливо улыбается и закрывает глаза: пусть ему не удалось всё, но сегодня был его день. Пальцы до сих пор словно не его, онемевшие, а вызвало это простое прикосновение к Минсоку.
Руки раскинуты в стороны и на плечи давят острые колени приземлившегося сверху Минсока, кровь не может достичь кончиков пальцев, и они немеют ещё сильнее. Не двинуться, но Сехун и не хочет. Не каждый день такое происходит, чтобы Минсок в контакт вступил. Можно хоть перед смертью удовольствие от приятной тяжести получить.
Сехун тянется к Минсоку, несмотря на угрозу жизни, вопреки фиксации верхней части тела, несмотря на всю собственную наглость, вопреки всему. Внутри бурлит, будто он перепил, хотя для храбрости хлебнул только сладкой газировки. Прав был Чунмён, на ночь сладкое нельзя — совсем глупым станешь.
Он тянется сложенными в трубочку губами в надежде на долгожданное прикосновение или хотя бы на поцелуй смерти. Собственно, он уверен, что поцелуй Минсока таким и будет — последним. Сехун откидывает голову на пол и звонко смеётся.
Глаза он так и не открывает, не желая увидеть глаза Минсока, когда тот будет его убивать. Хотя интерес щекочется где-то внутри, мнёт хрупкие нервы в дрожащих пальцах. Вдруг он не изменится в лице? Или там мелькнёт что-то такое, чего не дано было увидеть другим? Он почти открывает глаза, когда пальцы начинает покалывать от устремившейся к ним крови, а тяжесть исчезает.
Улыбка медленно сползает с лица, и Сехун в растерянности открывает глаза. Минсока рядом нет, мечи тоже исчезли. Он не слышал даже шороха хакама, не говоря уж о кошачьем шаге. В доме стоит такая тишина, что слышно, как трутся друг о друга чешуйки питона за закрытой дверью. Сехун закрывает лицо руками и с надрывом говорит в тёмную тишину дома:
— Всего лишь поцелуй. Пусть и последний в моей жизни… — и совсем жалобно добавляет-зовёт: — Минсок…
Но в ответ — тишина. Почему-то очень больно. Боль копошится внутри, шуршит чешуйками похлеще Желтка, вьёт кольца и расширяется, заполняя собой все внутренности. Кажется, проще было бы умереть, чем терпеть. Сехун сворачивается калачиком на полу и смотрит на бумажную расписную ширму. Из Японии заказывали, специально, чтоб Минсока побаловать. И порадовали— теперь он каждый свободный вечер проводит здесь, в тренировочном зале.
Сехун долго лежит, пока не понимает, что его потряхивает. Он замёрз, но он не хочет в свою комнату, он уже ничего не хочет. Всё как-то нелепо и глупо. В семье его почитают за ребёнка, оберегают от всего, хотя Бэкхён давно учит его самообороне, а Чанёль втайне от брата знакомит с делами. Но этого недостаточно.
Чунмён в его возрасте уже собрал вокруг себя круг доверенных лиц. Они успели заявить о себе, выполняли работу то на один, то на другой из противоборствующих крупных кланов. Но главное — виртуозно провели операцию по внедрению своих людей в чужой клан, повернули её в свою пользу, развалив его, пусть он и был не самый сплочённый, зато самый выгодный по связям.
Раздираемый внутренними противоречиями между двумя сыновьями почившего босса, снедаемых алчностью и жаждой наживы, клан пал к ногам восемнадцатилетнего Чунмёна. А он великодушно разрешил остаться части проверенных людей, тщательно зачистив остальных.
Торговля оружием — один из мощнейших бизнесов — была разделена между четырьмя кланами, и одним из них стала семья Чунмёна. Он костью в горле стоял многим, потому что позарился и на долю четвёртого клана. И не только позарился, но и прилично потеснил конкурентов. А потом пришёл Демон, и четвёртый клан исчез с лица земли.
И заказывать убийства стали у клана Чунмёна. Демон едва ли не монополизировал рынок заказных убийств. О том, кто этот человек, изредка появляющийся рядом с Чунмёном говорили всякое, чаще всего считали за телохранителя младшего брата и ни во что не ставили. Демона в лицо не знал никто. Только свои, и то — ограниченный круг.
Сехун медленно поднимается и бредёт в залитый лунным светом зал, долго стоит у окна, за которым серебрится сад камней, купаясь в сиянии ночного светила. Здесь часто медитирует Минсок и выгуливает своего питомца Кёнсу. Вон за тем деревом чаще всего Сехун и прячется, когда выдаётся свободная минутка. Смотрит на расслабленное лицо Минсока и справляется с грохочущим сердцем.
Взгляд Сехуна падает на подставки с оружием, он подходит ближе к хищно сверкающим клинкам и едва удерживается, чтоб не провести пальцем по ним. Больше всего ему нравится стилет. Милосердный укол — и ты на том свете. Мысль скользит в мозгу быстро, но Сехун вцепляется в неё мёртвой хваткой.
Мысль нелепая, совершенно дурацкая, не для того Минсок его из раза в раз спасал, утопая голыми ногами в окровавленном ковре с длинным ворсом. Не для того Бэкхён его обучал, а Чунмён оберегал. Сехун неспешно расстёгивает ненавистную рубашку. Он их терпеть не может — но Чунмён заставляет надевать на все приёмы пищи.
Он берёт стилет с подставки, оглядывается, чтобы никто не видел, что он собирается делать. Сехун удобнее перехватывает рукоять стилета, разворачивает шиловидным лезвием к груди, приставляет к коже. Сталь холодит, студит кожу, но не мысли. Пожар спускается в грудь, но не доходит — там будто заледенело всё. Сехун примеривается, отводя руку и поднося к груди. Хочется ударить так, чтоб сразу. И не откачали.
— Дурак совсем? — ударяет холодным голосом в спину.
Сехун дёргается и распарывает остриём кожу под соском. Неглубоко, но достаточно болезненно. Он ойкает и с недоумением смотрит на струйки крови, спешащие по прессу к поясу брюк. Из ослабевших пальцев будто по волшебству исчезает стилет, а грудь коротко лижут, прямо по ране. А потом ещё раз. И ещё. Будто кот, зализывающий рану.
Сехун не знает, как реагировать, стоит истуканом. Шок смешивается с теплом в груди. В голове пульсирует кровь, сотней молоточков барабанит по вискам. Сердце готово из груди вырваться, потому что так не может быть. Но есть.
— Глупый-глупый Сехун-и.
И Сехун впервые не против быть Сехун-и, лишь бы Минсок ещё раз сказал это ТАК. С чувством. С намёком на улыбку в голосе. С незнакомой Сехуну интонацией. Но думать над ситуацией и интонацией Сехуну долго не дают.
На затылок ложится тяжёлая мозолистая рука, тянет на себя, и Сехун повинуется, наклоняется чуть, позволяя себя целовать: жёстко, с напором, со вкусом собственной крови. Внутри всё дрожит то ли от губ Минсока, то ли от прижавшейся к его торсу обнажённой груди. Мысли пляшут и выветриваются из головы, остаётся только одна: "Минсок. Его. Целует".
И плевать, если это последнее, что он почувствует в этой жизни, и на реакцию Чунмёна, и на всё на свете, когда Минсок целует.
На задворках сознания часы бьют полночь. Ну что ж, с днём рождения, Сехун-и.