☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼
Талантливый художник по имени Ким Минсок на пике популярности — его рисунки служили иллюстрациями к фэнтэзийным и фантастическим повестям, полгода назад он выпустил сборник артов, который буквально смели с прилавков, готовил новый, вдохновлённый очередной работой автора, чьим постоянным иллюстратором он был.
Но с недавнего времени Минсок ходил угрюмым и непривычно молчаливым, почти не улыбался и не смеялся привычно заразительно, когда его смех подхватывал весь отдел, включая даже язвительного редактора Бён Бэкхёна, которого обычно боялись все, и стоило ему появиться из дверей кабинета, как слышен был лишь шорох карандашей, линеров или стилусов.
— Ты слишком тих, — заметил Бэкхён, ставя перед Минсоком бокал с мартини. — Скоро закончишь, выпустишь новый сборник.
Минсок молча принял напиток и пригубил, чуть морщась от сладковатого привкуса. Отвечать не было смысла, Бэкхён знал его как облупленного, и выводы делал сам прекрасно. Вот только он не знал всего, потому выводы были не совсем верны.
Проснувшись позавчера ночью, Минсок скрутился от боли, зажимая будто кровоточащую рану в груди. Между рёбер что-то толкалось, резало тонкими крыльями, распускалось ядерным грибком, норовя уничтожить всё вокруг. Жгло невыносимо и при этом холодило, инеистыми иглами протыкая прижатые к сердцу ладони. Минсок глотнул обезболивающего и завалился спать до утра.
Открыв глаза, он и не вспомнил о том, что ночью пил таблетки, он собрался и помчался на работу. Лишь когда яркое утреннее солнце выжгло рыжие волосы стоящей рядом с ним девушки, Минсок понял, что родилось в нём, что расцвело ядовитым цветком в груди, и что полученные раны никогда не затянутся.
Первым он потерял солнечный цвет энергии. Исчезли оранжевые сполохи, охристые оттенки, янтарные вспышки; абрикосы и тыквы, хурма и апельсины, мандарины и грейпфруты обесцветились, напоминая усыпанные серой золой восковые муляжи, циннии и календула больше не вызывали ассоциаций с солнцем.
Оранжевый цвет просто выжгло в одном мгновение, выбивая почву из-под ног. Минсок ухватился за поручень, стараясь устоять на ногах и не упасть, пытаясь вспомнить, что же могло послужить началом конца. Он вспомнил пьяный поцелуй с развязным коллегой Хичолем, потом игру на поцелуи в отделе в канун нового года, всё так же спровоцированного Хичолем, жадным до развлечений.
Они перецеловались едва ли не все в тот вечер. Даже Бэкхён не удержался и влез в очередную авантюру, накрывая мягкими губами губы Минсока, а следом и половины отдела. Ещё тогда они заподозрили Хичоля в махинациях, но кровь, подогретая алкоголем, требовала приключений, и они их получили.
Поцелуи разгоняли кровь, скручивали потихоньку узел желания внизу живота, заводя всё сильнее. Но из тех, кто подарил приятные поцелуи, Минсок мог отметить лишь трёх человек — Бэкхёна, друга детства и редактора, Чонсу — старшего иллюстратора и Юнхо — автора тех самых повестей. Минсока обдало жаром понимания, когда он вспомнил.
Первое прикосновение вызвало покалывание в кончиках пальцев, хотя тогда Минсок готов был списать это на очередной бокал пунша, в который Хичоль вылил не одну бутылку рома, как написано было в рецепте. Но теперь вспоминая ударившее в клетку рёбер сердце, дрогнувшие пальцы и приятную дымку в мыслях, он понял, что именно тот день нужно записывать как день отсчёта.
Это случилось всего месяц назад, так давно и так недавно. Минсок с обострившимся ужасом понимал, что он всего лишь песчинка во Вселенной, прах на стопах создателя. Он никто и зовут его никак. Но он почти на сто процентов был уверен, что Юнхо почувствовал то же самое.
Не зря же они так нехотя отстранялись друг от друга, и не хмель был тому виной. Вот только тогда он не придал значения трепету сердца и покалыванию после робкого поцелуя. Это был последний поцелуй на вечеринке, и логично, что несколько ночей ему снился автор повестей, смуглый, гибкий, как лоза, с аристократической внешностью и замашками.
Вот только почему-то Минсок был уверен, что Юнхо почувствовал то же самое, даже если и не подал виду, как старший. Но Минсоку хотелось верить, хотя он и не знал, что делать ни сейчас, ни потом. Эта влюблённость упала как снег на голову вместе с осознанием связи родственных душ. Вот только эта связь не предполагала обязательных отношений. Ведь многие за всю жизнь так никогда и не видели свою вторую половину и попросту не могли в неё влюбиться.
Мир медленно погружался в серость, ставшую его реальностью. Вслед за оранжевым, ушёл жёлтый, и мир будто потерял не две краски с оттенками, а половину, накрыл с головой, потащил ко дну, когда Минсок пустым взглядом смотрел на лежащие на столе одинаково серые карандаши.
Потом он утратил синий и голубой. Одновременно, будто по щелчку пальцев голубое небо с пронзительно синим на горизонте обесцветилось, посерело и потеряло малейшие оттенки, превращаясь в асфальтно-серую дымку. И сколько бы Минсок ни щурился, пропуская солнечные лучи сквозь пальцы, цвета не возвращались, только блекли с каждым мгновением, превращая яркое небо в невзрачный дымчатый купол небес.
Медленно гасли и остальные цвета, неспешно терялись в серости. Последним ушёл красный — цвет вина, которое вечерами глушил Минсок, стараясь утопить растущую в груди боль. Потому что он прекрасно понимал, что Юнхо влюблён в другого. Не в него, обычного иллюстратора, хотя автор и написал персонажа, очень похожего на него в новой главе.
Юнхо появлялся в студии всё чаще, дольше зависал у Бэкхёна или возле стола Минсока, отчего дыхание почти перекрывало, удушающими и несбыточными надеждами, застряющими в глотке, когда Минсок тщился сглотнуть их, не давая вырваться и сбежать, оставляя пустоту внутри.
Минсок не мог спать, он обессилено ворочался на кровати, силясь найти успокоение в бокале алкоголя или в снотворном, но они не избавляли его от мук, он просыпался от своего крика, весь взмокший, обессиленный неизбежностью. Серость, сырость, туман, пепел — ощущение безвременья или долго тянущегося настоящего. Никакой надежды на будущее.
Ни рисовать, ни любить он не мог. И дело не в том, что пропал запал, исчез смысл жить. Рисовать он будто разучился вместе с потерей цветов. Нет, он не растерял умение или талант, но пальцы безвольно разжимались, стоило им сомкнуться на карандаше или стилусе. И любить он мог, если подумать, да только права не имел.
Бэкхён понял Минсока с полувзгляда, когда пришёл просматривать наброски, но вместо привычных ярких увидел серые росчерки цветового голодания. Кроме серого встречался угольно-чёрный, с нажимом, с надрывом в каждой линии, будто от этого боль вся выльется, и белый — цвет пустоты. Бэкхён тяжело вздохнул и покачал головой:
— Что будем делать?
— Ты — ничего. Я — тоже, — Минсок вздохнул и потёр ладонями лицо. Оно ощущалось чужим, неродным. Казалось, тронь — посыплется фарфоровой крошкой.
— Ты знаешь, кто он? — Бэкхён посмотрел на Минсока с сочувствием, от которого раньше бы зашевелилось в душе противное чувство. Сейчас же было пусто, больно, но блекло, серо, сыро. Бэкхён проследил тяжёлый взгляд Минсока и закусил губу. — Ой, Мин, как же так?
— Никак, Бэк, никак, — Минсок опустил глаза, будто засыпанные осколками серого безрадостного мира, сумел отвести взгляд от прошедшего мимо Юнхо.
— Он знает? — горячим шёпотом на ухо, чтобы не услышал никто в отделе.
— Плевать, — отмахнулся Минсок, до рези в глазах всматриваясь в зажатые в руках карандаши. Силясь увидеть хоть слабый оттенок, отличный от будничного серого. Но они будто издевались над ним. Он положил их в коробку и вернулся к трём ставшим привычными в последнее время — чёрному, белому и серому.
— Не верю. Скажи ему, — Бэкхён схватился за плечо, встряхнул Минсока, но тот лишь покачал головой.
— Нет.
— Мин, — продолжал гнуть свою линию Бэкхён, — как художник может рисовать, не различая цветов?
— Плевать, увольняй.
— Даю тебе отпуск, Мин, только не дури.
Минсок кивнул и шагнул за порог, окунаясь в водоворот абстрактно-отрешённых серых теней, сизых отблесков и древесно-серых тёмных пятен, угольных переливов и стальных оттенков обыденности. Он шагал сквозь толпу и не мог окончательно понять для себя больно ему или уже всё равно — бесцветность разъедала, складывалась в пятна, смывалась, смазывалась в единую серость.
Если раньше Минсок любил грифельный и серебристый, цирконовый или кварцевый, то теперь они словно исчезли, он уже не отличал ничего. Только три основных цвета — чёрный, белый, серый. Он забыл названия оттенков, будто никогда и не знал, лишь глаз мог заметить, что машина тёмно-серая, а плащ на бегущей по лужам девушке светло-серый. Минсок уже перестал гадать, какого цвета одежда и окружающий мир были на самом деле.
Будто всегда трава была пепельной с тонкой гранью между кальцитом и гранитом, а солнце всегда было кипенно-белым, ослепительным и ослепляющим, холодным, отстранённым, пугающим. Минсок бежал от самого себя и от мира, запирая воющего от ужаса художника внутри. Он терялся в обилии серых клякс, в слюдяных обломках карьеры и пепле разрушившейся мечты.
Для Юнхо тот поцелуй был всего лишь приключением, игрой. А вот Минсок устал считать бокалы, бутылки и упаковки таблеток. Малодушно хотелось просто не проснуться, тогда боль отступила бы. Или выгоревшее поле души просто забылось бы — нет Минсока, нет проблем. Вот только Минсок не слушал совета Бэкхёна, и на следующий день пришёл на работу.
Чтобы забыться в сером рисунке, пусть будет так, скажет, что таков концепт. Бэкхён выкрутится, как всегда. Рисунки же хуже не стали, просто потеряли в цвете. Может, стоит податься в мангаки? Цветные романы в картинках нечасто рисуют, как раз по нему рисовать приключения, можно даже истории о любви счастливой или несчастной, неважно.
— Мин, я на тебя смотреть без боли не могу, — Бэкхён поставил на стол Минсоку чашку с ароматным кофе, который почему-то для Минсока пах дождём, и присел в кресло, пока Минсок стоя у мольберта, дорисовывал поверженного воина, протягивающего безучастному солнцу на окровавленной ладони своё живое сердце.
— Не смотри.
— Может, я скажу ему? — Бэкхён поднял глаза побитой собаки на Минсока, и ему пришлось отворачиваться, чтобы не видеть, но зло прошипеть сквозь зубы:
— Не смей! Даже не думай. Никогда. Это не твоё дело.
— Мин…
— Слушай, — резко, злобно, он даже не думал, что так умеет, — Бэкхён…
Но Минсок осёкся, глядя как мимо идёт Юнхо, кивая ему и продолжая путь. Он появлялся в отделе всё чаще — новый контракт, расширение, новые направления. Минсок раненым зверем смотрел на Юнхо, крошился изнутри, осыпался пеплом под ветром, но безмолвно провожал взглядом, задыхаясь от безнадёги. Слишком гордый, даже в чём-то глупый. Раненый в самую душу, но не позволяющий себя жалеть.
— Нечем дышать, — прошептал Минсок.
Хватаясь за сердце, что всполошенной птицей билось о клетку рёбер. За горло, сведённое судорогой и саднящее болью. Схватился за мольберт, бросился к окну, открывая его настежь, глотая стылый воздух, базальтовой тяжестью оседающий в лёгких. С каждый днём всё тяжелее. Он будто треснувшее стекло, с трудом удерживающийся в раме. Ткни пальцем — посыплются осколки.
— Ты в порядке? — спросил Юнхо, осторожно касаясь пальцами рукава Минсока.
Он дёрнулся так, что едва не завалился на спину, утягивая мольберт и Юнхо следом. В последний миг Юнхо схватил его за предплечье и потянул на себя, не давая упасть. А Минсок с силой прикусил язык, давясь свинцовой кровью, чтобы не сбросить с себя руку, от которой молниями струилась боль.
Юнхо смотрел обеспокоенно, испуганно даже, когда тёмная кровь всё-таки скользнула из уголка рта тонкой струйкой. Глубокие карие, почти чёрные глаза — Минсок точно помнил, какие они были до серости — растеряли весь арктический холод, всю настороженность или надменность, что сквозила во взгляде.
Неверие во взгляде сменилось настороженностью, и Юнхо протянул ему платок с запахом одеколона, которым Минсок хотел бы дышать вечно, и который хотел бы никогда не знать. Он выпутался из сетей взгляда тёмных глаз и рванул к уборной, глядя, как в раковине расплываются угольные разводы крови, капающие изо рта. Тёмные, почти чёрные кляксы на белоснежном фаянсе. Красиво, достойно кисти художника.
Минсок сплюнул кровь и набрал в рот воды, отвлекаясь на пульсирующую боль во рту. Всё лучше, чем мечтать протянуть своё бьющееся сердце в ладони беспощадному солнцу, выжигающему миры. Но иногда это кажется единственным выходом, идеальным решением. Потому что сердце не нужно ни ему, ни Юнхо.
Он не понимал, за что любил Юнхо, вместо того, чтобы начать его ненавидеть. Вместо того, чтобы забыть, отвлечься на что-то. Но во рту привкус пепла наивной детской мечты найти не просто родственную душу, но и полюбить взаимно, на языке таяла горечь дыма сгоревших надежд. Он пытался возненавидеть Юнхо, но вскидывался от собственного крика среди ночи и всё так же просыпался с неизменным именем на губах по утрам.
Почему-то он продолжал безответно любить, не различать цветов и беззвучно выть, катаясь по полу от невыносимой боли. Казалось, тело крошилось с каждым днём, превращая его в безразличную ко всему, опустевшую оболочку, тень былого Минсока.
— Как ты? — Минсок поднял глаза, встречаясь взглядом с нечитаемым взглядом Юнхо.
— Всё нормально.
Но Юнхо не поверил — по взгляду понятно. Минсок зачерпнул ещё раз ладонью воды, сполоснул рот и вышел из уборной, выдернув кисть из цепкого захвата. С ним же всё в порядке. Разве не видно? Кричать нет сил, спорить не охота, объясняться нет нужды. Минсок просто превращался в тень.
— Постой же ты, — Юнхо догнал Минсока, вцепился мёртвой хваткой. Минсок обессилено остановился и опустил плечи. Всё так бессмысленно. — Минсок, что происходит?
— Ничего.
— Не ври хотя бы. Такое ощущение, что ты увядший без воды цветок. Сам на себя не похож, — Юнхо осторожно коснулся подбородка Минсока, поднимая лицо, но взгляда Минсок избегал.
— Ты меня совсем не знаешь, — не совсем разборчиво из-за скапливающейся во рту крови, что не было желания глотать.
— Мне кажется, что знаю, — покачал головой Юнхо. — Я чувствую это, странно… Ты стал бледным, спал с лица, да и рисунки стали чёрно-белыми, где буйство красок, что было ранее?
— Испарилось.
— Так не бывает, — с сомнением откликнулся Юнхо.
— Бывает, — невесело улыбнулся Минсок, поднимая глаза. — Я не вижу. Не различаю цветов.
— Но… Давно?
— С той самой вечеринки в канун нового года, — Минсок медленно разжал один за другим пальцы на своём запястье, вздёрнул голову, мазнув, по сути, слепыми глазами по лицу Юнхо. — Самое время попрощаться, — почти шёпотом произнёс Минсок. — Я больше не буду рисовать иллюстрации для твоих работ. Ты заслуживаешь буйных красок, таких же ярких, как и твои истории, как ты сам. Я не могу больше раскрашивать и прорисовывать твой мир. Я ещё помню цвета, но только помню. Не вижу больше.
— Но… — Юнхо схватил Минсока за плечи и чуть встряхнул. — Я тебя не отпущу.
— Ты встречаешься с другим. Зачем тебе я? С ним отношения, планы, воспоминания, а кто я?
Ни возмущения, ни сил. Минсок чувствовал, как глаза пустеют, окончательно смазывая мир единственным существующим цветом — дымно-серым, никаким, мутным, сизым, бледным. Зато на губах понимающая улыбка, мягкая, как и прежде, только слишком грустная. Но так даже лучше, меньше поводов несбыточных надежд.
Нестерпимая боль медленно растворялась в безразличии, отдавалась ещё дрожью в напряжённых мышцах. Минсок держался только за счёт Юнхо. Хотелось упасть к его ногам, забывая обо всём, стирая себя, перечёркивая прошлое. Больше не существовало того Ким Минсока. Больше нет.
— Я догадывался, но не верил до конца, что среди миллионов людей встретил родственную душу. Слишком был сосредоточен на себе и на работе. Прости. Я до последнего отрицал, что меня тянет сюда не просто из праздного интереса, как обстоят дела с проектом. Я не смел даже себе признаться, что любуюсь тобой, пока никто не видит. Мне больно видеть, как ты рассыпаешься на глазах. Ты слышишь меня?
Минсок поднял воспалившиеся глаза на Юнхо и с трудом сглотнул комок с привкусом отвратным меди, от которого затошнило ещё сильнее, чем от слабости, от собственного ничтожества. Сил уйти не хватало, уж хоть на это должно хватить, но он стоял, слушал, не уверенный, что слышит.
— Просыпаясь с ним, я иду к тебе, как привязанный, не в силах помочь и видеть, как ты гаснешь. Я устал выбирать между ним и тобой.
— Так не из кого выбирать…я никогда не был твоим. И вряд ли буду, — не голос — шорох, тень шелеста.
— Я хочу спасти тебя. Дай мне шанс, Минсок.
Минсок дёрнул щекой, собравшись с силами, чтобы уйти навсегда из студии, подальше от боли и любви. Он почти сделал шаг, когда Юнхо притянул его к себе, осторожно касаясь губ, как тогда, в ту злополучную вечеринку, когда связь укрепилась и ударила по обоим, просто Минсок потерял цвета, а Юнхо покой.
Поцелуй вышел странным, с горько-солёным привкусом крови и боли, с сорвавшимся дыханием, со сбившимся в груди ритмом, с одобрительными возгласами за спиной. Минсок вцепился в плечи Юнхо, боясь просто осесть на пол от накатившей слабости и неверия. Юнхо держал крепко, согревал дыханием щёки с бегущими по ним слезами, отогревал израненную душу.
Юнхо залечивал раны неспешно, аккуратно, и Минсок позволял целовать и обнимать, втайне вытирая повлажневшие глаза от наполняющего его, растущего желания жить. Спустя полгода Минсок проснулся в объятиях Юнхо, сладко потянулся и рвано выдохнул, со всхлипом зажимая ладонью рот. Мир медленно начал обретать краски.