Глупости ноября

Дом звенел от тишины, все три этажа разваливающегося от времени исторического памятника давили молчанием; ковер в огромной зале был пыльным и колким от мусора и штукатурки, обсыпавшейся с потолка, серого, покрытого тысячей трещин. Мебель, всю, что только можно, давно вынесли за неуплату долгов, вещей в доме почти не осталось, и вид когда-то-крепости изнутри выглядел жалко и в целом паршиво — краска выцвела, обои местами отошли от стен, люстры покрылись пылью, и большая часть лампочек в них уже не работала. Я искренне не понимал, что Он здесь забыл. Почему не уходит, как это сделали остальные? Почему лежит в пальто на вытоптанном ковре в холодной комнате вместе со мной — виском к виску — и не шевелится, ровно дыша?

В комнате стремительно потемнело, первые капли дождя постучали в окно, разбивая тишину и давая начало симфонии. Я бы наверняка записал её, если бы мог, если бы когда-то стал композитором.

Он задрал подбородок, когда дождь застучал поистине восхитительно, отыгрывая совершенно особенную мелодию, и вдохнул через рот, прежде чем спросить:

— Ты любишь меня?

Мне сделалось дурно. Люблю, кто бы сомневался. Но все мое нутро противится этому слову и даже согласию, когда дело касается Его. Будущего у меня, прямо скажем, нет, а у Него еще все сложится: напишет что-нибудь стоящее — в этом я не сомневаюсь — женится, заведет детей и обо мне не вспомнит даже в самом пустом и бессмысленном сне. Глупости эта любовь. Глупости да и только.

— Нет, — наконец ответил я.

— А если я вдруг исчезну? — спросил Он. — Однажды так пуф! — и нет меня. Будешь хоть немного скучать?

— Куда же ты денешься?

— Умру, например.

— До этого очень далеко, — сказал я.

— И все же,  — настаивал Он. — Будешь скорбеть?

Вспышка молнии на мгновение осветила комнату, и дом задрожал от грохота раската грома. Я прикрыл глаза и выдохнул:

— Предрассудки это все. Траур, посещение могилы каждую годовщину, молитвы каждый год в один и тот же день...

— Я не о трауре и почестях, — уточнил Он. — О тоске по человеку, которого больше не увидишь. Будешь тосковать?

— А ты хочешь?

— Мое желание значения не имеет.

— Тогда... Возможно, некоторое время.

— Спасибо, — пробормотал Он и повернул голову в мою сторону.

Я посмотрел в бездонные черные глаза и коснулся рукой бледной щеки. Он едва заметно улыбнулся и отвернулся, мы вновь соприкоснулись висками.

Сейчас явно не то время, чтобы мы жили долго и счастливо, сказал я себе, не тот день, не тот век, не то общество. Я скользнул пальцами по едва заметной, но ощутимой, колкой щетине, покрывавшей белую щеку, и закрыл глаза, наслаждаясь лучшей композицией, записанной в своей голове — стуком дождя и Его дыханием. Большего мне было не дано.

***

Армия была единственным, хоть и суровым, вариантом добычи денег, и я отдал ей лучшие годы жизни, как это принято называть. Десять лет по контракту, затем еще десять, а после дорога туда, где меня наверняка не ждали, как бы туда ни рвалась душа, — домой. Километры оставались за спиной, нетерпение все с большим энтузиазмом наполняло мое сердце. Я ехал к Нему.

Ноябрь встретил меня пасмурным, таким же, каким провожал в путь, каким укрывал от мира и разлучал на годы. Я долго не получал писем от Него, но в душе теплилась надежда, что всё это было из-за проблем на почте или от плачевного состояния Его доходов.

Прямо так, как был, прямо с поезда я рванул к Его дому, взбежал по ступенькам к нужной квартире и постучал в широкую дверь. Ответа не последовало. Тогда я постучал еще раз и еще, и еще... Пока соседняя дверь не приоткрылась, и из-за неё не выглянула сухонькая старушка.

— Вам чего? — строго взглянула она на меня.

— Я к соседу вашему, — сказал я и назвал Его имя. — Не знаете, дома он?

Старушка вдруг поменялась в лице и протянула ко мне руку, мягко взяла за предплечье и с тоской посмотрела в глаза.

— Нет его, миленький, — проскрипела она. — Шесть лет как умер.

Пол и все этажи под моими ногами в мгновение испарились, сменившись зыбучим песком, а сердце остановилось.

— Как — умер? — выдавил я.

— Сердце. Совсем молодой, а больной сердцем оказался. Господи, миленький, да ты совсем побелел! Погоди, я водички принесу.

Старушка выпустила мою руку и хлопнула дверью, скрываясь в квартире, а мне хотелось бежать, хотелось уйти и исчезнуть, вернуться в прошлое, в тот ноябрь, и лежать на полу и молчать, пока язык не отсохнет. Но я не мог, тело не слушалось. Старушка вернулась и протянула мне кружку воды, придержала её, когда я пил — иначе бы точно выронил — и погладила меня по плечу.

— Ты — друг его? — спросила она. Я кивнул. — На западном кладбище его похоронили. Только ты один не ходи, вдруг плохо станет.

— Спасибо вам, — просипел я и склонил голову. — За все спасибо.

На ватных ногах я спустился по ступенькам и вышел на улицу. Капля дождя щелкнула меня по носу, и я замер. Несколько капель упали мне на голову, а следом хлынул дождь, холодный и безжалостный, словно упрек. Идти никуда не хотелось, так что я стоял прямо там, под проливным дождем, который стучал по мне симфонию опустошенности и горькой тоски по Нему.

***

Вопреки совету бабушки-соседки на следующий день я пошел на кладбище один. Пошел я скорее из потребности убедиться, что это неправда, но разочаровался, найдя могилу и увидев памятник с Его именем. Я долго смотрел на даты рождения и смерти и никак не мог поверить, что это правда. Почти бегом я покинул кладбище и, вернувшись домой, заперся на все замки, мотал головой и сжимал её ладонями, пытаясь вытряхнуть мысли из головы и удержать её от взрыва.

— Это неправда, — твердил я, ходя из угла в угол небольшой комнатушки. — Это не может быть правдой...

Крик застыл у меня в груди, ноги не могли остановиться. Я рухнул на постель, пытаясь закрыться от всего, зажимая уши руками, но мысли принялись скакать еще проворнее, ввергая меня в агонию. Я не мог принять, что Он мертв. Мне все казалось, что вот-вот раздастся стук в дверь, за которой окажется Он, живой и невредимый. Но стука не было.

Я закрылся от всего мира и месяц, а может и больше, просидел в заточении, в ожидании Его. У меня пропал аппетит, я не мог спать, а дни смешались с ночью, и я безнадежно потерялся в сутках, часто просто глядя на дверь и не моргая. Как свихнувшийся хищник, устроивший охоту на добычу.

А потом меня прорвало. Мне приснился Он, с мягкой полуулыбкой и ласковым взглядом черных глаз. Он гладил меня по руке теплой ладонью и молчал, и все вокруг молчало, и было светло, будто летним днем. А проснулся я в ночной тишине декабря, один, в холодной постели. И Он был мертв и холоден и давно покоился на кладбище, и я не мог этого изменить. Я разрыдался, впервые с тех пор, как услышал о Его смерти, и провыл в подушку до самого рассвета, а утром, с больной головой и трезвым умом, я оделся и ушёл на Его могилу.

На кладбище было тихо и туманно, отчего пришлось долго искать нужное захоронение. С сожалением взглянув на памятник, я развел руками и сказал:

— Вот он я. И я тоскую. Я помню. — Я судорожно вдохнул и многим тише прибавил: — Я буду помнить.

***

Весной не только расцветал город, но и один день отличался исключительным событием — Его днем рождения. Вот уже четыре года, как третьего мая, утром, я беру рюмку, покупаю лилии и абсент и отправляюсь на кладбище, чтобы поздравить именинника с праздником. Каждый год я возлагаю цветы, откупориваю бутылку, выпиваю глоток абсента и оставляю алкоголь у могилы. Традиция появилась как-то сама собой, когда в самый первый раз я вспомнил про Его любимые цветы и дешевый абсент, который мы пили совсем редко, а потом он читал мне отрывки из своих романов, мы танцевали и смеялись, пели нестройным хором и целовались до головокружения. Я делал глоток в весеннем тепле и на мгновения оказывался там, и в ушах у меня звенел Его смех, а губы покалывало от поцелуя.

— Я помню, — повторял я, мечтательно прикрыв глаза.

Помню, как Он дышал мне в ухо абсентом, цепляясь за плечи и раскачиваясь в такт музыке, как целовал в шею — мимолетно прижимался сухими губами — в ночи, когда уже все свечи были потушены, как прижимался к спине, обнимая поперек груди, вставая на цыпочки и прижимаясь подбородком к моему затылку.

— Я буду помнить, — прибавлял я, открывая глаза. — Всегда.