Часть 1

And if you hear me talking on the wind,

You've got to understand:

We must remain

Perfect strangers.

— Perfect strangers — Deep Purple




Омерзительный звук, нагло врывавшийся в уютную обволакивающую тишину и стучавший, стучавший будто бы изнутри черепа, отрывистый и тонкий, заставил сознание вспыхнуть зажжённым на конце спички огоньком, рассеивая черное забытье. Темнота сменилась ослепительным светом. Глаза заболели и заслезились от белизны стен и яркости солнечных лучей, лившихся из распахнутого настежь окна. Пахло карболкой. Всё ещё слепой, как новорождённый котенок, Прошутто распознал в навязчивом звуке, что вырвал его из сна без сновидений, писк аппарата жизнеобеспечения и сообразил, что находится в больнице, однако так и не смог выцепить из памяти воспоминания, предшествующие этому дню. Да и что был за день, он никак понять не мог. Что за месяц? Кажется, март? Апрель?


Под участившийся шум собственной крови в висках он попытался сесть, но что-то не позволило ему это сделать. Что-то было не так, и в большой рассеянности Прошутто так и не смог понять, что именно.


Он огляделся: тесная больничная палата, из мебели содержавшая лишь только хлипкую скрипучую кровать, пару стульев у стены — один напротив и другой сбоку — да тумбу с двумя выдвижными ящичками; на ветру качался короткий, посеревший от времени тюль, едва скрывавший яркую лазурь неба; на тумбе, рядом с койкой, в хрустально-прозрачной воде слабо благоухали жёлтые нарциссы. Возле них покоилась записка. Прошутто мог с кровати разглядеть наскоро выведенный на ней текст: «Поправляйся скорее, приятель — М». Прошутто оценил вероятность того, что Мелоне сам принес ему нарциссы, и сделал вывод, что они, очевидно, были доставлены курьером. Цветы были свежи, наверняка доставлены вчера. Как же давно он сам здесь находится? Заходил ли кто-нибудь из команды к нему, пока он был в беспамятстве?


Первая действительно здравая мысль посетила Прошутто, когда он снова попытался привстать, однако ему это не удалось, как и в первый раз. Что-то затрудняло процесс. Опоры не хватало. Резким движением он сорвал с себя простынь. Та с тревожным шорохом парусом взмыла в воздух и медленно спустилась на пол. Дыхание тут же вышибло захлестнувшей паникой. Его пробило лихорадочной дрожью. Под аккомпанемент запищавшего усерднее аппарата он с ужасом констатировал: нога отсутствовала. Левая нога почти полностью отсутствовала. Ампутация пришлась на бедро чуть выше колена. Вид собственной конечности (то есть того, что от неё осталось), оканчивающейся перемотанной бинтами культей, оказался страшнее самых жутких кошмаров. Грудь Прошутто тяжело вздымалась и опускалась в неровном ритме, дыхание то и дело спирало; он боязливо протянул руку к ноге, будто она его непременно ошпарила бы, и коснулся ее. Он лишился конечности в бою? На них напали? Его схватили люди босса? Память напрочь отшибло, это злило и до ужаса пугало единовременно. Его собственный мозг оставил его один на один со своей паникой.


И вдруг, один за другим, в воспаленном сознании стали вспыхивать воспоминания, какие-то обрывочные лоскуты из событий, чувств и звуков, больше похожие на карусель дурных снов, начинающихся, когда ещё предыдущий не успел окончиться. Они все метались в неистовом танце, не позволяя схватить их и собрать в целостную картину, и то складывались в сцены сами, то сами же и распадались на тысячу фрагментов. Прошутто стал цепляться за каждый из них.


Сначала он вспомнил боль. Боль повсюду. Нестерпимую всепоглощающую боль, камнем утягивающую за собой в бездну, в которой где-то глубоко рано или поздно столкнешься с самой смертью. И, поистине, будешь превозносить её, как скиталец в пустыне каплю воды, ибо в жизни осталась одна лишь только боль, а смерть есть долгожданное избавление от неё. В такие моменты, пожалуй, перестаёшь бояться смерти. В такие моменты начинаешь её вожделеть. Он вспомнил, как вожделел смерть, и вспомнил, как в ворохе звуков вокруг различил крик, что пульса нет. Краешком разума, что ещё не поддался лихорадочному бреду, он подумал тогда: «Чёрт, этот бедняга сейчас точно умрет». А затем понял, что это говорили про него.


Однако, сначала жизнь отвернулась от Прошутто, а теперь ещё и смерть не желала заключить его в свои леденящие объятия, даровав последний поцелуй, и отвергла его. Не без борьбы медиков, само собой. Бóльшая часть работы стоит именно за волшебниками в белых халатах.


После он вспомнил голос Мелоне, предшествующий последним воспоминанием перед тем, как отключиться.


— Нехило тебя потрепали, приятель, — Мелоне, вероятно, склонился к нему, потому что Прошутто едва мог различить копну его лиловых волос сквозь алую пелену, залившую его глаза, — Только держись. Помощь уже в пути.


Вой сирены, краткие переговоры врачей, бьющие по глазам сине-красные огни машины — последнее, что запомнил он прежде, чем потерять сознание и проснуться уже спустя двое суток на больничной койке с капельницей в запястье.


Затем он вспомнил все: Сорбета и Джелато, внезапно объявившуюся дочь босса, схватку с Буччеллати в поезде… Он захлебнулся крутой волной осознания и, казалось, был готов утонуть в ней.


Прошутто, безусловно, знал, что работать на мафию — значит подвергать свою жизнь большим рискам. Но он никогда в самом деле не представлял, что такое может случиться именно с ним. Даже сейчас едва верил, что с ним стряслось что-то серьёзнее пары царапин. И теперь, конечно же, буря эмоций, из паники резко трансформировавшейся в отчаяние, а из отчаяния — в злобу на несправедливость всего чёртового мира, охватила его, отдавая бешеным шумом в висках, что не было слышно ни приглушённых шагов за дверью, ни щебета птиц за окном, ни тихого свиста теплого весеннего ветра, от которого ненавязчиво веяло морем, — все звуки будто оказались глубоко под толщей воды, кроме собственного пульса, стремительно ускоряющегося и ускоряющегося. Прошутто тихо заскулил сквозь сжатые до боли зубы, а глаза засаднило от слез. Рука комкала простынь. Было больно; не только телесно, хотя, казалось, душевное состояние отзывалось самой настоящей болью в груди, ноющей и нестерпимой, которую нельзя было заглушить никаким обезболивающим.


Было обидно. Он злился на жестокость судьбы, злился на себя за то, что допустил такое, злился на замешкавшегося глупого Пеши и злился, безусловно, на Бруно, мать его, Буччеллати, оставившего его инвалидом на всю жизнь. Хотелось закричать, но крик застревал в горле, и получались только сдавленные жалобные стоны.


К нему ещё никто не зашёл в течение часа, и Прошутто был этому рад: всё то время он лежал, уставившись в потолок, не двигаясь, слушая уже размеренный писк, иногда всхлипывал, и редкие слезы сбегали по его бледным щекам на подушку.


Последующее изучение своего состояния не дало утешительных результатов: правые рука и нога чудом почти полностью уцелели, за исключением вывиха последней, о чем свидетельствовала какая-то тупая, но слабая боль; на руке же была сломана пара пальцев. Левая кисть была загипсована — видимо, тоже перелом. Множество гематом, кровоподтеков, царапин синели, зеленели и рдели на коже, как акварельные краски на белоснежной бумаге. Плевать, ранения подобного рода заживали на нем, как на дворовом псе. Возможно, несколько царапин останется на всю жизнь шрамами. Работая в отряде ликвидаторов, ты обязан быть готовым к такому. Но может ли кто-нибудь вообще быть готовым к потере целой конечности?


Вскоре зашла медсестра. Задавала вопросы о самочувствии, которые Прошутто не сразу улавливал, отвечая односложно, едва слышным севшим голосом и глядя куда-то сквозь неё стеклянным взглядом; медработница делала пометки в журнале, удовлетворенно качала головой или хмурила темные брови. После она что-то ещё говорила, пока меняла бинты, но Прошутто её не слышал: её голос тоже казался каким-то далеким, уж точно доносящимся не из палаты. Покончив с перевязкой, она засобиралась, но у двери оглянулась, её звонкий голос стал совсем тихим, и она спросила:


 — А вы… вы правда из мафии, как поговаривают?


Прошутто медлительно повернул к ней голову, словно движение на каждый градус доставлял ему дикую боль, и лишь прикрыл глаза, едва заметно кивнув. Девушка вытянулась в струнку и мигом вылетела из палаты.


Это, конечно, правда лишь наполовину: Сквадра предала семью. Они уже расплатились за это предательство жизнями Формаджио и Иллюзо, а теперь и Прошутто выплачивал долг. Но он хотя бы выжил. А повезло ему больше или меньше своих товарищей — это вопрос открытый, и он ещё не нашел ответа на него.


Когда квадратный кусочек неба в окне стал розоветь, и яркие обрывки облаков, как языки пламени, зардели на нём, ветер принес в палату вечернюю прохладу и шелест крон деревьев в палисаднике во дворе больнице, дверь снова отворилась.


— К вам посетитель! — весело объявила медсестра, заглядывая в палату, тут же отошла, пропуская массивную черную фигуру вперед, и захлопнула дверь.


Ризотто.


Прошутто оживился. Он привстал, сел ровнее, наконец широко распахнул глаза, но чуть нахмурился, как делал то всегда рядом с товарищами; казалось, его лицо никогда не расслаблялось, неизменно выражая недовольство или немую претензию, но на самом деле он был рад увидеть своего капо. Тот посерьезнел в ответ и прошел к койке.


— Здравствуй, Прошутто. Как ты?


Прошутто невесело усмехнулся и отвел взгляд. Хотелось крепко выругаться, но он лишь удрученно ответил, пускай и хотел, чтобы это звучало скорее раздраженно, чем отчаянно; не вышло:


 — Паршиво.


Ризотто многозначительно окинул его взглядом двух черных омутов. Белые брови тучнее нахмурились.


— Могло быть и хуже.


— Куда уж хуже?! — голос Прошутто сорвался на крик. Он сдернул простыню, демонстрируя то, что осталось от ноги, — Куда?!


Ни одна мышца не дрогнула на лице Неро. Спокойно переведя взгляд прямо в глаза Прошутто, он заключил:


— Ты хотя бы жив.


Играть в гляделки с Ризотто он ненавидел. Это всегда был вызов, и если отведешь взгляд первее Неро, то проиграешь. Прошутто никогда не выигрывал, хотя очень старался. Никто, пожалуй, не выигрывал.


— Так себе достижение.


— Я привез вещи, — Ризотто проигнорировал его слова, придвинул к койке стул, покоившийся у стены, и бросил на него спортивную сумку, которую Прошутто только заметил. Он с интересом потянулся к ней.


— Боже, скажи, что ты взял сигареты, — взмолился Прошутто, увлеченно роясь в сумке и рассматривая привезенные рубашки.


— Нашёл на столе. В кармане посмотри.


Прошутто блаженно выдохнул, отыскав заветную пачку, открыл её и бережно вытянул сигарету.


— В больнице курить запрещено.


— Чёрт бы их побрал, — сквозь зубы прошипел разочарованный Прошутто и убрал сигарету обратно, — Ладно, какие планы? Как дела у Мелоне?


— От него пока нет вестей, — качнул головой Ризотто, — Следом отправился Гьяччо. Свяжусь с ним чуть позже.


— Я даже не смогу помочь, — зло на одного только себя фыркнул Прошутто, — Что я вообще теперь смогу?


— Об этом мы будем думать потом. Я обязательно решу твою проблему, как только мы закончим с делом.


Прошутто вздохнул.


Ещё с минуту Ризотто молча смотрел на него, а после приблизился к нему и похлопал по плечу.


— Я пойду. Выздоравливай.


Прошутто кивнул.


— Да, удачи.


— Я заеду, как все закончится, — бросил Ризотто, направляясь к выходу, и у самой двери Прошутто его окликнул.


— Заезжай обязательно.


Тот обернулся, серьезно посмотрел на него и кивнул. После его темная фигура скрылась за дверью. Снова стало тихо.


***




Ризотто так и не зашел. И ни Мелоне, ни Гьяччо не явились проведать его. День, два, вот минула неделя, а заходили к нему лишь медицинские работники. Цветы на тумбе уже завяли, медсестра давно их вынесла. Теперь ничто не перебивало больничного запаха.


Не самые оптимистичные мысли закрадывались в голову Прошутто, но он старался не предаваться им особенно глубоко. Всё же неведение даёт ему некоторое право на надежду. И пока её жестоко не разобьют, он будет слабо за неё цепляться, где-то глубоко в душе всё прекрасно осознавая.


Тягучая, липкая и холодная до дрожи субстанция безмолвного одиночества поглотила Прошутто, с каждым вдохом стекая в легкие, начинала душить; дни стали до омерзения одинаковыми. Спустя неделю ему стало отвратительно всё: белоснежность стен палат, медсестры, меняющиеся сменами раз в два дня, ежедневные процедуры, пресный больничный паек, неизменная голубизна яркого апрельского неба. Да и сам себе он уж осточертел — слишком долго находился наедине с собой. Непозволительно долго.


Прошутто мало ел и много спал: только во сне он лишался способности мыслить сознательно, а теперь мышление казалось ему самым страшным проклятием, здесь, в четырех стенах. Со временем он сдался, и блок, сдерживающий черные, как смоль, мысли о команде, рухнул, и он стал предаваться самым отчаянным размышлениям. За пару дней он прокрутил в голове тысячи и тысячи вариантов развития событий после бойни на поезде, от утешительных до самых ужасных. Тысячи и тысячи оправданий были придуманы тому, почему к нему больше так никто и не зашел. Самые пугающие варианты он осознавал, но прогонял тут же, как они подкрадывались к нему, жутко опаляя затылок своим смрадным дыханием.


Очередным жарким вечером, остужающимся подступающими лиловыми сумерками, дверь распахнулась внезапно (процедуры проводились строго по расписанию, которое Прошутто уже давно выучил наизусть) и в палату ворвалась медсестра, своим привычно звонким голосом объявляя:


— К вам посетитель!


Облегчение. Ну наконец-то. Прошутто выдохнул и, сдерживая улыбку, нарочито грубо и недовольно отчеканил:


— Ризотто, я конечно же понимаю, что вы были очень заняты, чтобы навестить своего раненого товарища, но можно же было хотя бы…


Он осекся. Обрывок фразы скомкался ещё где-то в горле и рухнул вниз вслед за сердцем. Ожидаемо черная фигура такой вовсе не оказалась. Белизна, в тон больничным стенам, отличающаяся от них лишь крупными точками, отдалённо напоминавшими окрас снежного барса, вошла в палату бесшумно и неторопливо.


Бруно Буччеллати.


Этот человек едва не стал его смертным приговором, которого Прошутто лишь чудом удалось избежать, и сейчас он, должно быть, пришел завершить начатое.


Все ясно. Сквадра повержена и, скорее всего, убита, девчонка доставлена боссу, Буччеллати заслуженно занял место капореджиме и сейчас, судя по всему, пришел разбираться с оставшимся предателем семьи. Однако же не был бы Прошутто членом отряда ликвидаторов, если бы сдался без боя. О нет, даже в таком жалком состоянии он не сдастся просто. Теперь, когда появилась необходимость, он будет драться за свою жизнь и честь до самого, мать его, конца.


Буччеллати сделал шаг, и Прошутто вжался в холодное изголовье койки. Он угрожающе оскалился, и в самый раз ему было бы сейчас отчаянно зарычать, подобно загнанному в угол зверю, израненному, но сохранявшему прежнюю гордость. Тень его материализовалась в уродливое существо, усыпанное глазами, — Grateful dead.


— Здравствуй, Прошутто, — получив его предупреждения, Буччеллати больше не сдвинулся с места и говорил почти с другого конца палаты. Выглядел он чуть взволнованно, но в целом собрано. Странно, он не кажется тем человеком, у которого начали бы потеть ладошки от предстоящей процедуры казни.


Вдруг Прошутто задумался — те ли же самые эмоции испытывали их жертвы в последние мгновения своей жизни?


— Подойдешь ближе, — прорычал он сквозь стиснутые зубы, — И я не побрезгую использовать станд. Тебя послал босс? Приказал добить Сквадру до конца?


Буччеллати покачал головой и неспешно прошел к окну. Он распахнул его шире, впуская приятную прохладу в палату, и заговорил с тенью тоски в голосе, оперевшись руками в подоконник:


— Прежний босс мертв. Мы его убили. Во главе Пассионе теперь Джорно Джованна.


Банда Буччеллати тоже отвернулась от семьи? А Джованна — это тот новичок? Не иначе, сюрреалистичная чертовщина творилась во время, что Прошутто находился в больнице.


— Так это новый босс прислал тебя меня убить? — с отвращением сплюнул Прошутто, — Мог бы и не объяснять — какая мне к черту разница?


Бруно обернулся и смерил Прошутто серьезным взглядом.


— Я не собираюсь тебя убивать.


Прошутто моргнул.


— Что ты тогда тут делаешь?


Буччеллати, заметив, что Прошутто отозвал станд, подошел чуть ближе, но дистанцию сохранил. Он не выглядел враждебно и, кажется, в самом деле вовсе не собирался нападать. Но это не значит, что Прошутто можно было расслабиться. Нет, вовсе нет, он останется начеку и не смягчит яростного взгляда, в ответ на что Буччеллати лишь как-то печально вздохнет.


— Я пришел из солидарности. Вы ведь фактически могли стать нашими союзниками: мы также предали босса в итоге. Но Сквадра погибла прежде, чем мы успели понять, чем является босс и… предпринять что-либо, — Буччеллати снова отвернулся к окну, и лицо его засияло в закатном зареве, как лик пророка, — Никакими извинениями тут не обойдешься, понимаю, — снова вздохнув, он будто бы скорбно опустил голову, и черные пряди сокрыли его лицо от посторонних глаз, — Прошутто, все твои товарищи мертвы. Прими мои соболезнования.


Прошутто уже не слушал. Он сжал кулаки (благо, бинты не позволили приложить достаточно усилий, чтобы ногти до крови впились в ладони) и до боли стиснул зубы. Всего его мелко потряхивало. Они мертвы. Все: Мелоне, Гьяччо, даже Ризотто — все мертвы. Сквадры не осталось. Не осталось никого. Но что страшнее, никого не осталось у Прошутто. Его маленький мирок обронили, и он рассыпался на тысячу осколков. Команда — это все, что у него было. Это та извращенная часть его жизни, что он звал своим домом. Работа и коллеги наполняли его существование пускай и жалким, но смыслом. Теперь же не осталось ничего. Он был один, совершенно один, без принадлежности и товарищей, без семьи и друзей. Отчаяние сдавило его горло, стало тяжело дышать.


Прошутто взглянул на Буччеллати, и, видимо, отчаяние слишком ясно читалось в его глазах, потому что тот склонил голову и посмотрел на него как-то… сочувственно.


— Мне жаль.


— Мне не нужна твоя жалость, — выпалил Прошутто. Вот ещё, чтобы этот ублюдок жалел его? Какой позор.


— Я тоже потерял друзей.


Прошутто фыркнул и отвел взгляд. Да что этот малец понимал… Понимал ли он каково это: снова остаться одному? Черта с два. И вид Буччеллати сполна выражал то, как ему некомфортно быть свидетелем чужой трагедии. Он все также держал осанку, но взгляд потупил куда-то в пол, лишь изредка обращаясь к Прошутто, а руки, заведённые за спину, нервически теребили рукава белого пиджака. Совсем не то, что в поезде. Ни былой уверенности, ни решительности, ни внутренней силы — только рассеянность. Он неловко молчал, ему явно была неприятна обстановка. Прошутто же, заметив его слабость, испепелял того испытывающим взглядом, будто хотел ментально задавить. Наконец, он негромко, но раздраженно спросил, обрывая повисшую тишину:


— Это все?


— А, — Буччеллати, будто вспомнив что-то важное, оживился и сделал небольшой шаг вперед. Взгляд его выражал еще большее беспокойство, чем ранее, даже некоторую нервозность, хотя внешне не было похоже, что он особенно переживает о чём-то, — Я знаю, что одними извинениями здесь не обойтись, это… было бы глупо, пожалуй. Однако я должен попросить прощение. За всё.


Глаза Прошутто сверкнули горячей злобой:


— Ты в своем уме, Буччеллати? Ты просишь прощение у человека, которого на всю жизнь оставил, — он запнулся, кажется, переводя дух, но на самом деле, ему достаточно трудно дались следующее слова, — инвалидом? Посмотри на меня, гляди! Смотри, как я жалок! Но даже сейчас, Буччеллати, даже в таком состоянии, я не нуждаюсь ни в твоей жалости, ни в извинениях.


Буччеллати молча, с беспристрастным лицом выслушал его тираду, а в ответ лишь покачал головой.


— Проваливай, — сквозь зубы прошипел Прошутто, — проваливай, мне не о чем с тобой говорить. Пошёл прочь!


Он стушевался, когда мысль о том, что не стоит шутить с (наверняка) приближенным нового босса, промелькнула в его затуманенной не одной только яростью голове. Помолчав немного, тупо уставившись в белую простынь, он махнул рукой.


— Хочешь прощения? Ладно. Только уходи. Уходи, и останемся незнакомцами. Считай, я отпускаю тебе все грехи, если тебе так будет легче.


Однако Буччеллати не выразил ни недовольства, ни возмущений. Вероятно, он был доволен ответом Прошутто, потому что кивнул, а после развернулся и ушел, не попрощавшись. Прошутто выдохнул и опустил веки. Расплескавшийся гнев быстро стихал, оставляя вместо себя тянущее ощущение одиночества. Сквадра мертва. Он снова один, не нужный абсолютно никому, как когда-то давно, до мафии. Что же делать со своей пропащей душой, которая не сдалась никому, и ему в том числе?


Лучше бы он умер.


Нет. Лучше бы он вовсе не рождался.


Но, к сожалению, родился. Родился он нежеланным поздним ребенком в семье предпринимателей просто потому, что его мать была убеждена во вреде аборта для женского организма. Вечно занятые родители оплачивали нянь и с большой охотой перекладывали ответственность за воспитание сына на едва знакомых женщин. У отца и матери были деньги на то, чтобы обеспечить Прошутто всем необходимым, чтобы он ни в чем не нуждался. Ни в чем, кроме любви. Мать с отвращением отталкивала сына, тянувшегося к ней за объятиями, а отец игнорировал детские вопросы, раздраженно ссылаясь на их бестолковость. Прошутто рос смышленым мальчиком, так что быстро сообразил, что является нелюбимым. Он нисколько не удивился, услышав однажды за дверью переговоры двух своих нянь: «Бедный мальчик! Он никому не нужен в этом чертовом доме».


Никому не нужен. Да, так и есть, никому не нужен. Вероятно, потому что не приносит пользы? Потому что любовь родителей нужно заслужить, так ведь? Отец любит мать за то, что та не мешает работать, как то делает Прошутто, а мать любит отца, потому что он подвозит её в офис. Как и всё в этом мире, любовь не дается просто так — уяснил Прошутто ещё в свои дошкольные годы, что и определило его последующую жизнь.


Заслужить любовь и уважение родителей — вот чем стал одержим Прошутто, только поступивший в школу. От детей требуется прилежная учеба и хорошее поведение, так что Прошутто стал лучшим в классе по успеваемости, а при виде его манер и покладистости устало вздыхали родители многих озорных ребят. «Он у вас просто золото!» — восхищенно подытожила учительница, хвастая успехами ученика перед его матерью, а та лишь отстраненно, безразлично поглядела на своего сына, ожидающего заслуженную похвалу, нехотя потрепала волосы, подпортив прическу, и ответила: «И правда. А разве так не должно быть?»


Все успехи Прошутто, уже юноши, воспринимались как должное. Сердце его ожесточилось, стало безразлично к чужой похвале. Он был идеален в учебе и во всем, за что брался, неустанно твердя про себя: «а разве так не должно быть?» Старание во всем вошло в болезненную привычку, пожирающую все более и более сил. Однако он с отличием окончил колледж и без проблем поступил в престижный вуз. Потому что так и должно быть, потому что другого от него никто и не ожидал, впрочем, как и он сам. И страшно было представить, что было бы, если бы Прошутто не оправдал чужих и своих ожиданий.


В институте на него быстро свалилась популярность, так же быстро, как и испарилась. Люди, очарованные результатами в учебе и неизменно безупречным внешним видом, стремительно льнули к Прошутто, но вскоре всех их что-то отталкивало, и он никак не мог понять, что именно. Не понимал, что резкость и холодность по отношению к приятелям отторгает, высокомерие умаляет все его заслуги, а сам он как личность меркнет в их глазах, и образ его сквозит лишь тяжелым туманом злобы, горечи и обиды. Один только приятель остался у него, который, впрочем, был другом для всех и ни для кого одновременно — легкий на подъем парень, которого мало заботило, кем является его собеседник — главное, чтобы говорить умел. Или хотя бы кивать в ответ.


Однажды в баре (а Прошутто зачастую проводил там все свое свободное время, понятия не имея, чем себя занять вне учебы) он, опрокинув в себя очередной шот жгучей водки, спросил:


— Что я делаю не так, Аффогато? Учусь лучше всех, одеваюсь в дорогие рубашки, выгляжу приличнее, чем добрая часть университета, работаю. Почему меня сторонятся? Разве я не заслуживаю любви, как остальные?


Аффогато обернулся к нему, оглядел с ног до головы, будто прикидывая, сколько тысяч лир стоит приятелю поддержание внешнего вида, и ответил:


— Прошутто, ты дурак. Никто не будет любить тебя ни за твой табель успеваемости, ни за рубашки, ни за другие глупости.


Прошутто непонимающе уставился на него.


— В смысле? А за что тогда?


Аффогатто задумчиво пожал плечами.


— Не знаю. Ни за что, наверное? Меня вот просто так любят. А ты своей вымученной идеальностью и высокомерием вдобавок ко всему создал меж собой и остальными студентами незримый барьер. Никто просто не захочет переступать через него, через него и твою колкость, раздражительность и злость. В этом твоя проблема, понимаешь?


Прошутто не понимал.


Вскоре ушел и Аффогато.


В тот момент юный Прошутто осознал, как он одинок. Осознал, что никто его не любит, потому что на самом деле не за что было его любить. Всё его мироощущение рухнуло и со звоном разлетелось, как хрупкий винный бокал. Он расставил неверные приоритеты в жизни и теперь был огражден от остального мира колючей проволокой собственного болезненного мировоззрения. Впасть в отчаяние ему не дало одно событие. Родители разорились. Бизнес прогорел. Отец, не справившись с нагрузкой, покончил с собой. Прошутто и его мать остались вдвоем на грани нищеты.


Нужда заставила Прошутто оставить обучение на время (как он тогда предполагал). Вакансии, обеспечивающие хотя бы какой-то доход, были недоступны ему: кому нужен студент-первокурсник без опыта работы? Приходилось работать в две смены почти без выходных на унизительных специальностях, которыми любой, у кого есть выбор, побрезговал бы. Но у Прошутто выбора не было.


Вечера после изнурительного рабочего дня он проводил в баре. Алкоголь смывал из памяти подробности того, как он губит свою молодость и потенциал в неблагодарных конторах, платящих ему гроши. Эмоции притуплялись, так что он не ощущал ни отчаяния, ни раздражения, и прекращал, наконец, жалеть себя.


В один из таких вечеров случилось то, что коренным образом сменило направление его жизни.


Он снова был пьян, очень пьян. От него разило алкоголем и отчаянием, как и всегда теперь, пожалуй. За столиком в углу, едва освещаемом и без того приглушенным светом бара, в окружении пустых шотов виски, он восседал в своем гордом одиночестве. От усталости и крепкого спиртного клонило в сон. И ему было все равно, если он уснёт: перед закрытием бармен все равно разбудит и вышвырнет на улицу, как раз ко времени, когда Прошутто надо будет отправляться на работу — потому он уткнулся в сгиб локтя и закрыл глаза, утопая в немой темноте.


Прошутто почти уснул, когда вдруг ощутил, как тяжелая рука опустилась на его плечо, и вздрогнул, задрав голову в сторону человека, встревожившего его. Вздрогнул ещё раз, когда встретился взглядом с черно-алыми, как адский огонь, глазами.


Этот взгляд. В этом нечеловеческом, демоническом взоре Прошутто вычитал столько злобы на весь мир, столько ярости, зажженной его несправедливостью, сколько и не плескалось в его собственном. Хотя этот человек, всего на пару лет старше него, снаружи не выражал ни одной эмоции, в рубине его глаз бушевала пламенная буря. Рост его внушал настоящий ужас, как и развитая мускулатура, тщетно скрываемая черным плащом. Из-под капюшона торчали короткие, безупречно белые пряди. Да кто он, черт возьми, такой?


— Что нужно? — не выдавая смятения, рыкнул Прошутто, пряча взгляд в пустеющем стакане.


— Ты, — раскатистым басом пророкотал незнакомец и, схватив его за локоть, поднял с места таким легким движением, будто семьдесят килограмм вовсе ничего не весили. Стул под Прошутто с грохотом рухнул, приковывая к ним внимание всех без исключения посетителей, но опасная сталь во взгляде человека в черном заставила их незамедлительно вернуться к своим заботам.


— Тебе нужно прогуляться, — все тем же ровным глубоким тоном объявил тот и поволок Прошутто из бара, вовсе не напрягаясь, словно тащил тряпичную куклу. Прошутто, спотыкаясь, покорно следовал за ним, уже успев оценить шансы на выживание, если решит бороться с такой махиной, и задавался вопросом, когда же он успел влипнуть в неприятности.


Его жестко опустили на ближайшую к бару скамейку. В сгущающихся сумерках прохожие лишь прятали глаза и ускоряли шаг, чуть завидев их. Незнакомец в черном приземлился рядом. Несмотря на незавидное положение, у Прошутто нашлись силы и смелость, чтобы похлопать себя по карманам, найти сигареты и закурить — начал, когда умер отец.


— Не помню, чтобы я кому-то задолжал или не угодил. Если ты пришел меня наказать, то хоть просвети, в чем же моя вина, — выдохнув дым, попросил он, осознавая, насколько безысходна ситуация.


— Я не собираюсь тебя наказывать, потому что ты ни в чем не виноват.


— Не будешь?


Незнакомец покачал головой.


— Нет. Я пришел поговорить с тобой, Прошутто.


Прошутто с прищуром поглядел на него, пытаясь считать хоть одну эмоцию. По-прежнему ничего.


— Пришел не расправиться, но знаешь мое имя? Да кто ты, чёрт возьми, такой?


— Меня зовут Ризотто Неро. Я знаю твое имя, потому что навел справки. Лучший студент курса вдруг перестал посещать университет. Почему?


— Да какое тебе дело, что я… — начал Прошутто, пропуская в голосе растущую раздражительность, но его резко оборвали.


— Отвечай.


И снова эта сталь, не предполагающая возражений. Поежившись не то от холода, не то от накатывающего пульсирующими волнами беспокойства, Прошутто стушевался.


— Я работаю на двух работах вот уже полгода.


— Почему?


— Отец умер, а мать совсем плоха. Нужно её содержать.


Состояние его матери действительно оставляло желать лучшего. Обезумевшая от горя, она не выходила из дома, почти ни с кем не сообщалась и часто и громко рыдала. Из-за её беспомощности Прошутто был вынужден нанять ей сиделку. На сына, приносившего ей деньги, бедная женщина не обращала никакого внимания, словно тот вовсе не был ей знаком. Однажды, протягивая купюры, он столкнулся с ней взглядом, в котором не увидал ничего: ни скорби, ни боли, ни тени благодарности. Безумие смыло все, что могло напомнить осознанное мышление. Пустота ее глаз черной дырой засасывало все вокруг и, казалось, вот-вот поглотит и Прошутто. К матери в комнату он больше не заходил.


— Ты мог бы работать со мной и, гарантирую, получать в разы больше.


— Работать с тобой? А кто ты?


— Ликвидатор неаполитанской мафии.


Так Ризотто нашел Прошутто, а Прошутто нашел высокооплачиваемую работу. У них обоих не было ничего, кроме друг друга и злобы на весь остальной мир. Нельзя было с уверенностью сказать, в чем же они были схожи, но и полными противоположностями друг другу не являлись. По крайней мере, они отыскали достаточно точек соприкосновения в глубинах своих израненных душ, чтобы стать хорошими напарниками и, пожалуй, даже друзьями.


Вскоре команда ликвидаторов стала принимать новых членов, и их дуэт разросся до целой группировки. Лидерство взял на себя Ризотто, а Прошутто правил работой изнутри, оставаясь в тени, рекрутируя и обучая новичков. Но ни с одним из них Прошутто никогда не был действительно близок. Никому из них он не доверял в полной мере, порою они его раздражали, да и сам он, следуя старым привычкам, держался чуть обособленнее остальных, выстраивая вокруг непроницаемую оболочку отстраненного высокомерия, к которой, впрочем, все очень скоро привыкли и не относились как к чему-то особенному или даже нежелательному. Несмотря на всё, Ля Сквадра стала для него чуть большим, чем просто команда убийц, с которыми он работает.


***




До глубины души его поразил внеплановый визит медсестры, возвестившей его о посетителе. Прошутто напрягся тут же, как услышал ее задорный голос, до тошноты оптимистичный. Неужели снова Буччеллати?


Однако его догадки оправдались лишь вполовину. Черный костюм, солнцем сияющие волосы, пронзительные зеленые глаза. Прошутто не узнал юношу, но очевидно было, кто навестил его. Новый босс. За ним вошел Буччеллати, и до того, как дверь захлопнулась, Прошутто успел заметить оставшегося за стеной того парня из поезда, в которого лично стрелял и почему-то не убил; кажется, его имя Миста. Взяли в качестве подстраховки? Возможно.


Юноша остановился у его кровати, сохраняя дистанцию, как и Буччеллати, стоявший чуть позади него. Выглядит неправильно, решил Прошутто.


— Прошутто, так? — спросил он, чуть вздернув уголки губ, изображая приветливость, — меня зовут Джорно Джованна, и я нынешний босс Пассионе.


— Чем обязан, босс? — спросил Прошутто, сдерживая поток желчи в тоне, так и норовивший излиться на мальчишку.


— Я попросил Джорно прийти, — подал голос Буччеллати, приближаясь к Прошутто, — видишь ли, он способен излечивать самые серьезные раны. Так что…


Буччеллати осекся, когда Джорно положил ему руку на плечо и вежливо улыбнулся, заглядывая тому в глаза. Прошутто не знал, чего такого там вычитал Бруно, но он тут же сделал шаг назад, так и не окончив фразу. Джорно же обратил взор к Прошутто, и ему не понравилось в его взгляде абсолютно все. Немая угроза. Ласковая снисходительность. Нескрываемое пренебрежение. Уверенность в своем превосходстве. Непостижимая сила.


— Видишь ли, Прошутто, порядки прежнего босса мне совсем не нравились, так что я вношу коррективы в законы Пассионе, ее принципы и устройство. Организация претерпевает изменения, и каждый ее элемент должен быть рассмотрен, проанализирован и либо обновлен и оставлен на своем месте, либо устранен. Так, к примеру, я занимаюсь устранением всех группировок наркотрафика. Также я избавляюсь от мертвого груза: от людей, что не желают работать на благо новой Пассионе, от людей, что отказались присягнуть мне, Джорно Джованне.


Прошутто не был идиотом и скоро понял, к чему идет разговор. Дон же продолжал.


— Совершенно ясно, что члены банд, решившие отколоться от Пассионе, подлежат устранению. Но мне совсем не ясно, что делать с тобой, Прошутто. Буччеллати, — он обернулся к Бруно, мрачно нахмурившемуся, но будто самую малость рассеянному, и тот кивнул ему, — подсказал мне спросить тебя лично. Дать тебе выбор.


Что-то подсказывало Прошутто, что выбора у него не было. За такими пышными фразами всегда следует или ультиматум, который с горем пополам устроит обе стороны, или смерть. Однако тот, кто дает выбор, в любом случае останется в выигрыше.


— Учитывая, что ваша группировка предала нового босса, я нахожусь в затруднительном положении. С одной стороны, ты должен как никто другой выступать «за» изменения мафии. С другой стороны, могу ли я доверять бывшему предателю?


На вид Джорно едва было шестнадцать. Совсем мальчишка. Позволяет себе говорить так, как с Прошутто давно уже никто не говорил. Однако же было в этом парне что-то, заставляющее молчать, пока тот ведет монолог. Это злило еще сильнее.


— Однако же моя политика отличается от принципов старого босса. Я склонен давать шанс всем. Так что же ты выберешь, Прошутто? Присягнуть мне и верно работать на благо новой Пассионе или отказаться от моего щедрого предложения? Выбор за тобой.


С этими словами Джорно вплотную приблизился и протянул ему руку тыльной стороной вперед. Верхняя губа Прошутто дрогнула в отвращении, и дон не мог этого не заметить, однако все так же терпеливо ждал. Решение вступить в мафию далось куда легче, чем этот выбор. Какой же позор ему, опытному киллеру, присягать сопляку с комплексом бога. Джорно совершенно очевидно думал о себе не меньше, чем о мессии, о благодетеле, что протягивает руку страждущим (за клятву верности, само собой). И сейчас он, верно, решил, что делает Прошутто одолжение, потому что Буччеллати, точно заслуживший место дона куда больше него самого, попросил его, и он смилостивился. Омерзение растекалось по Прошутто, заставляя дрожать не то как от холода, не то как от раскаленной добела ярости, а остатки еще не растоптанной гордости вопили и возмущались, но он схватился за протянутую руку и припал к ней губами. Отстраняясь, он наткнулся на взгляд Буччеллати. Возможно, Прошутто только показалось, что тот облегченно выдохнул.


Однако Джорно не отпустил его руки. Его собственная ладонь засияла золотом, окутывая свечением и Прошутто, когда он ощутил жгучую боль в сломанных костях и на месте ран. Прошутто стиснул зубы и глухо зарычал, но вдруг все кончилось. Гематомы пропали, раны и царапины затянулись. Он даже мог пошевелить пальцами, что были сломаны всего минуту назад.


— К сожалению, я не могу вернуть тебе ногу. Но теперь твое выздоровление пойдет куда скорее. Поправляйся, Прошутто. Я вас оставлю.


Джорно неспешно удалился, и, судя по звуку шагов, за ним же отправился и Миста. Когда дон отошел на достаточное расстояние, чтобы не слышать даже громкий разговор, Прошутто злобно шикнул:


— Я не просил тебя этом.


— Я знаю, — просто ответил Буччеллати, придвинул к койке стул и сел напротив.


— У меня была одна просьба к тебе, — гневно заговорил Прошутто, — никогда больше не появляться в моей жизни. Казалось бы — куда проще? Но ты и с этим не справился. Невероятно!


— Он все равно рано или поздно пришел бы. Или бы тебя привел к нему конвой. Я же сгладил все углы.


— Великолепно. Ты снова втянул меня в это. Даже не позволил исчезнуть.


Бруно нахмурился. Посерьезнев, он заговорил тише, но вкрадчивее. Будто даже стал постарше лет на пять.


— Не глупи. Ты не хуже меня знаешь, что нельзя просто исчезнуть, когда дело касается мафии. При всем уважении, Прошутто, в таком состоянии ты никуда бы не сбежал, — он многозначительно кивнул на ногу Прошутто, и тот поджал губы, — прости. Сам знаешь, что это правда. Я хотел помочь.


У Прошутто так чесался язык съязвить ему, но здравый смысл твердо заявил, что Бруно прав, и против этого у Прошутто нет ни одного оружия. Он вздохнул почти по-мученически и провел рукой по лицу. Бруно взбодрился и встал.


— Вообще-то мне пора, так что отдыхай, — заявил он, направляясь к выходу, — я еще зайду.


— Нет, стой, зачем… — последнее слово Прошутто почти проглотил, так как Бруно уже стремительно выбежал, захлопнув за собой дверь.


Он не соврал: действительно пришел, притом довольно скоро, всего через день. Принес ему связку апельсинов, как старому другу или члену семьи, вручил пару книг, что-то из английской классики — универсальный выбор. Болтал безостановочно всякую чушь, порою прерываясь на дела мафии. Затем, где-то через час, поглядев на часы, взметнулся и упорхал, извиняясь. Прошутто с очищенным апельсином в руках глядел на фрукт с совершенно пустой головой и никак не мог отделаться от какого-то странного чувства, которое никак нельзя было в точности охарактеризовать. Все происходящее было… словно во сне. Да, пожалуй, именно на сон тянула нереалистичность событий. Отломив дольку апельсина и отправив ее в рот, Прошутто ощутил, как на фоне пресной больничной еды от удовольствия сводит вкусовые рецепторы. Он явно не спал, и яркий кисло-сладкий цитрусовый вкус служил тому доказательством. Но раз он не застрял в ночном видении, то как еще объяснить то, что человек, недавно его чуть не прикончивший, мило улыбается и чистит ему апельсины, а Прошутто будто бы даже не злится на него? Хотя, не исключено, что у него просто не осталось сил злиться, и в душе, где некогда в узел стягивались самые разные эмоции, зияла постепенно расширяющаяся дыра…


Буччеллати зашел и на следующий день, с кофе и книгами, теперь уже удовлетворявшими вкус Прошутто, подробности которого Бруно вчера выпытывал во время беседы. Затем зашел на следующий день, и на другой, и следом. А когда один день был вынужден пропустить, следующим утром Прошутто почти с обидой в голосе расспрашивал, почему Бруно не явился. Тот лишь рассмеялся, спросив, неужели он скучал. А Прошутто было решительно нечего ответить.


Неделю спустя Бруно прибыл не со стопкой книг или сеткой фруктов. Дверь ему придержала медсестра, так как обе его руки были заняты: в одной он нес какой-то продолговатый сверток, а в другой — сложенную инвалидную коляску. Он встряхнул ее и, когда конструкция приняла рабочий вид, бережно опустил на кафельный пол. У Прошутто защемило сердце при ее виде, и, вероятно, это отразилось на его лице какой-то очевидно скорбной гримасой, так как Бруно тут же поспешил его обрадовать (или хотя бы попытаться):


— Помнишь, ты говорил, что хотел бы покурить, но курить разрешается только в больничном дворе? Так вот сегодня мы идем гулять. Но не волнуйся, это, — он кивнул на коляску, уложив сверток рядом с Прошутто на койке, — понадобится тебе ненадолго. Гляди, что я принес.


Что-то было обернуто в ткань и перевязано, так что Бруно понадобилось время, чтобы развязать тугие бечевочные узлы. Расправившись с ними, он аккуратно, почти торжественно развернул ткань.


— Что это?


Нога. Матовым металлическим блеском она сверкала в местах скрепления суставов и там, где подвижно прилаживались гладкие лепестки белого полимера. Они изгибались в анатомических формах, где-то накладываясь друг на друга, а где-то исходя один из другого. Изящная работа, наверняка очень дорогая. Красивая, сказал бы Прошутто при других обстоятельствах. Но сейчас он не хотел иметь ничего общего с этим куском металла.


— Протез. Заказанный специально по твоим меркам и учитывающий все анатомические особенности, — Бруно выглядел таким довольным, что Прошутто еще более растерялся, — что скажешь?


Он не знал что сказать. Все его существо противилось этому чужеродному предмету. Это не станет его частью, нет, нет.


— О… откуда? — только и смог выдавить Прошутто. По ощущениям кто-то невидимый схватил его за глотку и не давал ни дышать, ни говорить.


— У Джорно с недавних пор есть некоторые связи. Стоило мне попросить его, а ему — их, и протез был изготовлен всего через неделю.


— Сколько ты заплатил?


— Неважно, — Бруно замялся и посерьезнел, — мне жаль, что не вышло вернуть твою ногу с помощью Джорно. И это, конечно, не восполнит в полной мере плоть и кровь, но работать должно ничуть не хуже. Попробуй.


Выражение глаз Бруно было настолько раскаивающимся и тоскливым, хотя губы и запечатлели слабую полуулыбку, что у Прошутто болезненно сжалось сердце. Прикрыв глаза на четверть минуты и шумно втянув воздух, он выдохнул:


— Ладно.


Под немое ликование Бруно он сел и спустил единственную ногу на пол. Холод кафеля коснулся его пальцев и электрическим ударом прошелся по всему его изнеженному телу.


— Сначала нужно забинтовать ногу, — из кармана Бруно вынул ранее заготовленный рулон бинтов, — приподними рубашку.


Прошутто почему-то послушался. Он наблюдал, как Бруно сосредоточенно обвивал бинтами сначала его талию, а позже стал захватывать и культю. Хотя он и был напряжен, явно знал, что делал.


— Откуда ты знаешь как нужно это делать?


Бруно замер, но головы не поднял.


— В наше время не так и трудно отыскать нужную информацию.


А, так он искал…


— Все, — Бруно вдруг выпрямился и поднял механическую ногу, — надеюсь, я все правильно запомнил.


В полости, куда опускалось бедро, находились присоски, напомнившие Прошутто об аппаратах ЭКГ. Их было по меньшей мере пять, и за каждой тянулся проводок, теряющийся в глуби протеза. Прежде чем приладить его, Бруно прицепил каждую из присосок к коже Прошутто. Закончив, он довольно осмотрел свою работу.


— Ну же, попробуй встать. Пока только встать.


Вставать не хочется. Он питает большое недоверие по отношению в этому протезу. Будто тот обладает собственным сознанием и может пойти против него. Или просто не сработать. Как он вообще должен работать?


— Не смотри на него. Смотри на меня.


Прошутто поднял глаза. Бруно протягивал ему руку, и в глазах его читалось что-то утешительное, вроде «даже если ты не веришь в себя, я все еще в тебя верю». Прошутто вздохнул. За то непродолжительное время, что он знал Бруно, он успел выучить, что он не отстанет, пока не добьётся своего. Возможно, именно поэтому он схватился за протянутую руку и встал.


Чувствовалось… странно. Он довольно уверенно стоял, и протез ощущался почти как собственная нога. Но отголосок был притуплённым. Пол осязался только мягким сопротивлением протеза, на стенки полости которого опиралось тело. Сместить вес на настоящую ногу — сопротивление не ощущается, навалиться на протез — охватывает страх, что сейчас повалишься назад, и чувствуешь давление. Между тем Бруно тепло ему улыбнулся и сделал шаг назад.


— Может, тебе и не понадобится коляска вовсе?


Прошутто все еще держался за его руку и частично опирался на нее. Он уставился в пол, размышляя, а следует ли делать шаг вперед, или лучше бросить это все сейчас, пока не поздно?


А Бруно осторожно, но неумолимо тянет на себя.


Прошутто делает небольшой шаг. Здоровая нога. Затем приставляет протез. Еще буквально пять дюймов — здоровая нога. Затем протез. Шаги выходят совсем маленькими, так что он почти уверен, что не упадет сейчас. Но так же постоянно ходить будет нельзя, верно?


Неуверенно делает шаг протезом и, не удерживая равновесия во время следующего движения, опираясь на одно только железо, круто клонится вперед и не падает лишь потому, что его ловит Бруно.


— Все хорошо, — констатирует тот, ухватываясь за Прошутто поудобнее, а затем усаживает в коляску, — ничего, ни у кого с первого раза не выходит идеально. Ты молодец.


Бруно так ласково ему улыбается, словно солнце касается нежными апрельскими лучами его щек; а в душе плещется лишь презрение к самому себе. Жалок, жалок, как же он жалок, просто до бесконечности жалок. Он ощущает себя ничтожеством, не достойным выжить, самым слабым котёнком в помете, которого должна была съесть собственная мать или задушить братья, но добрые человеческие руки вовремя спасли его от погибели, чтобы и такого хилого детёныша, как он, выходить, позволив жить совершенно несправедливо. Он чувствовал концентрированную щелочь отвращения, изнутри разъедающую его мягкие ткани, отвращения к этой коляске, протезу и к самому себе.


Воздух на улице без примеси больничных запахов казался кристально чистым, как утренняя роса. На обширной территории больницы был садик, по которому во время часов посещения гуляли пациенты с родственниками и близкими, больше по выходным. Была середина недели, так что несмотря на замечательную погоду, на улице почти никого не было, и спокойствие нарушало лишь отдаленное пение птиц.


Прошутто с нескрываемым наслаждением вдохнул свежий воздух, почти с благоговением выдохнул его. Спустя пару недель круглосуточного пребывания в палате даже до слез слепящее солнце приподнимало его настроение. Он почти улыбался лазурно-голубому небу. Впервые за долгое время он в свежей рубашке и брюках и ощущает какое-то странное удовлетворение из-за этого.


Бруно привез его в небольшой скверик, в центре которого журчал фонтанчик. Деревья окружали их со всех сторон, ограждая от остальной территории и создавая ощущение камерности. Было спокойно и почти что даже приятно.


— Может, попробуешь еще пройтись? — спросил Бруно, когда Прошутто полез в карман за сигаретами.


— Нет, — отрезал он.


— Ты же это не серьезно?


— Полностью серьезно. Я не буду.


— Не воспринимай все так в штыки. Попробую снова.


— Попробуй заставь меня.


Бруно вскинул брови и внимательно посмотрел на Прошутто. «Ох, раз так, я принимаю твой вызов» — читалось на его лице. Молниеносным движением он выцепил из рук Прошутто пачку сигарет с зажигалкой и тут же отпрыгнул назад. Прошутто даже не успел среагировать. С ликующим видом Бруно опустил сигареты на ближайшую скамейку и вернулся к растерявшемуся Прошутто.


— Какого черта ты творишь?! — выпалил он, гневно глядя на Бруно.


— Ты хочешь курить, да? Ну так пойди и возьми свои сигареты.


— Да ты издеваешься надо мной! — взвыл Прошутто в отчаянии, — я же не могу!


— Все ты можешь, — Бруно схватил его за руку и потянул на себя, — ну же!


Прошутто вынужденно встал, почти хныча. Во второй раз это оказалось не так трудно, но по-прежнему непривычно. И он все так же не доверял этой штуковине.


— Ну, доволен? — спросил он, выдернув свою кисть из рук Бруно, — и что теперь?


Бруно закатил глаза и сделал шаг к скамейке, указывая рукой на нее. Прошутто колебался. Ему не хотелось этого делать. С другой стороны, он знал, что Бруно не сжалится над ним, так что шагнул вперед. Только он пошатнулся и стал нуждаться в опоре, Бруно тут же подал руку. Держась за нее, как за спасительную соломинку, он неуверенно прошел еще немного. Почти у цели, буквально пара шагов, уже почти без помощи, и пачка у него. Бинго!


Но, подобрав сигареты, Прошутто нахмурился.


— Где зажигалка?


Обернувшись, он нахмурился еще тучнее. Бруно с совершенно по-идиотски самодовольным видом крутил ее в руках и явно не намеревался отдавать.


— Тебе нравится издеваться надо мной, да?


— Возможно, — улыбнулся он, обнажая зубы.


— Отдай сейчас же.


— Попробуй отбери.


Раздражение вскипало в Прошутто, и он в два больших шага достиг Бруно, но тот мигом отскочил, оказавшись в паре метров от него. Прошутто как-то странно, почти нервически рассмеялся.


— Ты точно издеваешься.


С этим словами он рванул к Бруно, который едва не оказался в его руках, потеряв бдительность. Но одно резкое движение, и он уже за спиной Прошутто, снова на безопасном расстоянии.


— Я не собираюсь играть с тобой в эти глупые игры, — объявил он, набирая скорость, потому что в этот раз Бруно не остановился на месте, а почти бежал. Прошутто знал, что он не успеет поддержать его, если тот оступится, и протез странно и неприятно шумел, и гул этот резал слух, но желание утереть нос Буччеллати оказалось куда сильнее опасений. Он почти бежал за Бруно.


— Но ты уже, — обернувшись и затормозив, беззлобно усмехнулся он. Прошутто наконец-то смог схватить его за запястье, резко потянув на себя и следом обхватив руками поперек груди, чтобы он точно никуда не убежал, и вырвать зажигалку, победно ухмыляясь. Выражая поражение, Бруно поднял обе ладони.


— Черт возьми, — затянувшись уже на лавочке, сидя с Бруно плечом к плечу, блаженно выдохнул Прошутто, — как же давно я этого ждал.


С непривычки от терпкого дыма засаднило горло, и Прошутто с трудом сдержал кашель, но выкурить сигарету спустя столько времени в заточении было безумно приятно. После пары затяжек голова полегчала, мысли стали светлыми, ясными и легкими, как голубиный пух. Прошутто разглядывал, как огонек жевал табак, обращая его в пепел, когда вдруг спросил:


— Потому ты это делаешь?


Бруно, кажется, глубоко задумался, потому что ответил не сразу, вероятно, осознавая вопрос. Он глядел вперед, на хрустальную струйку воды в фонтане, уперевшись локтями в колени, не то в крайней степени расслабленный, не то ужасно напряженный.


— Делаю что?


— Помогаешь мне. Только из-за чувства вины?


Буччеллати задумался на полминуты.


— По-началу, наверное, да. Когда я узнал, что ты выжил, решил, что приложу все усилия, чтобы хотя бы попробовать загладить вину. Сейчас же…


— Сейчас что?


— Не знаю, может, ты мне нравишься. Я был на самом деле глубоко восхищен тобой тогда… в поезде. Профессиональная работа. А твоя выдержка… ты же продолжал держать станд даже…


— Даже когда был зажат между колесами поезда и его корпусом, — кивнув, подсказал Прошутто.


— Да, даже тогда. Не уверен, что сам бы выдержал нечто подобное. Я же в тот день тоже был на волосок от смерти. Мне просто повезло. А ты сработал просто отлично. Мне даже стало тогда жаль, что мы по разные стороны баррикад.


— Что, думаешь, не будь всего этого, мы могли бы стать друзьями?


Бруно пожал плечами.


— Думаю, да. Или хотя бы хорошими знакомыми, — он обернулся и с теплой улыбкой заглянул Прошутто в глаза, — как сейчас, надеюсь.


Прошутто не смог держать зрительный контакт продолжительное время. Он лишь кивнул, затаив дыхание, и отвел взгляд. Бруно, видимо, ответ удовлетворил, потому он снова отвернулся.


— Хорошо. Потому что нам предстоит работать вместе. Джорно еще не совсем тебе доверяет, но я поручился за тебя, так что ты сейчас под моим руководством. Но он добрый парень, быстро поймет, что опасаться тебя незачем.


— Он сделал тебя капо, да?


Во время своих визитов Бруно рассказывал о его с Джорно планах по ликвидации наркобизнеса в Неаполе. Прошутто тогда допустил, что с высокой вероятностью Джованне плевать на наркоторговлю, и он делает это только из-за Бруно в снисходительном жесте, более похожем на подачку властного хозяина послушному и верному псу. Почему-то он не озвучил своих догадок. Возможно, потому, что потушить священный огонь в глазах Буччеллати было бы не просто преступлением, а настоящим грехопадением.


— Да.


Прошутто нахмурился и сказал как можно более отстраненно:


— Ты заслуживаешь его место куда больше.


Бруно снова посмотрел на него, но Прошутто так и разглядывал сигарету.


— Кто знает, — повел плечами он, — честно, я не особо против сложившейся ситуации. Даже в какой-то степени рад, что все вышло именно так. Ну, — Бруно толкнул мыском ботинка оставленную рядом коляску, — думаю, тебе это больше не нужно. Пойдем обратно, мне еще нужно переговорить с врачами.


На следующий день его выписали.


Ковер, тянувшийся до самого конца длинного коридора, мягко глушил шаги, потому эхо тихого цокота вечно мигающей лампы, предпоследней с конца, добралось до Прошутто еще с лестничного пролета. Миновав всегда пустовавшую рекреацию с парой кресел, столиком, на котором были разбросаны таблоиды не моложе пяти лет, и фикусом, который был не безразличен разве что какой-то старушке с этого этажа, благодаря чьему уходу он все еще жил, он взглянул на алые цифры на электронных часах, покоящихся рядом с неаккуратной стопкой журналов. Тринадцать часов сорок две минуты — в это время дом вполне справедливо казался вымершим: жильцы были на работе. Так что вполне возможно, что Прошутто находился во всем здании один.


У своей двери он замер, минуту колеблясь, прежде чем вставить потертый ключ в скважину. А не вышвырнула ли хозяйка остатки его вещей за неуплату аренды? К моменту, когда он вышел из комы, она как раз должна была подойти к концу. Но, отворив замок и шагнув в квартирку, с чуть заметным облегчением выдохнул: полуприкрытый ноутбук все так же занимал свое место на журнальном столике, оставленный там в день погони за бандой Буччеллати, рядом стояла чашка брошенного недопитого кофе. Значит, и остальное должно остаться на своих местах. «Я дома», — подумал Прошутто и тут же воспротивился этой мысли. Это место никогда не было твоим домом. Никакого дома у тебя больше нет, — жестоко провозгласила реальность.


Брошенное жилище выглядело одичавшим. Солнечный свет, проникавший сквозь шторы в гостиную, серел и рассыпался по холодному паркету безразличным серебром. В пробивавшихся лучах вполне отчетливо виднелись кружившие в медлительном танце пылинки. Прошутто прошел вглубь квартиры, на кухню, по дороге провел пальцем по дверному косяку, разделявшему комнаты, и недовольно поморщился, стряхивая с пальцев пыль.


Несмотря на следы жизнедеятельности, его квартира не выглядела особенно обжитой, словно в нее заехали совсем недавно, только месяц назад, и из-за плотного графика не успели обустроить жилье. Впрочем, это не было слишком далеко от действительности. Прошутто менял место жительства хотя бы в раз сезон и давно позабыл, что значит с комфортом обустроенное жилье.


На кухне было светлее, чем в гостиной. Лишнего Прошутто не хранил, потому почти все полки пустовали, за исключением той, где хранился в одиночестве пакетик с кофейными зернами. Зачем-то он сел за стол, закинув ногу на ногу, и раскрыл маленькую записную книжку, подобранную на столе. Несколько плотно исписанных страниц, в каждой строчке косой скорописью выведены по порядку дата, инициалы и адрес. И все вычеркнуты, кроме нескольких последних, двух или трех. Обладатели зачеркнутых фамилий давно уж кормят червей. Политики, бизнесмены, бандиты и другие несчастные, которые не угодили боссу, и тот спустил на них своих псов — Сквадру. В этой тетради значились имена тех, чья смерть была на совести Прошутто. Последние фамилии были заказами, пришедшими незадолго до дезертирства их команды, а потому остались не выполненными. Теперь необходимости в этих записях нет: что-то подсказывало ему, что новый босс намерен использовать его для чего-то более грязного и опасного. Возможно, поручит зачищать остатки старой Пассионе, не желающей присягнуть ему. Возможно, отправит на самоубийственное задание. Возможно, решит избавиться от последнего члена ликвидаторов и подстроит его смерть. Возможно, Прошутто не будет против.


Так что он схватил книжицу, прикинул расстояние до мусорного ведра в углу и швырнул ее туда. Зашелестел пакет. Попал.


Повернулся к окну и взглянул на голубеющее небо. В паре кварталов отсюда залаяла собака. В остальном было до омерзения тихо. Делать было решительно нечего, разве что нужно было сходить на бывшую базу Сквадры кое за чем. Но все его естество протестовало и жалобно скулило, не желая там находиться. Что ж, не сегодня, но, может, завтра заглянуть туда? Да, завтра, более подготовленный морально, он туда и отправится.


Планы его изменились, когда утром за ним зашел Миста и отвел в резиденцию Буччеллати. Всю следующую неделю Бруно не давал ему и вздохнуть: все время оставлял какие-либо поручения, не слишком сложные или опасные, вроде как последить за порядком в казино, которое крышует Пассионе, или выловить и припугнуть мальчишек-закладчиков, работающих на гниющие останки неаполитанского наркотрафика. Сущие пустяки, но с непривычки Прошутто выматывался и, приходя домой, валился с ног. Он поражался своей способности выкроить десять минут после полудня на обеденный перерыв меж делами.


Джорно он почти не видел, хотя и захаживал в резиденцию хотя бы через день. Все приказы подчиненные получали через капореджиме, и Джованна редко желал видеть кого-то кроме своих приближенных. С Бруно они говорили не более пяти минут по утрам, когда тот изъяснял суть задания Прошутто. Обычно в кабинете кроме него ожидали своих поручений еще несколько человек, двое или трое людей, имен которых Прошутто запоминать не собирался.


Буччеллати словно же стал ему незнакомцем. Говорил отстранённо и сдержанно, сталь холодного безразличия украшала каждую его фразу. Каждое его подобное обращение встречалось глубоким диссонансом в душе Прошутто, запомнившего Бруно во время своего больничного совсем иным. Тот ли это был Бруно, что всего полторы недели назад выхватил у него пачку сигарет из рук и заставил гоняться за собой по палисаднику? В чьих глазах искрился задор и почти детская игривость? Что назвал его своим другом там, в больничном саду?


Прошутто отказывался признавать, что диссонанс каждый раз сопровождался болезненным разочарованием и уколом беспомощной обиды. Отказывался признавать, что привязался.


Утром, кажется, в среду, ничуть не отличающимся от других до этого, Буччеллати, растолковав всем планы на сегодня, окликнул Прошутто, когда тот почти что уж покинул кабинет.


— Прошутто, постой, пожалуйста.


Он резко обернулся, пораженный внезапной мягкостью в голосе Бруно, который встал из-за стола и торопливо пересек комнату, будто боялся, что Прошутто сбежит через приоткрытую дверь, не дослушав его.


— Твое поручение не слишком срочное, — он понизил тон, оказавшись рядом, и обволакивающая бархатистость его слов заставила Прошутто замереть, — а я сегодня не успел позавтракать. На углу есть отличная кофейня, не хочешь составить мне компанию?


Прошутто не отказался, как он решил, потому что сам не позавтракал, да и давно уж забыл, что такое нормальный прием пищи по утрам, а вовсе не потому, что его увлекла прежняя заинтересованность в нем Бруно. Он так же чуть заметно улыбался ему, когда они шли по улочке, еще не успевший разогреться до невыносимых температур, беззаботно рассказывал о делах мафии, будто вовсе не являлся капореджиме, которому нужно их в ближайшем времени уладить, и морщинка напряжения неж бровей разгладилась на те недолгие полчаса, что они провели в кофейне, окутанными изящной нежной смесью ароматов терпкого кофе и свежей выпечки. В помещении было прохладно, но Прошутто все равно чувствовал, что в своем костюме даже с расстегнутой рубашкой ему невыносимо жарко. Возможно, потому что синие глаза напротив наконец по-настоящему пылают, охватывая своим пламенем его без остатка.


Когда они кончают трапезу и работа вынуждает их разойтись, Бруно похлопывает его по спине, ненадолго задержав на ней руку. Прошутто изображает что-то вроде улыбки и удаляется по своим делам. Впоследствии он, заходя в кабинет капо по утрам, надеется, что тот не успел позавтракать и сегодня. Тщетная надежда обострила приходящее за ней разочарование.


В другой раз Бруно задерживает его и сообщает коротко: «Джорно хочет приспособить бывшую базу Сквадры под некоторые нужды. Если там остались твои вещи, которые ты еще не забрал, самое время это сделать».


Прошутто оттягивал этот момент слишком долго. Подсознательно он тушил мысли о том, что было бы неплохо забрать подаренный Ризотто портсигар, потому что этот подарок на его двадцатипятилетие — единственное, исключая воспоминания, что осталось у него от старого друга. Позволить ему оказаться среди другого мусора на помойке казалось самым мерзким кощунством. Прошутто не имел привычки привязываться к вещам, но сейчас этот портсигар, которым он даже почти не пользовался, потому что обычно было некогда его заполнять, стал вдруг очень важным. Так что после казино, где скучал весь день, он направился в штаб.


Щелкнул выключатель, и неуверенный свет забрезжил, освещая темную комнату. Даже во время существования Сквадры гостиная выглядела мрачновато, а нынешняя тишина вовсе навевала какой-то могильный холодок, заставивший Прошутто поежиться. Хотя, возможно, постороннему наблюдателю она не показалась бы хоть немного примечательной.


Портсигар, оставленный на столе рядом с ноутбуком Ризотто и наполненной пепельницей, нашелся быстро. Кожа и серебро по краям — ничего лишнего. Ризотто не любил вычурности, потому преподнес именно эту модель. Впрочем, Прошутто тоже находил вещицу симпатичной. Положив ее обратно на стол, он растерянно огляделся. Воспоминания о том, как после заданий он возвращался в шум штаба, который непременно раздражал его до головной боли, но зато тишина дома на контрасте казалась тогда более сладкой, застали его врасплох. Сейчас же безмолвие давило, распирало черепную коробку изнутри, как мигрень некогда. Фантомные воспоминания, потертые комой, подкрадывались одно за другим, вызывая болезненные приступы удушья. Хотелось сейчас же это прекратить, глубоко зарыть воспоминания о людях, которых называл товарищами, приносившие теперь нестерпимые мучения. Здесь, в мертвой тишине, он снова ощутил себя брошенным в этом чертовом мире. Потерянным. Между тем где-то в области грудной клетки заскрипела неясно откуда взявшаяся боль, сравнимая с тем, если бы в его легкое ввинчивался стальной штопор, но Прошутто был уверен, что здоров, и причин на боль у него нет.


Внимание привлек застенчиво жавшийся к стене маленький холодильник. Мини-бар. Подернутая серостью пыли, но все же блестящая поверхность звала к себе, предлагая заглянуть внутрь. Должно быть, хотя бы бутылочка там да осталась. Прошутто распахнул дверцу, и на него забрезжил холодный мерцающий свет лампочки. Внутри было всего две бутылки: какое-то почти допитое вино, наверняка до ужаса кислое, и элитный дорогой вермут. Прошутто знал, потому что сам же дарил его Иллюзо на день рождения, и тот упрятал его в мини-бар базы вместо того, чтобы унести домой и смаковать его в более приятной компании или хотя бы в одиночестве. Тогда Прошутто это несколько укололо, но теперь он был даже рад: в бутылке с покатыми плечами он сейчас увидел панацею, лекарство если не от всех болезней, то уж точно от его недуга. Не колеблясь долго, он открыл ее и выпил прямо из горла.


Он очнулся от головной боли ужасающей силы. Кто-то намеревался невидимым сверлом проделать дыру в его височной доле, не иначе. Распахнуть веки было ошибкой, так как сверло завертелось с тройным усердием, как только свет достиг сетчатки Прошутто. Он тут же зажмурился, глухо застонав, но за миг, пока его глаза были открыты, он успел понять, что холодная твердая поверхность, на которой расположилось его тело, была полом. Гравитация, вероятно, сегодня усилилась, так как поднять даже руку Прошутто оказался не в состоянии. Только спустя несколько минут, когда организм попривык к боли и она уж не казалась такой невыносимой и тошнотворной, он вспомнил, что причиной незавидного состояния стал выпитый в одиночку алкоголь. Бутылка, опрокинутая рядом с Прошутто, была полностью пуста. Как он ни старался, не мог выискать и закромах памяти воспоминания о том, как допил ее.


Решено было перебраться на диван (предпринять попытку) и свалиться в объятия Морфея до лучших времен, пребывая в спячке, пока не стихнет хотя бы головная боль. Мерзкая пустота засосала внутри, делая существование почти невыносимым, когда он поднялся только для того, чтобы снова упасть, но на поверхность более мягкую, чем ламинат. Прошутто, вспомнив, как в студенческие годы даже после вылаканной ночью бутылки вина, утром почти бодро шагал на работу, чтобы убивать там свое здоровье почти целый день, позавидовал себе из прошлого. Себе, тогда еще полноценному человеку, с психикой чуть более устойчивой, чем сейчас, пускай и без лишнего гроша в кармане, но с полным набором конечностей. Вздохнув и подавив накатившую волну отчаянной жалости к себе, он смежил веки и попытался игнорировать гудение в висках.


Его разбудила какая-то лихорадочная, неясно откуда возникшая мысль, как бы пришедшая в нему в абсолютном беспамятстве мгновенным проблеском здравой мысли. Он резко сел, едва не свалившись с дивана, продрал глаза и уставился на наручные часы, усердно фокусируя расплывающуюся перед ним картинку. Девять вечера. Да он проспал около суток! Черт возьми, а ведь он должен был зайти к Буччеллати утром. Тот не пояснил для чего, но просил довольно настойчиво, а Прошутто весь день провалялся с похмельем, позабыв обо всем, что непосредственно не касается его нынешнего самочувствия. Его горло сковали сожаление и стыд, не давая вдохнуть полной грудью, так что Прошутто хватал воздух ртом маленькими порциями, едва достаточными для того, чтобы голова прекратила наконец кружиться. Он подвел Буччеллати, ослушался его, притом неосознанно, так мерзко выразил неуважение, что хотелось тут же распасться на атомы и больше не существовать в этой реальности. Пропасть без следа, провалиться сквозь землю, чтобы совсем никто не смог его найти, прекратить мыслить, чтобы не ощущать это тошнотворное чувство отвращения к себе. А как теперь смотреть в эти глаза? Как говорить с ним, как оправдываться, выкручиваться? А было это столь унизительно, что даже мысль о таком заставляла страдальчески хныкать. В душе, разумеется. Остатки чего-то вроде совести, чести и гордости заставили его соскоблить себя с дивана и покинуть штаб Сквадры, в этот раз навсегда.


Резиденцию Буччеллати он посетил почти с рассветом. Ночь он провел на улице, пешком добираясь до дома, так как автобусы не ходили, а такси вызывать желания не было: наверняка, как всегда не к случаю, водила попадется болтливый и любопытный, а последнее, что сейчас способен вынести Прошутто, это попытки незнакомца залезть ему в душу и все там осквернить. Он плелся по темным улицам, где только влажный асфальт холодно поблескивал, отражая свет фонарных столбов, почти всю ночь, и хотя сна не было ни в одном глазу, сил на хотя бы немного ускоренный шаг не было также. Погруженный в самые неприятные мысли, вышагивающий по тротуару почти хромая, с сияющей в свете фонарей нездоровой белизной кожей, Прошутто походил на ожившего мертвеца или фантома, призрака, уже давно расставшегося с жизнью, но навсегда привязанного к этому миру. Даже если он и проходил по дороге пару сомнительных компаний, затаившихся в подворотнях, то те не решались его тревожить, вероятно, из-за вида либо зловещего, либо в большой степени отчаянного. Домой он зашел лишь чтобы принять душ, смыв воспоминания о последних двух днях, влить в себя чашку крепкого кофе и отправиться к Буччеллати в виде, почти не выдававшем в нем омерзительного физического и душевного состояния.


Было довольно рано, небо еще отливало утренней бледностью и розовело у горизонта, когда Прошутто постучал в дверь кабинета Буччеллати. Услышав приглушенное и, кажется, удивленное «входите», он вошел и притворно бодро улыбнулся:


— Доброе утро, Буччеллати! Есть поручения для меня?


Он, должно быть, ужасно выглядел в сравнении с Буччеллати. Тот явно выспался, выглядел здорóво, а хотя Прошутто и попытался перед выходом замаскировать свое отчаяние поверхностно, вылизав прическу и костюм до идеального состояния, его все еще выдавали осунувшееся лицо, глубокие синяки под глазами и взгляд решительно отчаянный и уставший. Вкупе с фальшивой улыбкой он выглядел еще и до жалости печальным, так что Бруно, подняв на него глаза, лишь тяжело вздохнул.


Он только принялся разбираться в документации и, видимо, ожидал посетителей только где-то к одиннадцати, а сейчас — Прошутто мельком взглянул на наручные часы — было едва за девять. Бруно снова опустил взгляд в документы и принялся тщательно их изучать.


— Нет, Прошутто, — ледяным тоном, пробирающем до глубин сознания и заставляя желудок скручиваться в узел, проговорил он, наскоро подписывая какую-то бумагу, — сегодня у меня ничего для тебя нет.


Прошутто выдохнул будто бы даже облегченно, хотя ему подумалось, что занятие на день не помешало бы. Он остался стоять напротив письменного стола, вытянувшись по струнке и не представляя что делать. Но Буччеллати решил его проблему; не выдержав длительной паузы, он холодно, все еще рассматривая бумаги, констатировал:


— Я просил тебя зайти вчера. Ты не явился.


— Мне нездоровилось, — коротко и уверенно ответил Прошутто. Он отлично держался для того, у кого лоб покрылся испариной от напряжения.


Буччеллати бросил на него один только немой взгляд, острый, как лезвие, так что Прошутто моментально стало не по себе. «Лжец» — читалось в покрытых ледяной коркой синих глазах, и Прошутто почувствовал то же самое, что, должно быть, ощущали преступники, ведомые конвоем на эшафот.


— Вот как, — хмыкнул Буччеллати, снова устремляя внимание в бумаги, — почему не предупредил?


— Мне очень нездоровилось, — с нажимом ответил Прошутто, внутренне паникуя. Буччеллати сейчас наводил такой ужас, будто собирался снова сбросить его с поезда, и вероятно, это даже было бы уместно.


— Все ясно, — Бруно подровнял стопку бумаг и отложил их на край стола, а затем сцепил пальцы в замок и уставился на Прошутто. Полторы минуты спустя последнему стало неуютно; похоже, Буччеллати с помощью какой-то невидимой силы сканировал его память и мысли, а может, добрался даже до подсознания, выуживая оттуда больше информации, чем даже он знал о себе сам, и, выведав все необходимое, наконец выдохнул, — Тогда ты свободен. Можешь идти, Прошутто.


Бруно отвернулся к окну, демонстрируя, что разговор окончен, и Прошутто вышел из кабинета в решительной растерянности. Буччеллати раскусил обман, это слишком очевидно; он даже ясно дал знать, что все прекрасно понял, но… не стал ничего предпринимать. Это не могло не смущать, но Прошутто предпочел пораскинуть мозгами на это счет чуть позже, когда уберется из особняка с его гнетущей атмосферой. Он похлопал себя по карманам — не курил уже около двух дней, совсем не похоже на него. Да где же они… черт возьми. Его обожгло осознание. Он оставил табак в портсигаре, а его — в штабе. Плохо, очень плохо, но наверняка он успеет вернуться за ним до того, как люди Джорно придут выносить все из помещения на свалку. Закусив губу, он приоткрыл дверь кабинета Буччеллати и несмело подал голос.


— Буччеллати, — тон слишком неровный. Прошутто тщетно пытался справиться с дрожью, — люди Пассионе еще не убрались в штабе Сквадры?


Буччеллати стоял у окна, оперевшись обеими руками о подоконник. Хотя он и чуть обернулся, чтобы его было лучше слышно, волосы полностью скрывали его лицо.


— Полтора часа назад я отдал приказ, и сейчас, должно быть, они закончили. Ты не забрал какие-то свои вещи?


— Н-нет, — помотал головой Прошутто, хотя и знал, что Буччеллати не мог видеть этот жест, — я… просто спрашиваю. Спасибо.


Осознание того, что он навсегда утерял напоминание о Ризотто, выпустив из рук тонкую нить, связывающую его со старым другом, и та исчезла во тьме без возможности быть найденной, начинало обжигать его где-то у глотки, и разгорелось в полноценный пожар отвращения к всему сущему, включая себя, к моменту, когда он достиг своей квартиры и на автомате отворил дверь.


Бруно сказал как-то, что Прошутто стоит воспринимать то, что он выжил после катастрофы, как подарок судьбы. Но на самом деле это был то самый ненавистный презент, который оказывается тебе решительно не нужен, даже не доставляя радости при вручении. Прошутто проклинал судьбу за то, что без учета его мнения вырвала его из когтистых лап смерти, не позволив присоединиться к товарищам, ушедшим на тот свет, заставила мучаться, переживая их потерю, оставила искалеченным, неполноценным человеком на всю оставшуюся жизнь. Да над ним просто жестоко посмеялись, втоптав достоинство в грязь, забрали все и не оставили ничего взамен. Пока Прошутто до онемения пальцев сжимал горлышко бутылки какого-то дешевого пойла, найденного в холодильнике, а в уголках глаз начинали собираться жгучие слезы, в душе его стал зарождаться протест, заставляющий бурлить волнующееся сознание в смеси ярости, отчаяния и небывалой решительности. Не собирается он смиренно принимать этот никчемный подарок, вот уж нет, он отвергнет его. И тогда это решение показалось Прошутто самым мужественным и свободолюбивым, чем все, что он принял за свои двадцать шесть лет. Он отказывается от дара жизни, он не позволит никому так зло шутить над собой. Больше нет.


Не прикончив выпивку, он с яростным рыком бросил ее в стену. Та разбилась, блестящие осколки с переливчатым звоном опали на пол. По обоям медленно побежали вниз бурые капли виски, не успевшие расплескаться в непродолжительном полете. Прошутто был зол до побелевших костяшек, зол, обижен и настроен крайне решительно. Он сделает это, и сделает это сегодня.


***




Был вечер; к сумеркам дневной ветерок усмирел, и застоявшийся теплый воздух даже не успел остыть; однако чернила ночи уже расплылись по небу, но вместо звезд сегодня были городские огни: кажется, своим безразлично-желтым светом они освещали даже кромку неба, забрезжившую бледной желтизной у скрываемого крышами домой горизонта; с крыши высотки была хорошо видна стихающая суета возвращающихся с работы горожан. Здесь же, наверху, не было ни суеты, ни беспокойства, одна лишь безмятежность, растекающаяся по венам с каждым стуком сердца. Оно билось ровно, кажется, ровнее, чем во сне. Будто Прошутто не стоял на скользком бортике здания, а наблюдал пробивающееся через черные облака сияние полумесяца из дома.


Чуть заметное дуновение ветра качнуло его волосы. Прошутто рвано вздохнул, будто очнулся от дремоты, и вытянул из кармана пачку сигарет. В упаковке одиноко болталась последняя сигарета. Он бережно вытащил ее и выбросил пачку прочь. Закурил. Проследил, выдыхая дым, как тот сереет и поглощается ночной темнотой. Опустил глаза. Внизу почти никого не было, так что никого не испугают неестественно вывернутые конечности, искореженные ударом об асфальт некогда приятные черты лица и медленно растекающаяся вокруг лужа вязкой алости, которая, возможно, целую ночь будет отражать неясный блик лунного света, пока утренние лучи не умоют его окоченевший труп и его кто-нибудь не найдет. Кто-нибудь обязательно расплачется от ужаса, кто-нибудь вызовет полицию. Следователи так и не узнают его личности, так как Прошутто постарался, чтобы никто не нашел его настоящий паспорт, а на опознание приходить некому. Возможно, когда первые страницы газет всю неделю будут пестреть замыленной фотографией распластавшегося по асфальту окровавленного мужчины, некто Бруно Буччеллати узнает узор на его пиджаке или ворот рубашки горчичного цвета, и загадочный юноша в белом заберет из городского морга прах безымянного самоубийцы.


Бруно Буччеллати. Интересно, что будет чувствовать он, узнав, что Прошутто не просто исчез, растворившись в ночи, а покончил с собой? Будет ли ему жаль потраченного времени и денег? Что-то кольнуло Прошутто ниже сердца, и он перевел взгляд на замененную протезом ногу. Стоило было вернуть, но Бруно бы заподозрил неладное. Кроме того, он был отлит специально под комплекцию Прошутто, так что он просто махнул рукой. Во всяком случае, он не просил Буччеллати об этом.


Что-то укололо еще раз, и Прошутто дольше затянулся. Нечто вроде скорби пронзило его тело электрическим ударом и сперло дыхание. Этот человек, Бруно Буччеллати, вдребезги разбил его прежнюю жизнь, но несмотря на это, Прошутто не чувствовал ни злости, ни обиды. Сейчас, обращая последние свои мысли к этому странному молодому человеку, Прошутто ощущал лишь, как непонятная тоска сжимала его сердце, сбивая дыхание. Что-то более глубокое терзало его душу вместе с печалью, но времени думать об этом не было. Прошутто оценивающе посмотрел на огонек тлеющей сигареты и стряхнул пепел. Осталась одна затяжка. Одна затяжка, и все прекратится.


Жар огонька стал обжигающе лизать пальцы, и Прошутто выбросил сигарету. Последний раз окинул взглядом черный небосвод и уверенно шагнул вперед. Конец.


Однако кто-то, крепко обхвативший его талию и потянувший от края бортика назад, на крышу, был явно с ним не согласен. Прошутто был так поражен случившимся, что не сразу понял, кто и что ему говорит. Он пришел в себя, лишь когда раздался звон крепкой пощечины. Рефлекторно схватившись за саднившую щеку, он во все глаза глядел на Бруно, мать его, Буччеллати, до треска тянувшего ворот его рубашки на себя и что-то гневно ему рычащего.


— Что ты делаешь, идиот?! — в таком исступлении Прошутто не видел его даже во время битвы на поезде, — Вздумал вот так уйти, ничего даже мне не сказав?!


Прошутто ничего не понимал. Разве не было бы Бруно легче, если бы Прошутто исчез?


— О чем ты думал вообще?! Почему не сказал ничего?!


Его голос срывался и дрожал. Он все дергал на себя несчастный ворот, грозящий вот-вот пойти по швам. Прошутто беспомощно вцепился в его запястья и завертелся, пытаясь высвободиться.


— Уйди, — выдохнул он.


— О, нет, — тише, но все так же сердито заявил Буччеллати, — никуда я теперь не уйду. Если ты лезешь на крышу, стоит оставить тебя одного на день, я буду досаждать тебя каждый чертов день до последнего своего вздоха.


Что-то на лице Бруно блеснуло и исчезло в сумраке. Прошутто, как завороженный, пропуская гневную тираду мимо ушей, аккуратно коснулся щеки Буччеллати подушечками пальцев. Тот озадаченно замер, пока Прошутто смотрел на собственные пальцы. Мокро.


— Ты плачешь, — то ли спросил, то ли констатировал он.


— Я… — Бруно теперь сам растерянно тронул свою щеку, а после незамедлительно вытер слезы. Он отвернулся к краю крыши, где минуту назад стоял Прошутто, и замолчал.


Сердце Прошутто болезненно сжалось, когда он увидел, как синие глаза Бруно заблестели в лунном свете. Неужели он мог причинить своей выходкой ему боль? Ты чертов эгоист, подумал он и приблизился к Бруно. Тот продолжал ронять слезы, смаргивая их иногда, и глядел куда-то вверх.


— Почему? — тихо спросил Прошутто.


— Не спрашивай, — ровным тоном попросил тот, и отчего-то у Прошутто тоже начало саднить глаза. Какой-то безумный, жаркий порыв овладел им, и он, не в силах с ним справиться, поддался. Шагнув к Бруно, стоящему к нему боком, он коснулся его щеки, но на этот раз всей ладонью. Когда он обернулся, в его взгляде Прошутто прочел смесь недоумения и боли. О нет, нет, такие глаза не должны смотреть так.


Помедлив, Прошутто приблизился и мягко поцеловал влажные губы Бруно. Ответ, хоть и с запозданием, последовал требовательный и настойчивый. Бруно обхватил лицо Прошутто, словно боялся, что тот сейчас же отстранится, но он не собирался. Сам он уже растерял всю уверенность, позволившая ему пойти на это безумие, и он лишь неловко притянул Бруно за талию.


Когда им стало не хватать воздуха, Бруно отстранился лишь для того, чтобы незамедлительно заключить его в крепкие объятия. Он зашептал, и прежней злости не было в его голосе. Прошутто слышал лишь обращенную к нему нежность.


— Ты дорог мне, Прошутто, потому не смей сбегать от меня. Особенно так.


Он не посмеет. Не посмеет бросить Бруно, мать его, Буччеллати, чуть не ставшего его погибелью, но теперь обратившийся в его жизнь. Не посмеет.

Аватар пользователясонный кот с тапком
сонный кот с тапком 17.07.23, 15:10 • 1216 зн.

здравствуй, автор сия чуда! столько ходила вокруг да около этой работы, озадачившей меня таким пейрингом. однако я здесь — и значит, что мне понравилось! не заметила ни одной ни пунктуационной ошибки, ни очепятки, да вы машина! признаться честно, мне даже очень понравилось и зацепило, особенно этот рост отношения Прошутто к Бруно от "скройся с ...