Пришло ли время, когда уже невозможно притворяться?
Здесь даже воздух пропитан их секретом — недописанной драмой, без шанса на счастливый исход. Смятая постель хранит изгибы, впечатанные редкими моментами встреч. «Нам ведь было хорошо, правда?»
А правды уже и нет — потеряна в бесконечности лжи, под масками безразличных утренних «прощай». Они уходят, забывая стереть друг друга из того, что больно колет одинокими ночами. Но возвращаются всегда, искрятся и сгорают. Неправильно, безумно. Иначе ведь никак.
Юнги отсчитывает время, попусту теряя газ. В нём самом горючего больше, пылает неистово — бери, подкуривай. Вечер уже давно погас, лишь огни дешёвого мотеля освещают путь заблудшим странникам; мигают осколками разбитых сердец. Юнги повёлся однажды, разбивая всего себя на частицы, подпитывая ими чужое, хрупкое тело. Простые истины безропотны, плавятся тягучим мёдом на губах. «Давай останемся здесь пеплом».
Чонгук приходит в темноту, в дымке растворяясь. Юнги закутан в кокон собственных сомнений, курит до истощения, фильтрует напоследок. Резкий холод остужает мысли.
— Знаешь, я…
А есть ли в этом толк?
Истлеть не успевает. Чонгук обнимает крепко, едва хмурясь. У него внутри разрывы, открытые раны на рёбрах. И что-то тянущее невыносимо — только бы спастись. Юнги подминает под себя, пробует на вкус очередную правду опозданий, давится ядом сладких губ. Ткани рвутся с треском, перемежаясь укусами на шее. Чонгук в долгу не остаётся — главенства жаждет. Да только роли распределены, и смысла в этом нет. В них ничего уже нет.
Юнги мажет по скуле, чувствуя запёкшуюся кровь. В глазах — немой вопрос, но Чонгук лишь прикусывает губу, отворачиваясь. Юнги целует мягко, тщетно пытаясь облегчить боль. Он замирает на мгновение, сомневаясь — а стоит ли теперь? Нависает над Чонгуком, да только в пропасть им путь уже заказан.
Чонгук не просит — молча отдаётся. Бери, терзай. Ведь это наш последний блюз. Юнги не верит. Губами считает каждую клеточку, к сердцу разбитому прислушивается. Так не бывает — так не должно быть. Друг в друге запутались, и выхода нет. Ничего уже нет.
— Юнги.
На выдохе вдруг прорывается. Чонгук почти всхлипывает, съёживаясь от прикосновений. Как давно не было огня там, как давно не гнала кровь по венам рьяно. Юнги не останавливается, лишь сильнее втягивает нежную кожу губами, мягко оглаживая крепкие бёдра. Закрытые веки хранят сотни несбывшихся ночей, болью отдают. Чонгук зажмуривается, принимая жар Юнги. В поцелуях нет прощения, лишь несмелые попытки запечатать все греховные падения.
Чонгук звучит особенно мелодично, когда Юнги до предела в нём. Выгибается до хруста, подставляет взмокшую шею на растерзание. И Юнги принимает дар, ещё не зная, но догадываясь, что он — последний. Последние стоны, последнее тепло, последние укусы до крови, чтоб сполна насытиться. Чонгук сгорает в пытках нежности, а Юнги не может иначе. Разбивает своё сердце на осколки, режет ими кожу Чонгука. «Погибать — так вместе». Дрожь без конца, забытые сновидения. Юнги замирает. Внутри пусто. Всё, выдохлось.
Наша утомительная любовь — непрекращающееся недомогание.
И так по кругу — Юнги курит последнюю, встречая рассвет в одиночку. Чонгук не вернётся и это та правда, которую невозможно принять. Два разбитых сердца не соединятся в одно, не сгорят во взаимном пламени. Но Юнги попробует. Ожидание убивает сильнее.
Гореть красиво друг в друге — это ли не любовь?