Он давно научился находить успокоение в бытовых, простых, повседневных вещах. Трещины на кафельной плитке, спутанные провода, чередование нитей в швах на одежде, капли, стекающие по зеркалу - это вызывает умиротворение. Но стоит осушить эти капли взглядом, или всматриваться в вещи дольше, чем следует, душевный тремор, маета, снова принимаются за свое.

Какузу смотрит на коричневое пятно от окурка, лежащего на белой раковине, как оно постепенно темнеет, и скоро отметина станет черной, а вместе с наливающейся чернотой ускользает и внутренний покой. Он прикуривает от окурка следующую сигарету, даже не зная, какая она по счету.

Нужно идти. Он должен.

Сборы занимают больше времени, чем обычно: он все реже выходит из дому, улица нарушает его привычный порядок вещей, который его успокаивает. Проходит мимо старого, дискового телефона, покрытого толстым слоем серой пыли - Какузу уже давно отключил его, он ненавидел телефонные звонки. На втором месте после телефонных звонков были письма. Какузу поднимает лежащий на пороге конверт, который услужливый почтальон теперь подсовывал под дверь - Какузу заколотил щель в почтовом ящике. Конверт отправляется в ящик стола, к стопке таких же. Сколько их ему еще пришлют? Он ненавидел каждое письмо, каждую букву, которая там написана.

Он вообще, много чего ненавидел. Ненавидел неудобные кресла в автобусе и шумных попутчиков. Ненавидел стены из мрамора и фальшивые улыбки. Ненавидел запахи кофе и духов, ненавидел рекламные буклеты, которые суют прямо в руки, ненавидел дешевую выпивку и острую еду, и еще огромный, бесконечный список, который можно перечислять всю свою ненавистную жизнь.

- Я до сих пор ненавижу твою любимую песню, - говорит он Хидану, но тот не отвечает. Привык уже, каждая их встреча начинается с этой фразы.

Какузу рассказывает ему то немногое, что случилось с ним за последний год. И это - его самый длинный и самый долгий разговор из всех, что у него был. Часы на руке отмеряют время, секундная стрелка монотонно бежит, и когда циферблат из успокаивающего превращается в раздражающий, Какузу понимает, что пора уходить. Несколько фраз, брошенных на прощанье и вот, он подводит черту, пора возвращаться.

Возвращаться в свою квартиру с въевшимся запахом табака, возвращаться к своему повседневному ритму, к своим сигаретам, к письмам, неровной стопкой лежащих в ящике стола.

Какузу не прочитал ни одного, но и без того знал, что в них написано. Что состояние пациента по-прежнему оценивается как стабильно-удовлетворительное и является необратимым. Что Какузу может принять решение о прекращении поддержания жизни в неподвижном теле, лежащем на больничной койке более десяти лет, или произвести оплату по указанным в письме реквизитам и продлить еще на год подобное существование. Когда он отключил телефон, чтобы не слышать всего этого от равнодушных врачей, сотрудники стали направлять на его адрес подобные отчеты с завидной регулярностью.

Какузу задерживает взгляд на молчавшем многие годы дисковом телефоне. Он ненавидел звонки. Будь на одно слово меньше в том проклятом разговоре, он бы смог справиться с управлением и не врезался бы фуру, которая в этот самый момент перестраивалась на другую полосу. Дейдара погиб сразу. Хидана зажало на пассажирском сиденье возле него, Какузу видел, как он истекал кровью, а в салоне сквозь шум автомагистрали и вой сирен все еще звучала его любимая песня...

Какузу садится в кресло и наливает себе виски. Может, хватит? Пора уже отпустить Хидана, не мучить ни себя, ни его?.. Какузу ненавидел задаваться этим вопросом. Делает несколько глотков, смотрит, как кубики льда тают в стакане. Медленно истончаются и исчезают. Хорошо. Успокаивает.

Бледный Хидан, лежащий на больничной койке похож на этот лед, плавающий на дне бокала. Какузу долго на него смотрит, пока тот совсем не исчезает, растворившись в виски.

Квартира наполняется музыкой - Какузу включает его любимую песню, которую будет ненавидеть до конца своих дней.

- До встречи в следующем году, - произносит он одними губами.

Какузу приподнимает стакан, адресуя жест бледному, полупрозрачному Хидану, с тоской наблюдавшего за ним возле проигрывателя.