— А я знаю, из чего ты сделан.

— Из плоти, должно быть.

— Вовсе не смешно.

— Все смешно, когда на грани смерти, Умэ, разве не так? — мужчина смеётся звонко, вновь перехватывая клинок покрепче. Весь кровью залитый, с сердцем стучащим так, что она сама слышит, и в который раз ему подавляется.

Даже, кажется, брат ее, ныне Столп Крови, улыбаться не мог, когда повредил себе внутренние органы – а этот с рукой сломанной, кровью, под неразорванной где-то формой хлюпающей, кое-как шутит и путь освещает если не огнем, то сердцем.

— Слева атакуй, третьей катой! — Ренгоку на демона напрыгивает. — Давай! Снеси голову!

— Я не могу! — замирает, гибкий-широкий клинок возле ног стелется. — Не могу-у-у!

Страх сковывает – демон горит, горит сам по себе, по технике крови, как она горела, как на спине остались шрамы уродливые – знает, хоть не видела, – Даки пламя ненавидит.

Но почему-то у Кёджуро пламя другое – кровь с его волос капает на форму, которая мала и грудь оголяет, на ногу раненную, потому что демон, как ни крути, а сильный – кровь с его ресниц остаётся на щеке.

Когда он успел так прыгнуть, что вверх ногами перевернулся, черт знает – всё-таки он быстрый, зараза, и улыбается ласково.

— Сможешь! Сконцетрируйся, — и вот снова пропал за лапами демона, что-то на своем, ренгокувском, крича, неразберимое, но пылающее яростью.

«Ведь я в вас верю! — когда-то также, по-ренгокувски, говорил. — Не знаю, что остальные говорят, а ты, Гютаро, сестру из огня буквально вытащил. Такие, как ты, избранные».

«Почему ты считаешь себя некрасивой? — когда-то стоял в дверях, когда Даки взвизгнула, не ожидая никого, пока смотрела на себя в зеркало долго-долго. — У нас во всей семье ожоги есть... И не такие страшные были. Да и просто шрамов полно. По-моему, они показывают, что тебя не схватила сама смерть».

«А знаете что! Станете охотниками! Я помогу, — смеялся когда-то давно, когда Умэ выходил и Гютаро работу обеспечил. — У вас талант. Не за других, так ради друг друга. А? Как идея?»

Как идея?

— Потрясающая идея, Кёджуро, — Даки щурится по-лисьи, хитро. Ренгоку весь на исходе сил – пламя огонь не возьмёт никогда, и тут рядом городок небольшой, который мог и вовсе сравняться с землей. Из чего ж он всё-таки сделан, весь внеземной и ненормальный?

Дыхание ненависти: ката третья: рассечь последнюю надежду.

Ненависти, потому что Шибан все, кто хотел и мог, ненавидел и обижал; ненависти, потому что в ее глазах пламя, похожее на ренгокувское;

ненависти, потому что горит ли что-то ярче, чем человеческая злость?

— Хорошо постаралась, Умэ, девочка моя! — говорит Ренгоку, когда демон распылается окончательно. — Как всегда!

Даки смотрит на него завороженно. Как ни толковала, что, мол, она Д а к и, а не Умэ, все никак. И хотя Умэ – имя, ничего хорошего не предвещающее,

Кёджуро когда-то говорил: «А мне, знаешь, нравится. Как будто слива распускается. А? Ты никогда не видела цветения слив? Весной обязательно посмотришь!»

— Помолчи, — Даки морщится, как бы намекая, что ещё слово – помрет не от ран, а от ее руки. — Хватит. Доигрался.

Смех.

Кашель.

Снова смех.

Ренгоку всё-таки садится на землю, украшенную лужами крови. Плащ ею пропитывается моментально, и Даки присаживается на корточки рядом, тянется к поврежденной руке.

— Должны подойти какуши, — одной фразой останавливает. — Лучше о себе позаботься.

— Ты достал.

Даки закатывает глаза, когда Ренгоку начинает снова возмущаться. На дёрганье, когда девушка накладывает шину на руку – правда, из разодранной клинком формы и палки, тут же рукой схваченной. Когда он шипит от боли, и уже не улыбается, Даки может лишь рассмеяться. Столп Пламени, чуть ли не звезда путеводная, сейчас сидит, откинув голову на камень, с расстёгнутой формой, прикрыв глаза и полностью отдав себя воле жизни и его цугуко – сам не сказал, первого или какого там по счету, потому что то ли умер у него брат, то ли никогда стать мечником не мог – а сына, прямого наследника, уж тем более не существовало.

— Умэ, — глаза открывает всё-таки, мутные, но осознанные; иногда Даки думает, что даже если ему мёртвому глаза открыть – в них пламя плясать будет, как сейчас. — Умэ, мы же ещё посмотрим на цветущую сливу?

Даки – нет, Умэ – на такой вопрос не усмехнуться не может.

— Ты идиот, — головой качает, рядом садится, наплевав на то, что крови слишком много – с такой потерей вряд ли выживешь. — Конечно, посмотрим. Вместе.

Улыбка у Кёджуро особенная. По-матерински теплая, по-геройски самонадеянная, смелая и успокаивающая. Заразная, искренняя...

— Останься.

— Бредишь, старик. Все, в отставку? — обнять хочет, к себе прижать, не отпускать, сказать, что, мол, так и так, выживем, вернёмся, помнишь, ты брата обещал сводить на ярмарку в соседний город? помнишь, ты обещал поцеловать когда-нибудь, когда Умэ ещё совсем несмышленным ребенком была, все спрашивала? помнишь, ты обещал Гютаро научить стихи писать, как он хотел когда-то, детское желание его до мечты разжег?

— Знаешь, из чего ты сделан?

— М?

— Из пламени, тепла и доброты.

— Ожидаемо. А как же кровь? Убийства?

— Тц, — снова щурится хитро, — из тепла и доброты. Понял?

— Все-все, девочка моя, понял.

Руку здоровую тянет, и Умэ осторожно-осторожно, чтоб не потревожить ничего, Кёджуро обнимает.

Жарко.