Если ты когда-нибудь вернёшься

Итэр под его руками — лихорадочно-горячий, покрытый жаркой испариной, дышит хрипло и с надрывом. Чайльд поддевает кончиком ножа его дурацкую зелёную майку — ткань поддается легко, расходится под лезвием, подставляя голую кожу колючим касаниям ветра, который буйствует на Драконьем Хребте.

Итэр вздрагивает, шевелит пересохшими губами — Тарталье хочется обхватить его и прижать к себе, чтобы не дрожал от холода, поцеловать и запустить руку в волосы, (вьющиеся и мягкие — его пальцы всё ещё помнят, какие они наощупь), но он одергивает себя.

Слишком велик риск того, что он не сможет остановиться.

Тарталья чувствует хватку на своем плече, дергается к ножам, но Итэр мотает головой и старается двинуться — Чайльд подхватывает его под спину и помогает приподняться, чувствуя, как что-то царапает по ребрам изнутри.

— Пообещай мне, что найдешь мою сестру — она чудесная, вы поладите. Если я буду знать, что вы двое будете защищать друг друга, я буду… Мне будет спокойнее.

И гладит Тарталью по щеке кончиками пальцев, убирает непослушные щекотные прядочки со лба — нежно, успокаивая. Как будто это не он лежит с развороченной грудной клеткой на промерзлой жёсткой земле, а Тарталья. Он, кажется, хочет сказать что-то ещё — такое же глупое и ласково-неправильное, но обрывается в надсадном хрипе, и Чайльд понимает — пора.

Запустить руку внутрь, в горячее и мокрое, нащупать сердце — как учила Царица — удается ему просто, настолько просто, что почти неправильно. Он тянет кисть назад и чувствует, как цепляются за руку обломки ребер, не пуская — сцарапывают кожу и рвут, кажется, перчатку. Царапины ощутимо саднят, и Тарталья думает, что это даже хорошо. Боль отрезвляет.

Он делает последний рывок, и рука наконец выскальзывает, ломая, кажется, ещё несколько ребер. Сердце под его пальцами едва ощутимо пульсирует — всё ещё живое, а Итэр дёргается и всхлипывает. С такими ранениями любой человек уже давно был бы мертв.

Итэр — не человек.

*

Царица вызывает его к себе личным письмом — он сразу же узнает ее почерк, хотя ни разу до этого его не видел. От пергамента пахнет дымом, льдом и чем-то еще, опасным и недобрым — Тарталья отплывает на первом же корабле, чувствуя как щемит в груди. Итэр до последнего стоит у причала — машет ему рукой и немного грустно улыбается. Тарталья вспоминает, что когда он отплывал из Снежной, его никто не провожал — родители были заняты, а младшеньким было нужно учиться. Итэр срывается к нему с другого конца Ли Юэ — отменяет все свои незаконченные миссии, сворачивает исследования (кажется, что-то связанное со стражами руин) и приезжает в гавань так быстро, как может. Отмахивается небрежно:

— Должен же я проводить человека, который нагло умыкнул мое сердце и убедиться, что с этой грешной мышцей все будет в порядке.

*

Снежная совсем не меняется, она — символ незыблемой вечности, которой он поклялся служить до конца своей жизни.

Его проводят к Царице витиеватыми пустыми коридорами — они то и дело поворачивают и переплетаются между собой, и у Чайльда складывается впечатление, что он каким-то образом оказался внутри гигантской многоголовой змеи. Его провожатые — молчаливые незнакомые снежняне — доводят его до неприметной двери и, вежливо откланявшись, уходят. Царица уже ждет его — жестом велит подняться с колен и подойти ближе.

— Здравствуй, Чайльд. Нам нужна твоя помощь. — Она жестом прерывает его попытку что-то сказать, — Не спеши с согласием. Я хочу, чтобы ты сначала выслушал меня, а потом принимал решение. И еще я хочу, чтобы ты знал — ты имеешь право отказаться и уйти. Никто не будет винить тебя за это.

Он кивает — резко и дергано, потому что чувствует, как поднимается вверх по спине волна холода.

Уже следующим утром корабль «Зеленые воды Ишмы» уносит его в Мондштат. Чайльд не прощается с семьей и просит Царицу сохранить его приезд в секрете. Она кивает ему и смотрит — не с жалостью, но с сочувствием, и этот взгляд намертво отпечатывается на его спине, подобно клейму.

По палубе гуляет ветер и пустословые чайки — призраки погибших моряков, навечно прикованные к морю — а волны посылают Тарталье в лицо снопы мелких брызг. Яркое утреннее солнце раскрашивает их в разные цвета и дарит каждой по яркому лучу.

Никто не будет его винить, если он откажется.

Никто, кроме него самого.

*

Кровь стекает от запястья к локтю — теплая, отдающая металлом и звездной пылью.

Царица говорит:

— Я пойму, если ты откажешься. И все же смею просить об этом. Прости меня.

Царица говорит:

— Нам необходима эта сила. Не лично мне, как Архонту, но всей Снежной.

Царица говорит:

— Ты слышал когда-нибудь легенды о Вершителях?

Каждое слово опускается на Татралью невыносимой тяжестью — впору бы заплакать, упасть на землю и кататься по ней, но он — Предвестник, а значит — выдержит.

Вершители — сказочные существа, наделенные могуществом и не осознающие его; «Рано или поздно, так или иначе», любимчики смерти и вечности.

Итэр — отпечаток от подушки на лице, смазанная сонная красота и темный тревожный взгляд. Мягкие светлые волосы, разрушительная сила (как может такая сила подчиняться эти тонким кистям?) и осторожный смех.

Когда глаза Итэра подергиваются белесой поволокой, а дыхание затихает настолько, что почти пропадает, Чайльд нащупывает на его сердце шишкообразные нарост — между правым предсердием и легочным стволом. Касается его губами — осторожно, на пробу, а потом кусает. Это оказывается удивительно просто — нарост с легкостью отделяется от сердца, оседает на языке теплой солоноватой тяжестью. Тарталья тщательно пережевывает и глотает, стараясь не обращать внимания на подступающую к горлу тошноту.

Сила Вершителя переходит к нему вместе с остатками жизни Итэра — ее много, слишком много, Тарталья чувствует, как она пытается разорвать его на части; найти выход из его тела — чужого, непригодного для нее — и вернуться к своему хозяину. Его скручивает болью — своей и чужой — ломает, подхватывает и несет куда-то. Чайльд ловит себя на мысли, что это, на самом деле, было бы неплохо — умереть вот так, рядом с Итэром, чтобы даже небеса не смогли обвинить его в том, что он кого-то предал — но очередная злая волна накрывает его с головой и окончательно утягивает в сторону темного холодного дна.

*

Тарталья уходит, когда солнце уже готовится спрятаться за горизонт и напоследок заливает все ярким светом — он пламенем танцует на снегу Драконьего Хребта и бликует зайчиками на безымянной могиле. Перематывает обрывками зеленой майки отпечатки чужих пальцев, оставшиеся на предплечье, по возможности убирает следы битвы.

Спуск кажется ему бесконечно долгим — словно кто-то залил весь мир янтарем, заставил его навсегда замереть на месте. Чайльд думает о том, что Итэр наверняка знал все с самого начала — поэтому дрался вполсилы и дал себя победить. О том, что чужая сила должна была разорвать его на кусочки, но почему-то не сделала этого.

О том, что если бы они были знакомы хоть немного дольше — он бы не согласился на это. Послал бы к черту Великую Цель. Сбежал бы, предал Снежную и Царицу, Фатуи и себя — ради загадочного легкого мальчика, которого было так сладко целовать и любить.

Это неправильные, опасные мысли, но он позволяет им поселиться в своей голове. Поднимает лицо вверх, к безмятежному чистому небу, шепчет:

— Если ты когда-нибудь вернешься — я отправлюсь с тобой.

Могила на Драконьем хребте — пустая и холодная.

*

Ветер бросает ему в лицо горсть снега и вылизывает щеки, точно соскучившийся щенок, норовит сбить с ног. Ветер — единственный, кто не одет в траур. Чайльд вдруг осознает, что Снежная скорбит о его утрате, плачет вместе с ним, и это знание задевает что-то внутри него, наполняет силой. Царица поднимается ему навстречу — бесконечно уставшая, во всем черном, она похожа на саму Бездну.

— Мы сожалеем о твоей утрате, Одиннадцатый из Предвестников, и восхищены твоей жертвой — она будет увековечена, мы позаботимся об этом. Подойди.

Она обнимает его тонкими, невероятно холодными руками, и Чайльд на мгновение ощущает тяжесть, которую она несет на своих плечах. Интересно, сколько весит его жизнь?

— Твои родители могут гордиться тобой. — Женщина слабо улыбается и отступает назад, снова превращаясь в Царицу — Архонта и мать Снежной.

Точно.

Его родители могут гордиться.

…another lesson yet to learn

that I'd fallen for a lie

you were never on my side

fool me once, fool me twice

are you death or paradise?

now you'll never see me cry

there's just my time to die