Дышать становится тяжело. В голове вместо мыслей лишь белый шум и пугающая пустота. Вряд ли её кто-то спасёт.

I'll be God.

Взгляд у Дазай безумный.

I'll be God today.

Она справляется. Справляется, правда. До расцарапанной в кровь шеи, до подкашивающихся ног и до следов от зубов на коже. До попыток вскрыть руки ближайшим острым предметом. По предплечью течёт кровь, и Дазай смеётся. Как глупо. Интересно, а что она заляпает в этот раз... Только бинты? Бред. Пол или свитер? Свитер Доста — жалко. А пол кафельный. Можно все убрать до прихода Феди. Дазай надеется. Хотя на Федю ставить в этой игре она не собирается. Вряд ли он придёт прямо сейчас. Вряд ли он ей настолько дорожит. Вряд ли он ей вообще дорожит. Да и сошлись они на почве глупой идеи, что будут вместе красиво смотреться. А она за него держится. Все ещё глупо, Осаму. Надо встать. Привести себя в порядок. Размазать яркую помаду по губам. Размазать кровь по серому кафелю. Она не в порядке — но она умеет этим манипулировать. Боль же вопрос только эстетики, верно? Вот и она — ангел, которого невозможно убить. Сломанный ангел с сожженными-отрезанными крыльями. Разбитый ангел, что никак не может умереть. Что притягивает взгляды, посылает воздушные поцелуи и медленно сходит (сводит?) с ума. И держится за единственного человека, который может его доломать. Который располагает знаниями-вопросами-мыслями-ухмылками. Который располагает всей её пустотой. Но ей это только нравится.

Hold my head under the bath and breathe away

И Федя приходит. Она слышит рев мотора, слышит, как вспархивают испуганные птицы, слышит... хотя зачем ей эти упражнения по заземлению? Они ей не нужны, она и без них вспомнит, как дышать. В комнату влетает холодный майский ветерок, и она заново учится делать вдохи и выдохи. Федя усмехается, играя связкой ключей. Даже не смотрит на неё, но Дазай знает — и усмехается в ответ. И это может показаться жутким стороннему наблюдателю, — но для них это в порядке вещей. Как молчаливый диалог. "Пережила?" — "Возродилась". Как обновление природы каждые двадцать четыре часа. Как новая весна и новый май. Дазай ломает себя каждый вечер под пенье птиц и отпечаток помады на белоснежных бинтах. Дазай разбивает в крошку внутренний стержень, обещая себе переплавить его во что-то более стойкое. Она не знает другого выхода — её научили выживать только так. Федя собирает её каждый вечер под открытые окна и холодно-розовые закаты. Собирает в ладони стеклянную крошку, покрывая её золотым лаком, — боль Дазай это её эстетика, помните? — и позволяет кровоточить. Вновь. И вновь. С ледяной усмешкой, с медленным ожиданием, когда его ангел рассыпется. Дазай чувствует себя куклой на расшатанных шарнирах. Тех, что снова в разные стороны ведёт майский ветер, тех, что болят при каждом повороте. Тех, что снова расшатывает великий кукловод. Но у этой куклы — своя история. И не одному кукловоду её не сломать. У неё свои правила, своя вера. Своя, вторая, жизнь за кулисами. Как небесного торговца болью, которого уже нельзя убить. И Дазай остаётся только разбито выдыхать боль вместе с тёплым воздухом. Ей остаётся только верить в стеклянный стержень и не-пустоту своей квартиры этой весной. Ей остаётся выставлять разбитость напоказ — иначе она не выживет. Никак.