Фёдор был... любопытным. Не интересным, не таинственным и не странным. До крайности любопытным.
То ли это проялвлялось в его повадках: его движения всегда были плавными и как бы выточенными, будто у квадрата скруглили острые углы. Дазаю в голову как-то пришла мысль, что тот их оттачивал специально, но мысль эта улетучилась из головы вместе с логарифмическими формулами, как только Федя вышел к доске: нет, не оттачивал. Он с такими манерами рождён.
Может, эта любопытность сквозила в его непонятной бледности: казалось, проткнёшь его иголкой, а не вытечет ни капли крови — настолько он был бледным, почти синеватым. Кожа была оттенка титановые белила. Ну, может в Фединой коже иногда отражалось небо, окрашивая потемневшие веки и едва впалые щёки голубым. Ещё Осаму как-то думал, что Достоевский питался только снегом и лунным светом, но тоже отодвинул эти мысли подальше.
Дазай не сделал ничего, когда увидел толпу молодых людей (честно говоря, сложно было назвать их "молодыми людьми". Фёдор точно назвал бы их "быдло". За что потом и огребал по шапке. Кажется, и сегодня не исключение) из параллели, идущих вслед его худому, бледному однокласснику.
Дазай не сделал ничего, когда те завернули за угол вместе с Достоевским — лишь праздно повёл глазами, глядя на часы и понимая, что, возможно сегодня он опоздает к репетитору. За угол не завернул. Встал там.
Дазай не сделал ничего, когда услышал чересчур громкие и грубые возгласы таких же грубых голосов — не было среди них фёдорова голоса. Он никогда не повышал голос. На памяти Осаму.
Дазай не сделал ничего, когда услышал копошение и звук падающих на пыльную, просохшую землю отвратительно дешёвых рюкзаков. Нащупал в кармане пальто мятую пачку чужих сигарет и закурил, отпинывая камушек носком ботинка. Он честно не помнил, у кого и когда их стащил. И стащил ли вообще — может, этот кто-то просто забыл забрать? Внешне были похоже на учительские — Мори доставляло какое-то странное удовольствие время от времени нарушать преподавательскую субординацию, что непонятным образом всегда сходило ему с рук.
Дазай ничего не сделал, когда в отдалении послышалось сдавленное шипение и довольный смех, подзадориваемый бодрыми, злорадными подбадриваниями.
Дазай ничего не сделал, когда эти же молодые люди (ну, он не очень любил грубую лексику. Хотя она удивительно подходящим образом вписывалась в окружающую действительность, на языке Осаму она почему-то кололась и жгла) прошли мимо него, сначала было ощерившись, но, заметив сигарету в зубах, усмирившихся, мол, никто из нас с тобой жаловаться точно не пойдёт. Дазай ничего не сделал. Только хмыкнул.
Дазай сделал хоть что-то, когда удовлетворённые и сытые своей выходкой подростки скрылись из виду, а за углом послышались влажные сплёвывания и звук отряхивающейся ткани. Осаму затушил сигарету о стену и переместил кожаный портфель из правой руки в левую. Ещё раз посмотрел на часы и зашёл за угол.
Удивительно, но даже будучи отметеленным, Фёдор умудрялся не выглядеть жалко. Кажется, он быстро заметил Дазая, но виду не подавал — именно такое поведение Осаму и зацепило: что в твоей светлой голове? что ты думаешь? какие у тебя мотивы так себя вести? Может, когда-нибудь Осаму задаст ему эти вопросы. А может и нет.
Подросток подошёл к Достоевскому вплотную, между ними было шага полтора. Тот всё ещё стоял полусогнувшись, стряхивая со светло-бежевых брюк остатки сухой коричневой пыли. Осаму щёлкнул портфелем и достал пачку влажных салфеток, протягивая её недо-собеседнику.
— Нужна помощь? — наконец произнёс Дазай. Больше из любопытства, чем из нужды сказать хоть что-то.
— Спасибо, — ответил Фёдор, принимая из чужих рук пачку дешёвых салфеток.
«Яблоко». После них пальцы потом целые сутки пахнут спиртом и яблоком.
Другой бы гордо оттолкнул его руку, отплевался, мол, что ты пристал, урод, своих дел нет, что ли? — но Достоевский так не сделал. Неужели в нём нет даже толики гордости? Хоть немного? Однако Дазай тут же отказался от этой мысли, увидев на его лице улыбку. Ухмылку, усмешку, оскал, честно говоря, это была совсем не улыбка. Это был пиздец.
Осаму защёлкнул застёжку портфеля, показательно делая вид, что не намеревается принимать салфетки обратно. Мол, забирай, оставь себе, выкинь. Мне плевать.
— Быдло становится умнее, — неожиданно, хотя, признаться, довольно методично и устойчиво произнёс Федя, вытирая едва красный нос.
Дазай прыснул. Он не хотел задавать вопроса. Хотел, чтобы Федя рассказал ему всё сам.
— Ни единого синяка не оставили.
Осаму многозначительно поднял брови, глядя на самобытного чудака в безнадёжно испорченной школьной форме. Тот даже не глядел на него в ответ. Неужели Осаму совсем неинтересный? Знакомец вяло потянулся. Где-то с его спины послышался хруст.
— А бьют больно, — скорее озвучивая свои мысли, чем пытаясь поддержать диалог, добавил Дазай.
Фёдор снова улыб... Неважно. Острые углы его рта поднялись.
Достоевский не выглядел как жертва. Не выглядел как тот, кто недоволен ситуацией, кто возмущён, обескуражен или напуган. Беря салфетки из чужих рук, он на совершенно невербальном, почти энергетическом уровне дал Дазаю понять, что это была не подачка. И оба об этом знали прекрасно.
— Сигареты Мори-сенсея? — кивнул Фёдор, заставляя Осаму ухмыльнуться.
— Ты же вроде у него не учишься, — протягивая парню и эту пачку, вроде как спросил Дазай.
— Не учусь, — вследом за сигаретами в его руках оказались чужие спички. — И ты тоже.
— И я тоже.
Чёрт бы побрал эту его дазаевскую вычурность. Вместо рюкзака — портфель, вместо зажигалки — спички, вместо подросткового сленга — оксфордский словарь, вместо души — изощрённый механизм в стиле стим-панк. По-другому быть было сложно. Да и не очень-то хотелось, честно говоря.
Именно поэтому Дазаю Фёдор показался любопытным.
— Вообще, я шёл в библиотеку.
Потому что, видя путающийся во взъерошенных чёрных волосах дым, видя время на очень тихо тикающих часах и прикидывая время до остановки, Дазай убирает руки в карманы и говорит:
— Я пойду с тобой.