Естественно

Колесо сансары — это лишь макет описания всей жизни, к тому же ещё и застеленный флёром нирваны. По сути-то человек — это просто набор клеток, состоящих, если опустить многое и сразу перейти к делу, из атомов — и далее что там.

Клетки всё равно сами по себе уже были слишком мелкими, а Анна в свои годы чёртовой практики это видела. Не раз и не три — больше, чем сука, ведущая, вообще-то, математику, и утверждавшая, что её высосанные из пальца доказательства — есть законы. Догмы, если точнее.

В те моменты, когда их вызывали на совет по предварительным четвертным, и эта смела с темы перескакивать на свои убеждения, говоря, что её мнение поможет деткам, Анне хотелось вытащить все свои конспекты с полки, уже покрытые пылью — все те увесистые тетради по девяносто шесть листов, которые она таскала на своей тушке без чьей-либо помощи, и, обернув скотчем, бросить в эту старую, дряхлую морду — с двумя бородавками на носу и скуле, со складками на лбу, — таких чёрно-ярких линий, что заметны издалека, — с морщинами по всему лицу; Анне хочется разодрать эту выцветшую кожу, где родинки уже из кружочков превратились в чёртовы прыщи — и вырывать каждый раз их, смотря, как на том месте остаётся простая красная точечка — мясо, обычные мясо, которое можно уже разодрать и оттуда потечёт кровь — без разницы, какого цвета, главное, что это — кровь. Не лимфа, а кровь — настоящая.

Старый кобель, что любил облизывать задницы комиссии, сейчас счастливо трахался с очередной шлюхой, вместо чёртового урока о терактах, что должно быть по части ОБЖ — видите ли, на первом уроке инструктаж: что делать, как делать, ведь детишки-то тупые амёбы, оказывается. А раз учителей не хватает — совместим в спортзале три девятых с всего лишь двумя преподавателями.

Это ведь так разумно. И не отнимает время. Всего лишь нервы истратить, здоровье загубить и приблизиться к смерти — право слово, что тут такого? Обычная жизнь кого-нибудь, вроде офисного планктона.

Кто-то встаёт — очередная девочка-я-всё-знаю-и-гордость-класса. Говорит — каким-то своим тоном — вроде и не без оттенка, с чем-то присущим данному виду, а как именно — хрен знает. Ну, это, в принципе, любой ответ Анны на любые жизненные ситуации.

Она осматривает присутствующих, останавливая взгляд на Але — сидит, вроде не прямая спина, а скрюченной не назовёшь. Под глазами круги — и не скажешь, у кого из них двоих в фиолетовом намешано больше синего, а не красного. А взгляд всё равно никакой. Русская любит это звать «смотрит в себя, в свою глубину», но навряд ли Аля думает о чём-то возвышенном — обычная тихая девочка, у которой стремительно развивается социофобия — Анна таких много повидала. И, конечно, те не занимаются саморазвитием — гнилые настолько, что после встречи с ними хочется помыться. Желательно хлоркой.

Малолетняя дрянь к тому же решила вместо её урока пойти помочь с подготовкой к выпускному — это же, несомненно, важнее сдачи чуть ли не главного предмета. А на следующий день вообще не явилась — наверняка занималась опять не тем.

Хотя она единственная, кто будет поступать в медицинский — остальные либо по гуманитарным, либо, конечно блять, в грёбаный экономический. И надо как бы отдать должное Але за оригинальность — Анна не просто так ебалась с этими вышками. Хоть и получила лишь одну.

Но, видя такое рвение, Анна бы лучше стала общаться с той девочкой-которая-умная-но-наивная, чем с этой шалопайкой. Разве нормально это — заниматься рефлексией на досуге, думая не столько о себе, сколько о подопечных? Нормально, что ей хочется стукнуть этого отброса общества — тихая девочка, умеющая больше других и в то же время вроде нет. Странная, противоречивая. И непонятная — это вообще в абсолюте.

Анне нельзя испытывать столько агрессии на одного индивида. Она занимается каким-то больным мазохизмом, ещё и с порчей здоровья — только здесь чёртова кожа не регенерирует и не становится новой. У Анны это всё хранится в голове — и вспоминается, обдумывается. И она упрекает себя, упрекает эту ученицу, которую через несколько месяцев уже не увидит — в её кабинете будет пусто, и не на кого будет орать за то, что летает в облаках. Теперь в её кабинете будут спать, жрать очередную хрень, орать тупые шутки, при этом разбавляя их грязью.

Но это оставило отпечаток. Может быть, теперь, размышляя, она не будет думать, что Аля — биомусор. Однажды, когда её эмоции во время анализа достигнут пика, всё прервётся. Всё станет другим — и Анна совершит чёртову эволюцию. Вопрос состоял только в том, когда это произойдёт.

***

Чёртов хруст пальцев бесит Анну. Она смотрит на Алю, которая чуть ли не спит, подпирая рукой щёку. И это до зубного скрежета коробит Анну — какого хера она вообще, спрашивается, тут распинается? Нахрена говорит о лёгких, если скромнице это к чертям не сдалось?

Она ведь точно не за вот этим поступала в МГУ Ломоносова — и не за последующим. Ей бы стоило съехать не в эту глухомань, а в более пригодный город — не в Москву точно.

Всё не так. Всё должно быть другим — здесь ведь и части нет того, чего она до сих пор хочет. Лишь лёгкий флёр убеждения, устроенный управлением. Но это не её — она ведь привыкла видеть голые факты, понимать конструктор, докапываться до сути. Ей не стоило тогда слушаться — может, всё сложилось по-другому.

— Алла, пожалуйста, останьтесь.

Официально, вежливо, но жёстко — и не скажешь же, что в три часа ночи она орёт благим матом на зависший ноутбук. Совсем нет.

Аля не смотрит на неё — разглядывает полки с пластмассовыми органами. И навряд ли такая низкая, трусливая дрянь будет смотреть в глаза — слишком для её способностей. Как и для Анны.

— Почему вас не было вчера?

На Анну не обращают внимания. Дерзость — у подростков это в крови. Доказывают какие-то свои личные права, свою правоту, своё место в жизни. Бессмысленно это всё, если честно.

— У меня была причина.

Хочет послать — это Анна по фразе знает. Ей, впрочем, тоже хотелось, чтоб от неё отъебались. Она ведь тоже устала, тоже заслуживает отдыха — у неё есть чёртовы хобби!

— И что же за причина была такая, что вы решили прогулять биологию, которую вам, к слову, сдавать, Ткаченко?

Зашуганная, но и в то же время хранящая мерзкие секреты про себя любимую, Аля отлипает от скелета, поворачивая голову к ней, и, улыбаясь как-то слишком грустно и несчастно, говорит — с уверенностью и твёрдостью:

— Ваша неприязнь ко мне. Физическая, наверное.

Анне хочется сморщить нос и усмехнуться, но вместо сего она говорит — буднично, так, как и надо учителям. Отработано же с другими, твою мать.

— Что вы имеете в виду?

Аля ещё с секунду смотрит в глаза, хрустя пальцами, а потом отворачивается, продолжая осматривать кабинет — теперь уже доску, исписанную терминами и изрисованную всякой расчленёнкой. Анна слышала, что пару раз Аля теряла сознание, и впору бы тоже ей бледнеть, походя на поганку, но почему-то нет — почему-то Аля загорается интересом при виде руки, разрублённой на части. Не 3D модели, а именно настоящей, реалистичной руки, из которой вытекает кровь.

И это Анну тоже бесит — как и вдохи-охи других девушек, хотевших показать чёрт знает что. Порно распространено, а невинные девственницы никогда не выживут. Нет знаний — нет и выживания.

Вопрос только в том, каких именно знаний.

— Не стоит. Это вполне нормально. Ненависть — это обычное чувство, возникающее обычно, — она делает глубокий вдох, поворачивая голову — и теперь действительно смотрит в глаза, — когда индивидуальным принципам личности противоречат другие — от другой личности. Так ведь, Анна Фёдоровна?

— Я не психиатр.

— В любом случае, вы сами, в отличие от остального состава, не рассказываете о себе. Почему бы не?

Анна не моргает — ждёт, когда рот вновь откроется, но ей не отвечают. Ставят вопрос без продолжения — и тут должно быть всё ясно. Но получается наоборот.

— И всё-таки, Ткаченко?

— Вам это всё равно неинтересно знать. Зачем вы держите меня, при этом желая чуть ли не сломать?

Анна поджимает губы. Теперь на злость накладывается усталость и недосып — и она уже не такая злая. Просто хочет умиротворения — посидеть на диване, откинувшись и закрыв глаза. И желательно ни о чём не думать, но Анна знает, что это невозможно — выработанный механизм за школьные годы.

— Тогда будем заниматься индивидуально, Алла, раз у нас вы такой занятой человек.

— Если уж вам так угодно.

И больше ни слова — просто уходит, кивнув, на ходу доставая из сумки свой телефон. Анна трёт переносицу, сняв очки. Психиатрия — это точно не её. Даже при условии, что естественно — про вещества и остальное она-то скажет, а разбираться в причинах, в чувствах, в этих прецедентах Анна и не умеет. Хотя и понимает, что для выживания в обществе это нужно. Это обязательно для неё.

***

В солнечные выходные Анна гуляет — позволяет матери фотографировать её под деревом, а вечером выкладывает, прикрепляя к посту цветочки-смайлы и песенку.

Она засиживается до четырёх утра за презентацией про круглых червей. У неё «потрескавшиеся» глаза, болят голова и спина — от чёртовой прямой осанки. Анна заходит на свою страницу, пролистывает ленту, пока в нижнем левом углу не высвечивается значок, который оповещает о чём-то — она уже смотрит на имя и на время.

Они обе не спят.

Анна бы вполне могла проигнорировать такое — это не её дело, она не их классный руководитель и вообще никто в родители её не нанимал. Но всё-таки открывает диалоговое окно и спрашивает, почему не спит. В своей вежливой, но чуть жёсткой и грубой форме — неуважительной, так, чтобы щенок знал своё место. И Анна надеется, что это меж строк не читается.

Не дождавшись ответа, заваливается спать прямо на диване — нервная система устала, а мышцы — это уже не чувствуется. Её психическое состояние всегда было важнее — Анна не удивится, если у неё в голове уже живёт что-то. Если она уже разлагается и близка к смерти.

Утром, дожидаясь звонка, она роется в телефоне — открывает непрочитанные сообщения, листает, и только в конце два от Али:

«Просто вы прекрасны»

«Позволяйте себе отдых»

Она только сейчас обращает внимание, что лайкнула та другую фотографию — школьную, где у Анны ещё были мечты.

***

Три недели в этом куреве — всего по четыре раза в неделю, в первую даже вдвое меньше было. И отданные запасные ключи — зачем-то и почему-то, Анна в этом не разбиралась. Ей всучили — значит, было надо.

Однако же никто не обладает такой дерзостью, как курить сигарету прямо перед её приходом — и даже не обращает внимания, когда дверь скрипит, правда, слишком тихо — может быть, у того окна это и неслышно.

Но сигареты дешёвые, и их запах омерзителен — такой вязкий, проникающий в воздух, чуть ли не растворяясь в нём, и, наверное, даже кислородная маска навряд ли избавит от этой отравы. И вроде не ядрёный, но едкий и всё равно отвратный.

— Алла, мне вашим родителям позвонить?

Она, дрогнув, смотрит с каким-то отвращением — не очень явным, скорее со страхом. Кидает в пепельницу, в которой почему-то вода, не дотлевшую сигарету, и спрыгивает со столешницы — такой грязной, на которой уже подтёки чего-то, как и на плитке, и на плите, и на обоях — ремонта здесь, видимо, не было давно. И это отвратительное место.

— Если получится у вас.

И в остальном всё как обычно — ответы, полу-ответы, мычания… Никаких левых разговоров, что иногда у них бывают перед подготовкой. Лишь задания и их выполнения — даже когда она подмечает ошибку, всё равно получается только так. Но хоть без лишней официальности или ироничного угождения.

— Вам бы не следовало так уж меня опекать, — говорит она уже на пороге.

— Вас, Алла, навряд ли принял другой учитель. Цените то, что есть.

Анна затягивает шарф вокруг шеи, потом напяливает перчатки — пальцы не попадают в дырки или же вообще застревают. И это бесит Анну — она морщится, скалясь, очки сползают с носа.

— Как и вас, Анна Фёдоровна.

Но в варежках вообще неудобно — ни согнуть, ни разогнуть. В перчатках можно хоть как-то позвонить, что-то сделать и не получить обморожение. Пусть зима в этой глухомани выдаётся не очень-то тёплой — не город и не деревня же. Что-то между — неудивительно, что именно сюда они и поехали. Сочетание двух романтик с налётом угнетённости и безнадёжности — чем не мирок для фантазий художника? Ещё и поразмышлять на насущные темы, вроде отношения народа и власти.

— Что же тогда вы не отказались?

У Анны те картины, на которых изображены помятые жизнью люди, до сих пор хранятся — злости нет, как и обиды. Может быть, эта часть принятия была слишком циничной или ещё какой-то, но картины всегда воспринимались у неё отдельно — слишком разные атмосферы, характеры.

Или же она просто видела то, что и хотела видеть — жизнерадостного человечка, что всегда поможет ей и ничего взамен не попросит. Как итог, убьёт сам себя — селфхармы так банальны всё же, обыкновенное явление для человеческой среды. И совсем иное, когда это уже по-настоящему — не просто какой-нибудь фильм в поддержку угнетённых людей или ещё что-то. Это уже твоё собственное — с теми нотками характера, что были присущи ей.

— Вы мне симпатичны.

— Как человек?

— Как человек для романтических отношений.

Анна понимает, что ей не становится жарко из-за того, что уже одетая — возможно, здесь продувает. Или окна открыты — на это она не обратила внимания, а сквозняк не чувствовался из-за перепада температур — иногда, приходя домой, Анна не закрывает ещё полчаса, не замечая.

— Ваши проблемы.

Алла лишь пожимает плечами, прощаясь с ней. И никаких тебе романтических отношений — добиться, узнать получше, посидеть вместе и другое, другое.

Странно то, что вообще решилась на это. Не в её характере ведь. Разве не так?

***

Анна болеет две недели — она лежит в больнице, в которой за ней не ухаживают. Врачи — это отдельные люди меж народом и властью, которые вроде и выполняют свою работу, а вроде как за ними не следят. Уж точно не здесь — раз в некоторых районах Петербурга бывает такое, то и тут навряд ли найдётся нормальный персонал. Разве что какой-нибудь человек, но шансы стремятся к нулю — сегодня хороший, завтра сломанный. Круговерть, из которой никогда не выйти.

И она и так понимает, кто именно ей присылает всякое запечённое мясо — с помощью медсестры, ещё не остывшие и тёплое. То, что она любит. Возможно, Анне всё же не стоило тогда просить приготовить, но жрать хотелось неимоверно — у неё уже начинало темнеть в глазах. Топать от Аллы к себе — это не очень-то лёгкое задание с учётом расстояния.

А сейчас, сидеть в классе только с ней одной, чуть странно — не неуютно или дискомфортно, просто странно — по-новому, необычно. От этого ей хотелось шандарахнуть её головой о парту, но уже не так сильно — притупилось, что ли. А может и за еду продалась — пожрать Анна любит всегда.

Скоро экзамены, а там и последний день — Алла уедет уже отсюда. И они навряд ли пересекутся — Анна останется тут, уча и уча новые классы, которые не будут перенимать её знания — слушать, зубрить, сдавать проверочные и всё. На этом и закончится их уровень биологии — забудут, сидя в душном офисе и занимаясь собственными делами. Потому что это нужно отрабатывать на практике — повторять, решать и далее, далее.

И навряд ли она уже сможет делить хорошие и плохие периоды жизни — теперь это лишь смесь, дающая сплошную серость со злостью. Ничего более — она ведь и так продолжит желать совершить насилие. Но не сделает — картинки будут рисоваться всё детальнее, со звуками и всеми вытекающими эффектами, приукрашенные — но этого не будет в реальности. В той, где крови будет слишком мало, а вопли недостаточно громкими. Этого не будет.

— Уже последние занятия?

Алла смотрит, но слишком тревожная — пальцы у неё всегда трясутся, но в этот раз мандраж заметен. Хотя, в принципе, понятно, почему это — наверное, стоит выгнать её за дверь или наорать. Стоит, конечно стоит, это ведь будет по-взрослому.

Алла всё равно склоняется — быстро, резко, из-за чего они ударяются челюстями, но это как-то вторично. И нет никакой страсти — смотрят в глаза, о чём-то думая, соприкасаясь губами. Разве что напоследок она облизывает её губы, сохраняя на языке помаду.

— Арт Деко*? И кто же вам такую привозит?

— Есть интернет.

Алла усмехается и её глаз дёргается — будто бы подмигивает, но веки не соприкасаются. Она лишь забирает сумку и уходит, хлопая дверью — скорее, из-за ветра или случайно.

***

Анна застаёт её в коридоре — с подругой какой-то, вроде бы, Светой — троечницей, которая скатывается на двойки, и вполне на всех основаниях могла получить «2» в четверти, но, кажется, пронесло.

Её не видят — они о чём-то говорят, сидя на дряхлом кресле, которое впору выкинуть. Обсуждают, смеются, что-то делают и лежат друг на друге. И навряд ли это просто дружба — то, как они часто клюют друг друга в щёки или лоб, говорит совершенно о другом. Анна же разворачивается, решая, что зайдёт в канцелярию потом.

В кабинете она склоняется над журналом, ставя четвертные. Смотрит на «Ткаченко», вспоминая, что двойки были от прогулов — Анна тогда устала и чуть ли не размашисто на две клетки хотела залепить. Вовремя остановилось — коряво вышло, но зато спасло от одной ошибки. Замазку в журнале не очень-то одобряла комиссия — с какого хрена, это Анне было неизвестно.

В то же время в тот день была проверочная у класса — стоит такая хорошая колонка двоек. Некоторые портят её своим отсутствием или зубрёжкой, но, в принципе, Анна никогда не была перфекционистом.

Она в воздухе водит ручкой, очерчивая разные цифры. Ставит ручку на бумагу — надавливает, но совершенно об этом не думает. Резко отдёргивает руку, проставляя остальным.

Анна не думает — о своей жизни, о первой, умершей любви, об Алле, о своих ошибках и другом. Она, закончив с остальными, возвращается к «Ткаченко», выводя в четвертной «4», а в годовой — «5».