У неё в руках будущее — вроде бы человечества, а вроде бы и своё. Оно перекатывается по ладони, но не капает — у неё действительно будет долгая жизнь — длинная, размеренная, не будет стараться убить её. Ведь у Светы всё есть для этого — какие-то деньги, люди, но лучшие проекты, оценки и победы в конкурсах — в каких только может.
Ей бы только искусство поддавалось.
— Пойдёшь ко мне?
— Помочь с чем-то?
Стас выдыхает дым, прикрывая глаза. И ей действительно ясно, зачем и почему — не из-за учёбы, о которой именно она печётся. И ещё знает, что у него дома пахнет паскудной краской, которую Света ненавидит — вязкую, цветастую, у которой мало правил, а соответственно слишком много свободы — странной, неподдающейся, которую она вряд ли сможет когда-нибудь контролировать.
Света ещё понимает, что её руки прекрасны — не тонкие и не большие, они приближены к этой золотой середине — идеальности, которой хочется всегда. Но она достаётся только по хитрости — по удаче, что вряд ли так уж нужна для него — ведь его руки слишком тонкие.
Наверное, он всё же слишком обычный — поддаётся правилам этого мира, но не тем, что есть у Светы. Иначе почему он обнажает свои плечи только перед ней — ещё и в темноте?
И она не помнит, чтобы он хоть раз участвовал в общественной жизни — декорации вряд ли кто бы попросил его делать. И, в отличие от Стаса, она не раз показывала умение играть на фортепиано — будь то Испанские фолии или Вальс ля-минор — они ведь ничего не смыслят в музыке, а посему и слушаются, хлопают, дивясь. Когда он, хмурясь, достаёт обычный карандаш и суёт в точилку.
И ей известно, что он не переносит алкоголь — пьёт только в её присутствии, но не изливает душу, не начинает раскрываться с другой стороны, а лишь просит, чтобы Света сбегала в ванну за тазиком. И ещё он курит, но не предлагает ей ни лечь, ни взять — притягивает к себе, когда она сама ложится рядом.
А на вечеринке дозирует алкоголь, следит за словами и улыбается, чувствуя, как сводит скулы. Ей хочется сказать, что лучше бы эта шалава ушла, ведь Света не переносит духи вперемешку с дымом, но лишь предлагает ещё бокальчик. Хотя он никогда не держал эту отраву, зная, что ей нельзя напиваться. И искусственные запахи тоже не любил.
Её мать не замечает, какая она красная от высокой температуры — готовит обед, целует в лоб — Света надеется, что заражается, — и отправляет в школу, кивнув на прощание. А он не приходит в этот день — она идёт к нему домой, следит, как Стас рисует, пока его мать ей на ушко шепчет тихо-тихо, чтобы не отвлекать, но слышно:
— Ещё со вчера над ней трудится. Настигло вдохновение, и я решила не отрывать. Знаешь, у творческих людей характер сложный, но им самим не легче — в особенности заставлять себя корпеть над неинтересной работой, — и наклоняется к лицу уже, говоря одними губами: — Он ещё не бросил учёбу только из-за меня, даже устроился на какую-то подработку, чтобы денег мне подкинуть. И мне, знаешь, в такие моменты совестно становится — в смысле, понимаешь, отец же его тоже работал не там, как бы и его…
Его мать прикусывает губу, смотря на Стаса, отходит, улыбается, кивает. И Света тоже легонько приподнимает уголки губ, чувствуя не раздражение. Но ей хочется, чтобы это было именно оно — так и всегда бывало за жизнь с ними.
Света знает, что она сейчас вполне может отвлечь — продолжая лежать, дёрнуть его за одежду или ткнуть куда-нибудь. Он бы повернулся сразу — оторвал кисть от поверхности, посмотрел на неё. И выполнил бы просьбу. Она знает, ведь когда-то ещё давно, сопротивляясь родителям, приходила сюда и, в один момент расплакавшись, стала спать с ним. А потом и в переносном значении тоже.
В этот раз она спит у него на коленях — он, закончив, не будит её, уходя на блошиный рынок. Сегодня воскресенье, ей не надо никуда идти — ни в танцевальную, ни в музыкальную, ни помогать общественности. Мать её не позовёт — уже знает, что это бесполезно. И Свете плохо — лежать в пустой квартире, где все ушли по своим делам, к которым они хоть что-то питают. А ей просто смотреть в потолок и думать — о себе, нём, жизни, бытовом, людях рядом — их взаимоотношениях, и тех, что она никогда не встретит — не сложится.
А некоторые, может, не услышат даже его имя — если вообще такое будет, конечно.
Света всё-таки успокаивается, не думая, в какой престижный институт поступит на бюджет — сидит рядом с ним, делая что-то, помогая повысить оценки. И ещё она в конце слышит:
— Это не займёт много времени — всего-то пару дней, может, три, но это — крайний срок.
Поджимает губы, зная, что улыбаться для него необязательно, она ложится на его плечо, продолжая слышать:
— Может, получится, меня примут.
Она, конечно же, кивает одобрительно, но медленно — как-то нехотя и вяло, пальцем цепляясь за руку и больше ничего не делая. И Стас отвечает ей — более живо, чем она, показывая, что не бросит. Пока что не бросит.
Хотя она прекрасно знает, кто кого бросит.
Её поглощает этот серый омут — глубже и глубже, он заставляет быть умной, он заставляет хитрить и нарушать втихомолку правила, совершая главный грех — тот, который она всегда пыталась избегать — заставляла себя быть более сильной зачем-то и почему-то. Света идёт к его дому, стараясь не плакать, устав от всего этого, она просто не хочет ждать третьего дня.
И он открывает ей дверь вместо матери — какой-то оживший, более энергичный и уже замечающий хоть что-то в этом мире, такой Стас вызывает в ней злость. И чувствует, как кровь убыстряется, в мозгу мелькает что-то надоедливо, а вместе с оным — навалившаяся усталость, из-за которой она начинает плакать.
Он, конечно же, оживает ещё сильнее — как и всегда в такие моменты, Стас никогда не радовался её счастью. Потому что и счастья-то не было — лишь его опора, которая так нужна, Света всегда рядом с ним эгоистично себя вела.
А он не замечал этого — даже сейчас, когда обещает, что всё закончится — всё изменится, станет другим, она поймёт кое-что новое, найдёт и всё будет относительно хорошо. И Света, осознавая это, рыдает от другого — от своих проблем, которые она, вообще-то, и сама создала — те, которые она не будет решать, убеждая каждый раз всех вокруг и заодно себя, что правильно, что надо, что это сделает ей какие-то чувства — не замечает, насколько цинично поступает и вкладывает его в это.
А он её неосознанно добивает:
— Мне разрешили, так что всё получится. Бумажная работа для проформы на день-два и всё получится, уверяю тебя.
И ещё вечером:
— Сможешь поступить туда, куда захочешь.
Света знает, что он видел в ней того же ребёнка, который не мог справиться с родителями — беспомощного, птицу в клетке, он вряд ли осознает, что она уже стала такой же — говорящей о чувствах, морали, но циничной. Света говорит о рациональности, думая, что это пренебрежение чувствами, когда её же сводятся к эгоизму — сплошной линии, по которой она идёт.
Она вполне могла бы думать, что помогает человечеству, что будет приносить сюда, в этот мир, пользу, делать во благо, но её благо — это не для других, а себя — как возвышенность, как доказательство чего-то.
Света понимает, что единственный, кто из них приносит пользу — это он.
Отец, переключившись с матери на неё, напоминает, что бюджет — это очень важно, и выучиться хорошо тоже, и красный диплом просто необходим — без него никуда, а ещё можно вообще профессором стать — в принципе, зря, что ли, обучалась…
Она в очередной раз прокручивает его слова, пока не замечает руку Стаса. И с тату ещё — с половиной какого-то звёздного круга — яркого, сочного, чуть завораживающе, наверное, для других. А он и не скрывает ничего — не отвечает, но не прячет. И кивает ей, не обращая внимания ни на кого.
Все, конечно, понимают, что татушка парная — прерывается резко, это дураку понятно. И одна из девчонок просит показать, на что Света отмахивается. На физкультуре и так становится понятно, что этой второй у неё и нет.
Она спускает всё на самотёк — не спрашивает ни в тот день, ни после, когда у него появляются только в одном ухе серёжки — мелкие, но не половинки. Просто иногда засматривается, а он, в принципе, не отвечает. И, возможно, вполне достаточно того, что он до сих пор такой же с ней, как и раньше.
Света берёт на себя всю подготовку к выпускному — следит, командует, но помогает — так, чтобы народ не бунтовал. Она следит, как две девочки выводят какие-то линии, подмечая, что Стас на два-три года их старше.
Она спрашивает:
— Не хочешь поучаствовать?
Особо и не надеясь, но он соглашается — приходит потом только когда пустынно. И рисует под её взглядом, пока она сидит, волосы падают на лицо — с этим пучком выглядит глупо, конечно, Стас верно подметил. Но ей это не особо важно — ей только признание общества и он.
Это много. Но это вполне можно получить, если пойти по его пути. Всего-то ничего — наконец-то попытаться что-то сделать, перестав быть обычной, нормальной, всего-то стать выше этого — да, взлететь — вот так вот по-романтичному, чувствуя в крови адреналин не от обременяющих чувств, а ветер, что толкает, заставляя бежать и бежать — стремиться дальше, дальше, до того края, а от него — до следующего.
Но Света слаба — она малодушна, к сожалению. И осознаёт это прекраснее всех других.
Отец давит, подключая к этому мать — они трещат о чём-то важном, говорят, что ей пора забыть кого-то действительно нужного. Они обвиняют её в чём-то, почему-то орут. И, когда она наконец-то решает огрызнуться, он на неё замахивается — бьёт по щеке, заставляя кровь прилить, а её голову повернуться без воли хозяина — напоследок что-то опять проговорив мерзко, уходят — как от служанки — такой новенькой, неуклюжей, беспомощной и с их стороны совершенно ненужной — вещью, если точнее.
Света надеется, что сможет найти пристанище хотя бы у него — ещё же с тех годков-то было, когда она действительно верила в его слова. И Стас вправду помогает — он, разговаривая с какой-то новой подругой из его художки, просит её уйти, прикрывая Свету и красное лицо, на котором, может быть, уже разливается синева — щека болит, когда он чуть надавливает на неё. Его мать распахивает окно, убегает за аптечкой, чаще дыша и стараясь успокоиться.
Стас закрывает её в квартире в воскресенье, когда она пытается уйти и купить какие-то вещи для школьного выпускного. И Света смотрит в окно — сидит на тумбе, ожидает и не думает — внимание цепляется за прохожих. И ещё она видит ту девчонку — дожидается его, а после подходит, вовлекая в разговор — обнажает во время него руку, проводит по дуге и явно спрашивает, выгибая бровь.
И его ответ отрицательный.
Естественно, что она сдаёт экзамены на сто баллов — точнее, это, конечно, всего лишь удача, но Света не прерывает вдохновлённой речи преподавателя.
Её родителей отдельно благодарят за то, что вырастили такую дочь. Света не говорит, что её иногда избивали или то, что на неё иногда ещё и орали матом — она лишь подходит к ним, на виду у директора обнимая. А они лишь легонько прислоняют — и, собственно, всё, чего она достойна.
Света подходит к дому Стаса, думая его позвать на выпускной, но, видя девчонку, звонящую в домофон, уходит.
И ещё напивается в первый раз в жизни — в одиночестве где-то за школой, она вызывает в такси, называя его адрес. И спускает на эту поездку все деньги, хотя в трезвом вполне могла дойти сама. Она ошибается одной цифрой, звонит в соседнюю квартиру, несёт какой-то бред. Ей перестают отвечать, а потом дверь всё же открывает Стас — подхватывает её, хотя ему тяжелее, чем ей. И всё же доносит до постели — кладёт бережно, параллельно выслушивая что-то, ложится рядом, когда она начинает рыдать.
Стас не припоминает на следующий день ничего. Вместо этого говорит:
— Сделаешь такую же теперь?
И Света кивает. Ей не нравится искусство — она не находит в нём ничего и захламляет им мысли, но если он желает, то она сделает — просто чтоб хоть какое-то дело для него. И боль тут вторична.
Хотя она не против, чтобы вместо шрамов на его плечах красовалась ещё какая-нибудь татуировка. Света вообще может выбрать её сама.
А ещё чуть позже она отвечает:
— Пойду в театральный.
Стас, положив лист, усмехается, спрашивая:
— И не поздно?
Света не знает, куда это всё её занесёт. Но она рискнёт — даже без шампанского, которое, находясь в её бокале, всё ещё осталось в полном размере.
— Не нарушай свою философию, которой ты следуешь.
На что он кивает, открывая баночку — принюхивается, и Света знает, что Стас любит этот запах. И что токсикомания очень-очень близка к наркомании — и к яду, который сейчас находится в её руке. А ещё она понимает, зачем он иногда чередует сигареты от ядрёных до лёгких — с каким иногда энтузиазмом берясь за полотно, выкуривает по пачке.
Света, на самом деле, не знает, кого выберет из них жизнь — её или его. Умрёт ли он раньше от этой творческой хрени и монотонности жизни или же она пойдёт за ним. Или, как ещё один вариант, уйдёт — вернётся в эту обычную жизнь, снова примерит на себя эту роль — ведь теперь станет актрисой, это будет легче, если представлять всё как родную сцену.
Она, бросаясь в эту жизнь, рискует спастись от насилия, но от чувств — никогда. Потому что её ставка и так идёт на них.