Желание, загаданное на Танабату

Возвращение из ада всегда сопровождается особенным эффектом, который настигает независимо от того, насколько твёрдо стоит твой мир: даже если это была всего лишь короткая экскурсия, точно такими же, как прежде, вещи не будут никогда.

Когда самолёт приземлился в аэропорту Ханеда, Эйджи почувствовал эту перемену каждой клеточкой своего тела. В конце концов, он прожил здесь всю свою жизнь. Он принадлежал этой земле и этому миру. Возвращаться было... правильно. В Америке он вообще не представлял себе более правильного – из тех, на которые мог рассчитывать – завершения: здесь, вот так, сейчас, когда он наконец в самом деле мог уехать. Но уже в Японии столкнулся с тем, что, возможно, это было не настолько легко.

Дома Эйджи, конечно же, ждал непростой разговор. По итогу которого ему запретили выезд из страны на ближайшие пять лет с уточнением, что и по их истечению запрет на посещение всего североамериканского континента останется для него в силе до конца жизни. Это было ожидаемо, и сам Эйджи понимал, через что заставил их всех пройти. Он был не в обиде на такую реакцию. Тем более, что он всё равно не собирался соблюдать этот «запрет» настолько буквально. Но он правда был счастлив снова увидеть свою семью. Поэтому поначалу он не решался рассказывать об Эше. Он не был уверен, как много им уже было известно, и представлял, как должно было это всё выглядеть со стороны: заставляя их винить в произошедшем Ибэ-сана, Эша, его самого, на что они имели полное право. Но ему вовсе не хотелось услышать это в лицо; он не хотел ссориться, ведь знал, что, скорее всего, сорвётся, услышав что-нибудь нелестное об Эше от людей, которые понятия не имеют, что тот за человек, а он даже не был уверен, что сможет сейчас объяснить.

Он рассказал тогда только сестре. Они были не так уж близки – по крайней мере, так он привык думать, – заботились, конечно, друг о друге, как подобает родственникам, но сверх этого их мало что связывало, не о парнях и этих её поп-певцах же было ему с ней говорить. Она просто повисла на нём, как обезьянка, и Эйджи пришлось ей рассказать. Всё-таки это было совсем другое. Уж её-то осуждение он как-нибудь бы пережил. Она слушала, округлив глаза до размера пятидесятийеновой монеты, его очень смягчённое повествование, посвящённое развязавшейся между нью-йоркскими уличными бандами и корсиканской мафией войне, непосредственным участником которой стал, но когда он ненадолго прервался, чтобы отдышаться, описывая Эша: то, каким он был, и каким он был с ним, – та вдруг так странно на него посмотрела. «А я смотрю, мой талисман на удачу тебе и впрямь пригодился, братишка», – Эйджи даже не понял сначала, что она хотела этим сказать. А потом в сердцах накричал на неё за то, что она сама там что-то себе понапридумывала и что такое её любопытство он утолять больше не намерен.

Это... было трудно объяснить. Он никогда не думал о своей симпатии к Эшу в таком смысле, пока они были вместе – а если бы в какой-то миг задумался бы, ему бы наверняка стало ужасно неловко. Его просто тянуло к нему. Хотелось проводить вместе время, как проводили его обычные мальчишки их возраста; но он всегда был готов разделить с Эшем и самые тёмные моменты его жизни. Ему бывало страшно, безусловно, но Эш был важнее страха. И он любил Эша, «любил» – это было нечто живущее у него под самими рёбрами, невероятно сильное и настоящее, осязаемое, а не просто какое-то слово, которое он обязан был как-то трактовать и непременно присваивать ему общепринятые смыслы. Ему было всё равно, как это называется. Им необязательно было как-то называть то, что они испытывали друг к другу. Он верил, что и без этого связь, возникшая между ним и Эшем, останется навсегда.

Возвращение далось Эйджи непросто. Но он долгое время не отдавал себе отчёта, что что-то было не так. Потому что ему всё ещё казалось, что Эш где-то рядом. Эйджи сам убедил себя, что это – не расставание. Он всего лишь вернулся в Японию, потому что он должен был рано или поздно сюда вернуться. Но, конечно, всё не может остаться так. Он ждал продолжения. Он ждал, что со дня на день Эш сам объявится у них на пороге. Ждал, что если не в этом, так обязательно в следующем месяце он снова увидит Нью-Йорк, хоть никаких разговоров об этом, конечно, и близко не велось. Он жил в ожидании. То, что бывает, когда настолько свыкаешься с некой идеей – ты просто не представляешь, что всё может быть как-то иначе.

Эйджи понадобилось время, прежде чем постепенно он всё же начал осознавать, как далеко они теперь на самом деле находились друг от друга, что это было даже не то же самое, что съездить с друзьями на выходные погулять в Токио. И с порядочным опозданием, на него впервые в жизни обрушилась такая чудовищная тоска по кому-то.

К тому моменту прошло уже полгода. Приближался праздник Танабата. В этом году они решили справить её в кругу семьи за общим столом, а потом переоделись в юката и пошли в храм, откуда заодно можно было посмотреть на фейерверки. Ибэ-сан тоже приехал, якобы по работе.

Наверное, потому что это была Танабата. Глядя на россыпь звёзд, освещавших кристально чистую июльскую ночь, особенно яркую – линию Млечного Пути, рассекающую небо надвое, Эйджи с какой-то досадой думал о том, что даже Хикобоши и Орихиме был дарован единственный день в году, когда они могли встретиться. Неужели они с Эшем жили в слишком разных мирах, чтоб надеяться и на это? Хотя бы сегодня... Конечно, это было не то желание, которое он осмелился бы написать на тандзаку.

Однако сразу после праздников он стал писать Эшу письма.

Он не знал, бывает ли Эш ещё в той квартире, в которой они жили какое-то время, есть ли у него вообще почтовый ящик для таких целей (что-то подсказывало, что нет), поэтому Эйджи выпросил у Ибэ-сана контакты Макса Лобо – он был единственной ниточкой, связывающей его с Эшем напрямую, и единственным человеком, которому он мог доверить подобное.

Ответа так и не дождался. Но писать не перестал. Одно, два, три, десять – Эйджи отправлял их раз в неделю-две и всё равно иногда ловил себя на том, что за это время у него успевала накопиться пачка. Пару раз он говорил с Максом по телефону, спрашивал об Эше, получая обнадёживающие ответы: да, письма тот получил, нет, ничего передать не просил, да, жив-здоров, всё ещё держит даунтаун в благоговейном страхе – не посвящая его в детали, которые по всеобщему разумению Эйджи теперь не касались.

Наверное, ему стоило попробовать для начала разузнать хотя бы его телефон, чем тратить время на всю эту писанину в нынешний-то век, но ведь то, самое первое его письмо Эшу было именно на бумаге – оно невольно задало тон. Или после первой попытки Эйджи решил, что лучше будет дальше писать в пустоту вот так – чем если бы он вынужден был бы каждый раз видеть на холодном голубом экране длинную вереницу собственных сообщений со значком «прочитано».

Эш дал ему понять, что думал на этот счёт. Эйджи думал по-своему и сдаваться не собирался, хотя того, что Эш изменит своё решение быстро, не ждал тоже. Но иногда в нём же находилось место для лёгкой обиды, что хоть что-нибудь в ответ этот бесчувственный американский мальчишка мог бы уже и написать.

«Надеюсь, у вас там сейчас поспокойнее».

«У ребят всё хорошо?»

«Кстати, я же забыл спросить, когда у тебя день рождения. Если что, с прошедшим».

«Уже готов к Хэллоуину?»

На первое эти письма были, конечно, совсем не похожи. Он уже выразил в нём самое важное, что хотел донести до Эша, и с тех пор чувства Эйджи к нему не изменились. Он коротко расписал, что было с ним с момента его возвращения в Идзумо (вместо «Идзумо» нарочно написал «Гизмо»), в остальном больше интересовался тем, как дела обстояли у Эша – он тогда прямо загорелся идеей, что они могли бы поддерживать общение хотя бы так. Хоть немного «Эша» – хотя бы в жалком листке бумаги.

Прошла ещё одна Танабата.

Эйджи продолжал одностороннюю переписку, ставшую больше похожей на личный дневник. Все более-менее значимые события, происходившие в его жизни, связанные с ними переживания, случайные мысли; он не мог знать даже, читает ли Эш вообще эти письма, но пускай и читал бы – в них не было ничего, что, казалось Эйджи, он не мог бы ему доверить, при том, что в них было всё.

Его ночные кошмары навсегда отошли от банальных сюжетов про провал на экзамене или падение с высоты, но в остальном всё окончательно пришло в норму.

На стадионе Эйджи был всего пару раз. Он попробовал, потому что должен был хотя бы знать, и теперь знал, что снова может этим заниматься. Ему просто не хотелось этого, как прежде. Он испытывал перед Ибэ-саном смутное чувство вины, ведь ради чего он вообще взял его с собой в поездку, да ещё оказался втянут в эту историю. Зато потом он записался на кендо. Вынеся из неё хотя бы то, что поучиться постоять за себя ему бы в целом не помешало.

Погрузившись в учёбу и работу, он строил планы. Самые обычные для парня его возраста. Он неторопливо просматривал на сайтах недвижимости варианты для съёма. Эйджи правда любил своих родителей. И немного тушевал перед тем, каким грузом – не только материальным – на него лягут первое время трудности самостоятельной жизни. Но вместе с тем, он ясно видел, как некоторые вещи станут, напротив, легче. Он по-прежнему помогал Ибэ-сану и в одной студии, помимо этого брал заказы на съёмку в паре журналов и постепенно повышал свою ценовую планку... На самом деле, какие планы он ни строил – в них всегда чего-то не хватало. Сейчас ему нужно было сконцентрироваться на переезде, но как только всё утрясётся – виделось ему, он наконец сможет начать откладывать, и тогда уж хотя бы в следующем году...

Этим летом о прогулках по фестивалю пришлось забыть. Ещё с обеда зарядил дождь, и к ночи только усилился. Эйджи не мог припомнить, когда он вообще в последний раз видел, чтобы на Танабату шёл дождь. Они накрыли на стол, который ничем не отличался от того, два года назад, но звук барабанящих по стеклу капель навевал настроение, далёкое от праздничного. Воспользовавшись тем, что у него ещё оставалась работа, которую нужно было закончить к утру, Эйджи рано ушёл к себе в комнату.

Он оторвался от слепящего в темноте глаза экрана и уставился в непроглядную черноту за окном. Сияли ли они всё ещё где-то там, наверху, скрытые за толщей грозовых облаков, или в этом году даже ткачихе с волопасом не суждено будет перейти мост, размытый дождём?

Поверх папки с документами, на его столе лежал ещё не запечатанный конверт. По правде говоря, Эйджи впервые засомневался, стоит ли вообще это делать. В этот раз письмо вышло каким-то слишком сумбурным и особенно личным... возможно, ему стоило сделать перерыв и вернуться к нему со свежей головой, когда все насущные дела будут улажены. Но впервые он усомнился в самой правильности того, что до сих пор продолжал это делать. Эйджи писал письма, всё так же отправлял каждое, и глубоко в нём накапливалось всё больше грусти от того, что не получил ни одного в ответ; но если Эш в самом деле читал их, каждое, храня молчание, в котором могло прятаться столько невыраженной боли всё того же, прежнего сломанного ребёнка – каково было ему? Что если сам Эш уже решил забыть его? Что если он ошибался, думая, что сможет спасти этого упрямого ребёнка, да ещё находясь по другую сторону планеты? А всё, что он делал до сих пор, он делал лишь для себя самого. Эйджи устало вздохнул. Похоже, ему предстояло как следует обдумать... многое.

Едва закончив, он ответил на внезапный звонок Ибэ-сана. Подумал было по инерции, что тот сейчас подкинет ему ещё работы, но он всего-навсего поздравил Эйджи с праздником. Услышав на фоне шум двигателя, Эйджи понял, что тот за рулём. Сначала хотел поинтересоваться, что вытащило его на дорогу в такой час и такую-то погоду, но вообще-то, это было, наверное, не его дело.

После короткого разговора Эйджи спустился вниз. Семейные посиделки выглядели близкими к концу, и он принялся за посуду.

— Эй-чан, да ладно тебе, – воскликнула мама. — Оставил бы до утра.

— Не слышал ни об одной традиции, которая запрещала бы в ночь Танабаты мыть посуду, – отшутился он.

Пока он, уйдя в себя, сосредоточенно отмывал тарелки, остальные вскоре разбрелись. Больше всех страдала сестрёнка, плюхнувшаяся с телефоном на диване в гостиной: она-то собиралась смыться гулять с друзьями. Сквозь размеренное бормотание телевизора до него в какой-то момент донёсся звук дверного звонка, чему Эйджи не придал особого значения: соседка, с которой тесно дружила мать, считала своим долгом каждый год прийти поделиться с ними домашним сомэном, как будто иначе бы им тут непременно грозила голодная смерть. Для него этот день с самого начала мало чем отличался от последних, вереницу которых он проводил, погружённый в свои заботы. Он ещё раз прокручивал в голове список дел до конца недели, чтобы убедиться, что из неё не вылетело ничего важного: послезавтра встретиться с одним человеком по поводу квартиры, заехать в студию и не забыть посмотреть в интернете компании, специализирующиеся на грузоперевозках... К счастью, сейчас ему попросту некогда было завидовать звёздам.

«Эш, я очень надеюсь, что ты больше не считаешь себя леопардом... но если ты продолжишь подниматься выше, мне придётся пойти за тобой, чтобы спустить этого глупого котёнка обратно».

Мать заглянула на кухню.

— Эй-чан... там, кажется, тебя.