— Прекрасно, — цедит Виз. — Ни на минуту вас нельзя одних оставить.

И потирает виски — нарочито медленно и спокойно, словно торопиться вовсе некуда. Лишь бы никто не заметил, как дрожат у него руки: паника, даже чужая, сейчас ни к чему, верно?.. Надо держать голову холодной, а ум — ясным.

Как и всегда.

— Вроде второй курс — это далеко не детский сад, — ворчит Виз, пока студенты перетаскивают сокурсника в открытую аудиторию. — Да нет, даже в детском саду дети ведут себя разумнее! Куда это годится, а?

Все наверняка уже поняли, как ему страшно, правда? Обычно ругаются, чтобы скрыть страх, это давно известно... Хотя нет: глядят не понимающе, а виновато, взглядами встречаться избегают, глаза у всех в пол... Ну вот и отлично.

Он обязан производить впечатление опытного преподавателя — хотя на самом-то деле даже преподавателем не считается, так, практикант, ассистент, стажёр — в общем, самый младший на кафедре. Но об этом знать никто не должен. Как и о том, что хочется орать и лезть на стену: впервые на его памяти студент так горит желанием применить знания на практике, что просто-напросто убивает себя. Что за отчаянных людей они понабрали?..

«Выживет — имеет все шансы стать хорошим визитёром, — думает Виз. — И я уж постараюсь, чтобы выжил».

— Сколько он так лежит?.. Впрочем, вижу, недолго.

Лицо у студента чуть блестит, и дело тут вовсе не в лампах: это внутренний свет, который видят только визитёры. На самом деле — не только: кто угодно будет видеть, если потренируется; но лишь визитёров специально этому обучают. Ведь пока у человека есть этот блеск — его имеет смысл спасать; а если блеска уже нет — любые телодвижения будут напрасными.

— Мы даже не думали, что он... — пытается оправдаться один из студентов; но Виз огрызается:

— Цыц!

И тут же одёргивает сам себя: ругаться, чтобы не допустить паники, — это одно, но вот становиться зверем и срываться на ни в чём не повинных детей — это уже вне всяких рамок. Тебе ещё дальше с ними работать, о чём ты думаешь? Хочешь, чтобы они твоих пар до истерики боялись?..

— Прошу прощения, — выдыхает Виз, развернувшись к студентам. — Погорячился. Вы не виноваты, я это знаю. Но сейчас, пожалуйста, брысь отсюда, ждите под дверью и не заходите, пока не позову.

И студентов тут же ветром выносит из аудитории. Послушные какие, а. Интересно, сколько будет подглядывать в щёлку, а сколько — в замочную скважину? Впрочем, было бы что интересное в наблюдении за работой визитёра: самый сок-то происходит там, за гранью!

— Грань-хуянь, — шипит Виз себе под нос, чтобы сосредоточиться. — Блеск-хуеск.

Вернётся домой — ох и такую историю Хельги расскажет! А вот среди коллег лучше об этом не распространяться: не хочется, чтобы напуганного ребёнка затаскали по всяким комиссиям и замучили объяснительными.

Но поговорить с ним, конечно, надо: вдруг ему помощь нужна? Вдруг он вовсе не ради практики убился?..

— Убился-хуился, — продолжает бормотать Виз. — Практики-хуяктики.

Наблюдает за блеском внутреннего света — его, конечно, всё меньше и меньше, но время есть, времени предостаточно, он обязательно успеет. Какой бы мотив взять с собой в этот раз?..

И когда максимально чёткой становится тропа, по которой предстоит идти, Виз наконец снимает с пояса нож и задирает футболку. Короткое движение, крошечная царапина — и вот уже меркнет свет, и тело предательски валится на пол аудитории. Интересно, много ли студентов за дверью испугается этого глухого стука?.. А ведь должны уже представлять во всех подробностях работу визитёра!

Тропа смерти знакомым звоном ложится под ноги. Вот и всё, делов-то: найти, схватить за шкирку, вернуть обратно. Здесь Виз чувствует себя как дома — и знает: успеет до того, как погаснет драгоценный блеск.

Можно подумать, у него есть право не успеть.