Пахнет чужаком — это первое, что чувствует Леера, едва проснувшись. Не опасностью, нет; просто чужим человеком. От подушки, от натянутого до носа одеяла и даже, кажется, от простыни — как странно, когда успела не только кого-то пригласить, но и затащить в постель?..

      Воспоминания просыпаются следом: это не она пригласила, это её пригласили — нашли сидящей в парке, укрыли от дождя и увели в квартиру, чтобы напоить горячим. Потому что...

      Зудит в груди сосущая пустота — как рана со свежей коростой. Лучше бы не трогать её — не вспоминать; но Леера с болезненным удовольствием окунается во вчерашний день — словно чешет рану вечно обкусанными и потому острыми ногтями.

      Город перестал её слышать. Или она перестала слышать город. Не так важны детали, ведь суть одна: никто не звал на ночные улицы разгонять своим светом туман.

      Конечно, «фонари» выходили и безо всякого зова. Но будто нет разницы между «светить» и «светить, потому что тебя позвали»!

      И раньше бывало, чтобы город молчал, — но больше недели? И ладно бы просто не звал на дежурство: чудилось, что он вовсе отвернулся. Нет, не падали на голову кирпичи, не сбивали автомобили, коты давали себя погладить — ничего не изменилось; кроме отстранённого молчания, лившегося из-за каждого поворота. Так, наверное, ребёнок чувствует, что родитель рассердился, даже когда тот сохраняет лицо.

      «Что я сделала не так? В чём я провинилась? Подскажи — и я немедленно исправлюсь!»

      Леера бегала по улицам, звала что было сил, слушала каждый шорох — получая в ответ равнодушную тишину. В конце концов сдалась, уронила себя тряпичной куклой на парковую скамейку и заплакала.

      Город словно тоже плакал — так она решила бы раньше; а теперь — знала: город её забыл, с чего ему слёзы лить?

      Дождь — это всего лишь дождь. Не больше.

      Украдкой промокнув глаза кромкой одеяла, Леера щурится — и с облегчением выдыхает: в комнате она одна. Значит, можно сесть, размять шею и, наверное, вновь оплакать свою потерю? Нет, не стоит: даже если всхлипывать бесшумно, красные глаза и сопливый нос непременно выдадут.

      С другой стороны, уже видели заплаканной и слышали невнятные жалобы, так что не сильно удивятся. Но не хочется досаждать; забрать бы вещи да возвращаться к себе.

      И решать, как жить дальше — с молчащим-то городом.

      Леера потягивается, оправляет чужую футболку, длинную и свободную: пускай тот забавный паренёк и выглядит явно младше, он всё-таки выше и шире в плечах, — и выходит из комнаты, стараясь не шлёпать босыми ногами.

      Квартира, к счастью, маленькая, не заблудишься при всём желании: в пару шагов пройдя прихожую, Леера оказывается на кухне. И тот паренёк, обернувшись от плиты, улыбается:

      — Доброе утро. Твои вещи высохли, но я заварил чай и жарю яичницу; может, останешься на завтрак?..

      Холодеют кончики пальцев: веет от его взгляда и слов чем-то по-страшному ледяным, как от дыхания ночного тумана. Или это дурацкое волнение — и зуд от пустоты в груди? А то и вовсе попросту замёрзла босиком стоять.

      Облизнув губы, Леера отвечает неуверенной улыбкой:

      — Доброе утро. Я бы осталась... если можно.

      — Было бы нельзя, я бы не предлагал, — усмехается паренёк. И отворачивается к плите: — Садись на диванчик. Там Джу, но ты не бойся, она не кусается.

      Джу оказывается маленькой лупоглазой собачкой — почему-то с отливающей синим шерстью. Неужели покрасили? Не могла же такой родиться! Вот у кого-то развлечения...

      А стоит погладить выпуклый лобик — Джу доверчиво подставляет пузико; и Леера, невольно умилившись, чешет его кончиками ногтей. До чего дружелюбное существо!

      Паренёк гремит посудой — и опускает на стол тарелку яичницы с зеленью и овощами и чашку чая; и до того вкусно пахнет едой и какими-то травами, что Леера чувствует себя почти счастливой.

      Ещё бы не зудела в груди кровоточащая пустота и не терзали её солёными волнами воспоминания... Когда же отболит? И отболит ли вовсе?..

      — Кстати, я Тиль, — представляется паренёк, устроившись на табуретке напротив. И, как бы ни хотелось остаться безымянной, не представиться в ответ попросту невежливо.

      — А я Леера. Слушай, а почему у твоей собаки синяя шерсть?

      Тиль смешно морщит нос:

      — О, это долгая история! И перед едой её рассказывать не стоит... Так что предлагаю позавтракать — а потом, если будет интересно, я всё объясню.

      Что ж, значит, побег сразу после завтрака отменяется. Да и чай вкусный, с клубникой и мятой; было бы глупо убегать, не выпив ещё одну чашку. И яичницу хочется жевать долго-долго — и раз уж задержится на получасовой завтрак, почему бы не задержаться ещё?..

      Неужели жизнь может нравиться и с пустотой в груди? А может, такие приятные мелочи, как яичница, чай и подставившая живот собачка, и есть лекарство от пустоты?

      Леера украдкой вздыхает: сказал бы что-нибудь город, одобрил — или осудил. Как тяжело знать, что ты больше ему не нужна. Как тяжело привыкать к мысли, что так теперь будет всегда — и ни секундой меньше.

      — У тебя что-то случилось, да? — хмурится Тиль. — Ты вчера говорила... кто-то тебя не слышит? Или ты кого-то не слышишь?

      — Я «фонарь», и неделю назад город перестал со мной говорить, — как можно спокойнее пожимает плечами Леера. И затаивает дыхание, чтобы не дать покатиться слезам.

      А Тиль, забавный юный Тиль задумывается на пару секунд — и улыбается легко-легко, сверкая глазами:

      — А хочешь, я буду для тебя городом? Буду тебя слышать — и с тобой говорить.

      И хочется рассмеяться: да что ты понимаешь, мальчик, да разве ты можешь заменить мне город, как наивны твои попытки помочь!.. Но чудится в его разноцветных глазах — один голубой, другой жёлто-зелёный — что-то совсем не юное, не наивное, а снова пугающее льдом, как дыхание тумана. И Леера не смеётся — лишь кивает.

      Вдруг не просто так они встретились? Вдруг Тиль и правда сможет помочь — не заменить город, но вернуть его?

      Леера отпивает чай и не смеет надеяться.

      Но — надеется. Несмотря ни на что.