О трудностях выбора

Пробивающийся сквозь распахнутое окно свет уличных фонарей нанёс витиеватый орнамент на застывшие изваяния мебели, тёмным кружевом застелил полированную поверхность стола, остывший кофе и загорелые предплечья сильных рук. Когда-то эти стены служили приманкой для солнечных зайчиков, сейчас же отслаивались тяжелыми полотнами молчания. Мия дышит едва слышно, боясь рассыпать по комнате уже давно сложенные в чемоданы следы своего пребывания. Напряжение между ними можно разрезать разве что острым охотничьим ножом. Макс всегда управлялся с этим лучше.

— Значит, сейчас ты точно уверена?

Мия кивает уже, наверное, пятый раз за этот разговор. Она знала, что это не будет легко. Мия не в силах поднять глаза от разбросанных по полу осколков и растрёпанных лепестков на засушенных ветках. Это была её любимая ваза. Мия привыкла, что за шестнадцать лет совместной жизни у них скопилось достаточное количество разбитой посуды и предметов интерьера, чтобы занять целую кладовую в доме Фоллов. Но сколотое сердце ей дороже бездушных вещей. Мия слишком устала привыкать.

— У меня самолёт через три часа, было бы странно сейчас метаться, тебе не кажется?

Голос звучит глухо из-за скопившихся в пазухах слёз. Она бы правда хотела, чтобы всё сложилось по-другому. Она не знает, какой момент могла бы окрестить точкой невозврата. Сейчас ей кажется, что она отняла у него безобразно много времени. Что она вовсе никогда не подходила ни этому дому, ни его семье, ни ему самому. Что для всех это было очевидно с самого начала. Что фантазия в её голове давно обыграла тусклую реальность. Что история Арвен и Арагорна не более, чем красивая сказка, которой никогда не суждено было воплотиться в жизнь.

Мия пытается разложить воспоминания подобно карточкам в картотеке. Так понять было бы проще, когда всё в их отношениях безнадёжно затрещало по швам. Мия не берёт в расчёт глупые бытовые ссоры, они всегда одинаково заканчивались битым ворохом вещей и смятой одежды. Мия проглатывает горькое разочарование от спешных экскурсий и приевшихся ночёвок в лесу в окружении детских страшилок и разномастного лагерного шума. Они ведь не какие-нибудь снобы, верно? Мия отмахивается от назойливо звенящего раздражения на очередные колкости Макса. Это её вина, что она уже не может относиться проще к слишком многим вещам.

Но Мия не может закрывать глаза на то, что стая для него всегда на первом месте. Что широкая улыбка не сходит с лица в возне с разномастной детской гурьбой. Что разговоры о работе постепенно вытесняют вампирские дрязги о разделении власти, светские сплетни и проблемы возрождающегося Ордена Стражей, погружая её в такой нормальный в своей обыденности мир. Мия не хочет признаваться, что давно задыхается в приступах клаустрофобии в этом слишком тесном для бушующего под кожей пламени пространстве. Мия не хочет признаваться, что давно не согласуется с окружающей природой, из сезона в сезона сообщающей ей о скоротечности жизни, больше ей не доступной. Как не согласуется с семейными вечерами и слишком мягким пламенем Макса, напоминающим скорее лижущее тепло рыжих всполохов домашнего очага. Мия не хочет признаваться, что гудящий поезд и перестук колёс по рельсам преследует её болезненно часто, громогласно врываясь в её сны. Что бежит она за ним слишком отчаянно, что дыхание спирает даже наяву, что колени ноют от постоянных падений, что протянутая рука Макса никогда уже не встретится с её.

Наверное, точка невозврата стала маячить на горизонте ещё несколько лет назад, когда за очередным ужином Одри проговорилась о том, что в стае Обье ожидается пополнение. Мие в сущности всё равно, упоминания Саманты давно её не трогали. Мие не всё равно, что разговор в который раз завернул в тягостное русло будущего потомства. Она бы хотела, чтобы в семье Макса сквозило чуть больше эмпатии. Чтобы они наконец поняли, что она никогда не будет жить по их придуманным законам. Что топот детских ног никогда не нарушит устоявшийся покой их дома. Что бессмертие накладывает определённые поправки, с которыми хочешь-не хочешь, приходится считаться. Что она уже безвозвратно переживает каждого близкого ей человека и не собирается множить их число ещё больше. Даже у самого большого и сильного сердца есть предел. Мия хотела бы, чтобы выдержка не давала сбой. Чтобы она не выскакивала из-за стола так по-детски глупо. Чтобы Макс хотя бы раз был полностью и безоговорочно на её стороне. Наверное, она уже тогда остро чувствовала пролегшую между ними пропасть. Наверное, в его крепкой груди, прижимающейся к ней со спины, и жарком шёпоте в самое ухо ей всё ещё верилось, что разделяющие их различия не имеют никакого значения. По крайней мере до тех пор, пока она могла любить его так безрассудно.

Мия думает, что сердце её всё-таки дало сбой, когда Шон, собрав пару чемоданов и ручную кладь, долго кутая Хелен в объятиях и рассыпаясь в обещаниях писать по несколько раз на дню, укатил в другой штат покорять университетские своды и девичьи сердца. Когда три с половиной года спустя он привёз в их украшенный к рождеству дом миниатюрное округлое создание с ворохом вопросов в голове и нежным именем Дейзи. «Теперь я старше тебя на год и пять месяцев». Мия привычно одаривает его тёплой улыбкой. Мия не замечает, как горло стискивает давящая паника, а глаза увлажняются совсем не от смеха.

Мия думает, что всё стало гораздо безнадёжнее, когда на её туалетном столике примостились десятки баночек с ненавистной косметикой. Только тщательно вырисовываемый грим мог скрыть навечно застывшую юношескую округлость лица, одинаково взирающую на неё со свадебной фотографии и с отражения в зеркале. Мия с трудом заглушает саднящую боль под рёбрами, когда Макс разменивает пятый десяток, а морщинки в уголках глаз уже заметнее расходятся солнечным веером от живой мимики и частого смеха. Мия глушит судорожные рыдания, закрывшись в темноте кладовки, скрывшись от многочисленных родственников, приехавших проститься с Конрадом. Мия не готова признать, что чувствует увядание каждого из них теперь особенно остро, будто бродя среди тлеющих призраков.

Мия вспоминает, что впервые прошла точку невозврата ещё раньше, когда выложила ключи от холодного дома Виктора на кофейный столик. Или когда клыки впились в тонкую шею, выбеленную бессильно наблюдающей за этим Луной. Или когда совершенно безрассудно переступила порог старого дома в заброшенном парке, навсегда предопределив свою участь. Мия пересекла точку невозврата ещё раз четыре месяца назад. Снова с Виктором. Всегда только с ним.

— Как долго, Мия?

Ей совершенно безрассудно хочется спросить «как долго что?», но она заставляет себя прикусить язык. В конце концов, Макс не виноват, что они говорят на совершенно разных языках. Что коснувшаяся её печать застывшей вечности не переводима в бегущие символы его принципиального стремления жить моментом. Что Мия давно просчиталась в попытках остановить мгновение и идти с ним нога в ногу. Что их яркое «здесь и сейчас» не прошло проверку временем и теперь плясало вокруг них пёстрым ворохом рассыпавшегося карточного домика. Мия знает, что Макс спрашивает совсем не об этом. Мия знает, что никогда не сможет ему объяснить истоки собственного понимания. Ей самой понадобилось на это непростительно долгих шестнадцать лет.

— Ты знаешь.

— С Европы?

— С Европы, — Макс кивает на её ответ. Мог бы и не спрашивать, они оба знают, что образовавшиеся трещины на их браке стали с неприкрытой откровенностью видны с тех пор, как она вернулась со злосчастного собрания Князей. С тех пор, как она, давясь истеричными всхлипами и заламывая пальцы, выдавила из себя необратимое «я сделала кое-что ужасное, нам нужно расстаться». С тех пор, как он, осторожно сжав её лицо своими грубыми ладонями и прижавшись горячим лбом к её, шептал какие-то глупости про то, что они всё исправят, пока она выбирает его. Мия не знает, почему не обрубила всё ещё тогда. Это была изначально провальная затея. От разбитых вещей нужно избавляться сразу и без сожалений, чтобы не вспоминать ежеминутно высеченные на них ошибки. Мия знает только, что в своих выборах запуталась слишком давно и безнадёжно.

Может, всё сложилось бы по-другому, если бы она отказалась от роли Стража. Если бы подписание конвенции о дружественном союзе Ордена с главами вампирского света после нескольких лет неприятных стычек не требовало её присутствия. Если бы время, проведённое в стороне от подобных событий, не стоило ей утерянного уважения и статуса. Если бы ей было чуть более безразлично. Но Мия не умеет держать язык за зубами, не умеет быть снисходительной к чужому хамству, не умеет терпеть к себе пренебрежительное отношение. Откровенно говоря, она даже рада встретить в тёмном переулке виновников их перепалки, желающих отыграться. Новообращенные никогда не славились большим умом. Мия никогда не славилась осмотрительностью.

Ей нравится растекающаяся по мышцам сила, сковавшее тело напряжение и саднящая боль в костяшках. Дар Крови никогда её не подводил. Возможно, подвела она, оставив его на задворках прошлой жизни, запечатав в забвении кровью Вуда и последними ударами сжатого в тонких пальцах сердца. Возможно, она поняла всё сумасбродство своего поступка слишком поздно, когда боль от треснувших рёбер острой иглой пронзила всё тело, а тупая пульсация в висках от затянувшейся на шее петли тёмным маревом встала перед глазами. В её положении четверо противников уже перебор, пусть даже кровь двоих из них давно пропитала одежду.

Даже сейчас, спустя время, она с трудом воспроизводила последовательность тех событий в голове. Невозможно полагаться на нейронные связи, когда они истошно вопят о недостатке кислорода. Мия помнит только горячую влагу, расходящуюся по макушке, заливающую глаза, первый глубокий вдох, болезненно ударивший в лёгкие, и сильные руки, прижимающие к себе на удивление бережно. Она могла бы забыть всё происходящее, как страшный сон, но не терпкий аромат пачули, коснувшийся носа.

От залившейся в рот крови мутит. От вида оторванной головы в стороне ещё сильнее. Она прячет лицо в вороте рубашки Виктора, пытаясь унять вибрирующий ком в горле.

— Фолл настоятельно просил присмотреть за тобой. Как думаешь, насколько велика вероятность, что я разделю участь того вампира после подобного инцидента?

— Зато сможем проверить возможности вампирской регенерации. Почти научное открытие.

— По крайней мере без всяких научных открытий очевидно, что низкосортный юмор передаётся от оборотней воздушно-капельным.

— Думаешь, с тобой я бы заговорила цитатами классиков?

— Было бы лестно.

Мия дышит часто-часто, каждый вдох вбирая маленькими пьянящими глотками. Она никогда не признается, что ноющее жжение от срастающихся рёбер ей приятно. Что бушующее внутри пламя впервые за долгое время находит такой необходимый выход. Что чувство нависшей угрозы для неё как недостающий элемент обыденности. Что ей так остро было необходимо почувствовать себя вновь живой. Мия никогда не смогла бы объяснить им двоим, что ей нравится сгорать в собственной стихии, потому что она не знает другого способа восставать из пепла.

Бежевый кафель в стерильной ванной номера отеля слепит своей чистотой. Ей тут не место. Ей невыносимо хочется назад в грязное пространство между близко стоящих домов. Ей хочется, чтобы они перестали с ней носиться, она же не хрустальная. Но Мия чувствует только ступор, сковавший тело — одно неверное движение, и она рухнет как подкошенная марионетка с оборванных нитей. Она ненавидит собственную беспомощность. Она позволяет Виктору стирать багряные разводы с кожи. Шум воды, наполняющей ванну вводит её в какое-то тягучее состояние транса. Она не возражает, когда намокшая ткань платья тяжело падает к ногам. Она бездумно касается кромки когда-то белого кружева.

— Безнадёжно испорчено.

— Да, жаль.

Мия поднимает на него расфокусированный взгляд. Она не понимает, откуда внутри просыпается зудящее раздражение.

— В том переулке недалеко от главной улицы четыре вампирских трупа, ну надо же, оказавшихся там почти сразу после подписания мирного договора. Я с головы до ног измазана их кровью и, честно говоря, единственное, чего мне сейчас хочется — это выпустить пар ещё на нескольких умниках, упражнявшихся в остроумии на том вечере, и всё, что меня останавливает — это то, что я нахожусь перед тобой в одном чёртовом белье. Но единственное, что ты можешь сказать, что тебе жаль кусок тряпки?

Она почти стушевалась под остро сверкнувшими из-под спадающей чёлки глазами. Она почти пожалела о несправедливо вываленной на него тираде.

— В том переулке четыре вампирских трупа, и это действительно может организовать нам некоторые проблемы. Я старался найти правильные слова, чтобы не оставлять тебя в таком плачевном состоянии, и разобраться с этой ситуацией как минимум до рассвета, но, к сожалению, единственное, чего мне сейчас хочется, не укладывается ни в какие рациональные объяснения и нормы приличия, вероятно, потому что от тебя восхитительно пахнет четвёртой отрицательной, и всё, что меня останавливает — это то, что ты находишься передо мной в одном чёртовом белье. Поэтому да, это единственное, что я собирался сказать.

Мия откуда-то знает, что объём крови, приливающей к мозгу, восстанавливается через 5 секунд после прекращения удушения. Мия не знает, почему у неё в голове до сих пор туман. Почему мыслить здраво так неподъёмно. Почему она с такой жадностью приникает к его губам, размазывая багровые отметины по бледному подбородку. Почему ей почти обидно, когда холодные пальцы твёрдо обхватывают запястья, отстраняя её руки, забравшиеся под рубашку.

— Нам правда не стоит.

Мия избегает его почти до конца поездки. У неё уши горят от стыда, а перед глазами стоят кровавые разводы на кафеле — будто в её ванной кто-то мучительно умер. Мия думает, что картина в общем-то не так уж далека от истины.

— Тебе правда не обязательно было составлять мне компанию. Один вечер в гордом одиночестве я бы как-нибудь пережила, — зал оперы во Флоренции остался таким же, каким Мия его запомнила по своему незапланированному Евротуру больше десяти лет назад. Мия надеется, что хотя бы в этот раз досмотрит выступление до конца. Было бы глупо испортить последний вечер в Европе очередной свалившейся на голову проблемой.

— Для меня честь сопровождать первого Стража, — лёгкий поклон, от которого она не смогла сдержать улыбки. Мия думает, что в этом жесте так остро сквозит подчёркнутая театральность. Мия про себя отмечает, что в том, что касается Виктора, это почему-то всегда выглядит на удивление органично.

— Мы же друзья, — уголок его губ намечает лёгкую полуулыбку, — о, да брось. Скажи, что мы друзья, — Мия не любит быть настырной, но сейчас это дело принципа, — ну хоть на столечко, — она сводит большой и указательный пальцы, оставляя небольшое расстояние между ними, — не будь жестоким.

— На одну десятую, так уж быть.

— Ауч, это было больно. Где мои оставшиеся девяносто процентов?

Виктор не удостаивает её ответом, молча протягивая тонкую стеклянную воронку с золотистым озером пузырьков.

Мия с тоской думает, что вовсе не хочет возвращаться домой. Что бегущее вперёд время в Штатах почти осязаемо. Что застывшая красота юношей и девушек, за которой спрятано так много пугающих пороков, испитых жизней и украденного у них времени, влечёт её непреодолимо сильнее. Что собственная застывшая молодость не кажется здесь чем-то неправильным. Что она наконец-то чувствует, что снова вернулась к себе.

Мия не знает, с чего начать. Мия делает, наверное, самый глупый из всех возможных выборов. Разрушить всё до основания проще, чем переставлять каждый неподъёмный кирпич на новое место. Мия не хочет думать, к чему это приведёт, когда ладонью скользит по идеально выглаженной ткани его брюк. Когда оба они застывают, напряженно не дыша, под звенящую в темноте балкона женскую партию — его пальцы на тонком запястье в последних попытках передать немного здравомыслия, кончики её пальцев на ощутимо проступившем возбуждении, — какой теперь смысл противиться. Когда эхо её шагов раздаётся в пустых коридорах, звуча в унисон с гулко бьющимся сердцем, ведя за собой Виктора к неизбежному тупику.

— Ты всё ещё не видишь разницу между безобидными глупостями и ошибками, которые исправлять придётся долго и мучительно. Будешь жалеть, Мия.

— А ты всё ещё ограничиваешься лишь владением языком, у всех свои недостатки.

У Мии дыхание перехватывает, когда он разворачивает её к себе спиной, грудью вжимая в неподвижный мрамор резной колонны. Едва заметный выдох опаляет кожу бёдер, натянутую под прохладной хваткой его пальцев. Мия блефует, конечно же. Она помнит томящее желание его ласки. Влажное касание языка. Змеиное. Разве мог быть у Евы хоть шанс противостоять искушению? Мия глушит стон в напудренное плечо. Ни единого, разумеется.

— Скажи, чтобы я остановился.

— Не хочу, чтобы ты останавливался.

Пускай она пожалеет. Пускай грудная клетка трещит от боли несдерживаемых рыданий. Пускай бёдра горят красными полосами от извращённых попыток отскоблить каждое прикосновение. Пускай хоть кожа пойдёт волдырями от слишком обжигающих струй, неспособных смыть отпечатанные под ней метки. Это будет завтра, а до утра у неё ещё много времени, чтобы вобрать каждый из причитающихся ей девяноста процентов.

Мие кажется, что сгорает она уже давно и неправильно, пытаясь уместить собственное колючее пламя за каминной решёткой. Слишком дикое, своевольное. Мие кажется, что в холодных ладонях Виктора ему самое место. Они комплиментарные. Роста предательски не хватает. Подушечки стоп сводит от напряжения, когда она вытягивается, мучительно прогибаясь в пояснице. Она благодарна, что он прижимает её к себе так крепко, не оставляя и шанса распасться предательским рёбрам. Что дыхание так приятно холодит влажную шею. Что губы так мягко собирают проступившую в ямках ключиц росу. Мия прижимается горячим лбом к мёртвой холодности колонны, ловя сбитое дыхание.

— Почему ты не остановил меня тогда?

— Потому что ты хотела уйти. Так было правильно.

Мия думает, что в этом не было ничего правильного. Что она слишком отчаянно цеплялась за рассеивающуюся сквозь пальцы человечность. Что жажда жизни свойственна совсем не тогда, когда в твоём распоряжении мучительная вечность. Что урок Виктора был несправедливо жесток. Что часть её сколотого сердца так и не вернулась к ней в обмен на чёртову связку ключей.

— Кажется, он присмотрел за тобой лучше, чем было нужно. Какая похвальная исполнительность, — серые глаза Макса зло блеснули в полумраке кухни. Она различает побелевшие костяшки сжатых кулаков. Мия почти осязает сдерживаемое в нём желание садануть по шлифованному срубу столешницы. Если бы на столе осталось что-то бьющееся, она бы тоже с радостью запустила им в стену. Для симметрии. Они похожи больше, чем ей хотелось бы.

— Если тебе нужно выпустить пар на этом куске дерева, можешь не сдерживаться.

— Предпочёл бы вместо него бледную физиономию Ван Арта.

Мия бессильно закатывает глаза. Макса всегда интересовали простые истины. Она никогда не докажет, что дело тут вовсе не в Викторе. У неё под сантиметрами розовых рубцов горят отметины чужих прикосновений. У неё под кожей ничем не выводимый теперь едва слышный запах пачули. Мия не понимает, как это могло сходить ей с рук так долго. Мия и себе уже ничего доказать не сможет.

— Ты любила хотя бы?

Едва слышный вопрос повис в воздухе. У Мии мутная пелена встаёт перед глазами, а гудение в затылке усиливается, будто её приложили чем-то тяжёлым. Она знает, что её поступки не достойны прощения и хоть толики понимания. Мие до саднящего в носу жара обидно, что он мог теперь сомневаться в ней настолько сильно. Разве она могла притворяться так непростительно долго? Разве могли быть для этого какие-либо причины, кроме заходящегося сбитым ритмом сердца и распирающего лёгкие счастья, когда он смотрел на неё так влюблённо. Когда она задыхалась в его крепких объятиях, а губы горели от горячих касаний. Когда она ещё верила, что этого достаточно для их «долго и счастливо».

— Всем сердцем, — тяжёлая капля срывается с подбородка. Мия почти не врёт. Ему не нужно знать о предательском осколке, оставшимся тлеть в холодном пламене чужого камина с событий давно минувших. Всё остальное она отдавала ему полностью и без остатка.

— Тогда какого чёрта, Мия?

У оборотней всё до абсурдности просто. Если ты любишь так по-человечески горячо и безрассудно, этого достаточно, чтобы быть вместе несмотря на ворох противящихся обстоятельств. Если ты выбираешь того самого, то хранишь такую по-волчьи нерушимую верность своему выбору даже вопреки личным сменяющимся убеждениям. У вампиров на первом месте собственная нерушимость и верность принципам, даже если это означает вечную изолированность. Наверное, так правильно. Наверное, по-другому просто невозможно, когда единственный твой попутчик на этой дороге, стелющейся в бесконечное никуда — ты сам.

Мия не знает, как объяснить ему всё это. Как подобрать слова, чтобы описать разлагающуюся под рёбрами душу. Как объяснить, что любовь их давно прогнила и теперь рассыпалась ветхими хлопьями, забиваясь в нос слишком тяжёлым запахом сырой земли. Здесь нет иного выхода, кроме как спасаться самой. Мия не готова сдаваться так рано.

— Я больше не могу тебя выбирать. Я правда устала.

Мия думает, что люди находят друг друга удивительно странным образом. Что никакой рациональности и просчитанному выбору неподвластно собирать их подобно деталям паззла настолько удачно. Что судьба всё-таки существует в определенным смысле и сталкивает их вопреки всему остальному миру.

Мия смотрит на солнечные блики, подсветившие и без того огненные косы. Эбигейл всего пять, но она уже ярким доказательством оправдывает все происходящие на свете случайности. Рабочая встреча, нелепое столкновение, двое заядлых холостяков, представленных друг другу лишь поверхностно каких-то десяток лет назад — и вот оно маленькое произведение искусства, унаследовавшее огромные маслянистые глаза Триши и горящую медью шевелюру Трэвора.

— Ты — красавица, Эби, — Мия осторожно заправляет выбившуюся прядку за маленькое ушко. Дети до безобразия хрупкие. Дети до безобразия быстро вырастают, — наверняка разобьёшь не одно мужское и девичье сердце, когда вырастешь.

— Это больно. И неудобно. И наверное жутко чешется, — Мия смотрит недоумённо, на что девочка шепеляво объясняет, — быть с таким сердцем.

Мия сглатывает, пытаясь вытолкнуть тяжесть из солнечного сплетения. Дети определённо понимают больше, чем глупые взрослые. Мия бы хотела понимать чуть лучше всё, что происходит в её жизни и зудящем от сколотой кромки сердцем.

— Может, всё ещё наладится. Ну знаешь, отвлечёшься от быта, расслабишься, забывшись на атласных простынях. Кто не делает глупостей. Не обязательно рубить сгоряча. Может, твоя интрижка даже пойдёт на пользу, и брак заиграет новыми красками, — Триша сама не верит в то, что говорит. Мия отчётливо видит плещущуюся в глубине зрачков жалость, — У тебя не жизнь, а мыльная опера. Кто бы мог подумать, что можно вернуться к бывшему после пятнадцати лет минимального общения.

— Шестнадцати лет. И он не мой бывший.

— Как скажешь. Но то, что ты не смогла оседлать его тогда, не делает вас менее бывшими.

— О, замолчи уже.

Мия хотела бы, чтобы всё было так просто, как это видится Трише. Чтобы среды стали такими же ничего не значащими днями, как раньше. Чтобы холодящий разгорячённую кожу атлас действительно позволял забыться. Чтобы он перестал называть её своей девочкой, потому что золотистый отблеск на пальце красноречиво напоминал о том, что это неправда от первой до последней буквы. Но Мия всё ещё продолжает отсчитывать дни недели до заветной встречи. Продолжает возвращаться к согретой сплетением тел постели, потому что только так у неё получается отчаянно обретать себя, захлёбываясь стоном в чутких руках. Продолжает шептать судорожное «мой», потому что знает, что это правда от первого до последнего сбитого звука.

Мия знает, что во всём происходящем нет ни капли пошлой бульварщины. Секс — последнее, что могло её не устроить в семейной жизни, она же не какая-нибудь леди Чаттерлей, в конце-то концов. Мия знает только, что ни к чему не обязывающие билеты в театральные залы, появляющиеся на её электронном ящике с завидной частотой, приятным теплом отдаются за грудиной. Он никогда её не сопровождает. Мие кажется, что в его незримом присутствии есть что-то красивое. Что раздеваться для него нарочито медленно, различать оттенки ощущений от соскальзывающих с плавных изгибов разномастных тканей звучит подобно мелодии, и это красиво. Что красивы свежие розы на кофейном столике, появляющиеся там каждое утро четверга. Дикие, необузданные, с грубыми шипами на нежных стеблях. Что шёлк его неизменно чёрной рубашки ощущается на её неизменно девичьем обнажённом теле так правильно. Собственное отражение с припухлыми губами ей кажется теперь красивым тоже. Мия не любит сравнивать. Она не может не думать о том, что с Максом каждый раз был как последний. Что в каждом выверенном, неспешном прикосновении Виктора к её коже горит мучительно долгое обещание сладкой истомы. И Мия впервые думает, что вечность удивительно красива тоже.

— Когда-то ты обещала, что всегда будешь выбирать меня.

— Ты тоже.

— Я от своих слов и не отказывался.

— Тогда отпусти меня. Выбери меня ещё раз. Самый последний. Я прошу.

— Что за дерьмовые аргументы, Мия?

— Ты сам знаешь, что так будет правильно.

Мия знает, что не имеет на это права. Что аргументы и правда шиты белым нитками. Что просить его выбирать между собственными пылающими чувствами и её эгоистичными желаниями неимоверно жестоко. Но Мия знает, что Макс выберет её. Всегда только её. Пусть это будет стоить ему такого же сколотого сердца.

Она стискивает непослушными пальцами согретое золото. Сейчас самое время. Она ждёт только первого шага. Мия уступает ему, так будет честно.

— Ты опоздаешь. Австралия, конечно, прыгать не умеет, но кто знает, что за оборотень-переросток пополнил ваши ряды Стражей. Обидно будет упустить такой экземпляр.

Мия выдыхает слишком шумно. Тихий стук кольца о столешницу жирной точкой подводит итог их так бесталанно дописанной истории. Она не знает, что ему сказать. Теперь она тоже знает, как люди могут становиться настолько чужими за удручающе короткий миг. Мия так же знает, что с собственной совестью придётся разбираться ещё не одну пару лет. Она осторожно переступает хрустящие осколки, плотнее затягивает пальто, тормозит зачем-то у порога.

— Не трогай его, ладно?

— Ни пальцем. Разве что отпинаю слегка.

— Дурак, я серьёзно.

— Иди уже. Сегодня у меня в планах только смотреть «Грязные танцы» и заедать сопли вёдрами мороженного, или чем там обычно брошенки занимаются?

Мия думает, что Макс не мог быть более невыносимым. Что в подобной ситуации это, наверное, простительно. Она добавляет зачем-то едва слышно:

— Я не к нему ухожу.

Макс смотрит внимательно, силясь поймать её на лжи. Мия врала слишком долго, подобная откровенность — единственное, чем она может ему отплатить. Макс понимает. Ухмыляется широко, головой качает в полном недоумении.

— Ты совершенно чокнутая. Выходит, мы оба остались в дураках.

Мия про себя замечает, что единственная дура здесь только она, по-видимому. У неё осталось ещё одно незаконченное дело. Ещё один тягучий разговор, которой будет стоить её распадающемуся сердцу слишком дорого. Она бросает искренне «спасибо тебе, за всё» на прощание. Она не ждёт ответа, тихо выскальзывая за дверь, оставляя в этих стенах ещё один отколовшийся кусочек себя.

Шум колёсиков чемоданов, приглушенные разговоры. Мия любит аэропорты, когда в них есть, кому тебя ждать. Мия думает, что это самое удручающее на свете место, когда тебе приходится оставлять за спиной так много.

— Значит, будешь ждать?

— В моём распоряжении без малого вечность, не освоить искусство ожидания было бы непростительной глупостью.

— Вечность есть и у меня. Кто знает, может, моё путешествие растянется дольше, чем мы оба рассчитываем.

— Во всём, что касается тебя, рассчитывать не приходится вовсе.

Мия сглатывает сформировавшуюся в горле горечь, смаргивает слишком часто. Только злосчастная пелена с поля зрения падать не хочет. Расстояние между ними больше, чем между самыми поверхностно знакомыми людьми. Мия ощущает, что в этот момент они ближе друг другу, чем когда-либо прежде.

Может, дело в царящей в аэропорту атмосфере и исходящего от провожающих тепла, заключенного в крепких рукопожатиях и нежных объятиях. Мия делает осторожный шаг навстречу. Она бы хотела, чтобы рост хоть раз её не подводил. Ладонь горит от прикосновения к прохладной шее. Она оставляет трепетное касание в уголке его губ, задерживаясь дольше приличного в напрасных попытках выжечь в памяти тонкий запах его кожи.

— Сохранишь его для меня? — голос срывается в шепчущий выдох. Глазами лучше и вовсе не встречаться, контролировать рвущуюся из них душу труднее, чем собственные разбегающиеся мысли.

— Верну в целостности и сохранности.

Мия знает, что в некоторых ситуациях выбирать не приходится. Что их отношения неестественно далеки от подобной привилегии. Что Виктор никогда её не выбирал, потому что никто в здравом и многовековом, как у него, уме не допустил бы такой оплошности после всего произошедшего. Что Мия не выбрала его тогда, не выбирает сейчас и вряд ли выберет завтра, потому что к себе бежит слишком отчаянно, пересекая океан и собственные привязанности. Что в сущности это не имеет для них никакого значения, потому что, видимо, китайские мудрецы были правы и иногда рок сплетает чужие нити слишком тесно. Мия давно привыкла не полагаться на эфемерную судьбу. Но Мия вопреки всякой рациональности знает, что несмотря на все в мире обстоятельства, поспешные решения и чужие зарубки на сердце в конце отведенной им вечности это всегда будут она и Виктор. Как предначертанное несмываемыми чернилами. Как нерушимое предзнаменование. Как что-то за гранью трудностей выбора.