Святая Елена — это взрывная волна из меняющихся красок — как и снаружи, так и её настроения слишком различны. Она не пуста, и только осознание этой мантры помогает Лукасу не наорать на удаляющийся силуэт и продолжить мило улыбаться каким-то уродам.
Лучше бы он родился не полукровкой-человеком — всяко лучше разгружать что-то, чем продавать в трактире бухло, оставляя для некоторых поводы для фантазии. Лука знает это — вчера только выбросил письмо с мерзким содержанием.
А в придачу к сему, как маленький бонус, ещё и продажа своего мнения:
— Нет ничего лучше Кирьтонии!
И в ответ, стараясь не сквозь зубы:
— Я тоже так считаю.
Хотя в любом случае лучше не связываться с ярыми воинами — в конце концов, им за эту продажу и платят. Святая Елена ведь тоже обижается, когда указывают на её заработок — таких клиентов она и обходит стороной.
И, по крайней мере, эти двое служащих не так уж ярко одеты — не слепит глаза. Эта колоритность хороша скорее с самой Еленой — когда они, вцепившись друг другу в руки, переставляя ноги в хаотичном порядке, пытаясь соединиться в единое целое, в одно сознание без помощи ведьм, и чувствуя, как сами управляют ветром, как громоздкая одежда тоже пытается тянуть их за собой. И мастерство, которое они наработали за те десять лет отношений, очень хотелось показать — смотреть в ответ в её глаза, ловить ими эмоции Елены, а кожей — тех простых, которые восхищались этакими грязнокровкой и шлюхой — сколько лицемерия в одной красоте, однако. Но со Святой не устаёшь, а один — не можешь выдержать давления.
Елена зря оставила его одного в такое время — перед новой войной, а соответственно и с новыми тревогами — в грязь или князья. Но статус Луки всё равно не изменится — хозяин никогда не выплачивает свои долги наложниками.
В принципе, ничего и не надо — этот старый трактир с блеклыми досками лучший отдых, чем секс — не очень впечатляющий для Луки, на самом деле, или алкоголь, от которого он помнил только боль — и перед глазами всегда такой светлый комок, выжигающий даже мозг.
Как и сейчас — эти красные, лиловые, радужные или, что хуже, ещё и ядовитые, блестящие на чёртовом солнце, которое слепит и собой, и отражаясь от других этими цветами. У Луки не просто пересыхало — он переставал ощущать своё тело и оттого не мог правильно координировать движения. А рефлексы не помогали — с их помощью нельзя выдержать груз.
Он, идя в кладовую, смотрит в пол, пытаясь не чувствовать вес ящиков, давящих в основном на руки. Хотя ноги переставляются — наверное, выглядит ненормально и жалко, но на это нет сил.
В следующий раз на эту каторгу Лука оставит её — зуб за зуб в духе Елены.
Луке в грудь врезается пару ящиков — самые последние, сверху валится груда, бьющая по голове и рукам, ноги уже не стоят, и воздуха как-то слишком мало, но его тянут подальше из этого, не обращая внимания, что он задыхается. Под собой, лёжа на полу, ощущается нечто мягкое с обычным запахом, а дышать всё равно трудно — из носа течёт кровь, и Лука, шмыгая, старается выхватить больше кислорода. Такое вполне ожидаемо — гены людей пересилили его отца-колдуна, который подарил ему только золотые волосы и более развитое тело, способное прожить долго — магию ему всё равно не дадут, слишком лакомый кусок ведь.
Потерять бы сейчас сознание, не задумываясь ни о ком.
Но он еле-еле может открыть глаза — этот мир уже выжег ему их полностью. И Луке хочется стать слепым — чтобы закончить это всё. Хозяину всё равно нужен один шлюшонок — чем он плох? Это и привлечёт других в трактир.
По руке проводят, закатывают рукава ему, и Лука, выдыхая и чувствуя мурашки, поворачивает вниз голову, всё-таки разлепляя и видя подкошенные ноги — большие такие, двухцветные — чёрные и охра. И вторые явно чужие.
Лука, оперевшись на руку, пытается подскочить резко, но лишь съезжает ещё ниже, ощущая тяжесть и давящую руку на плече, которая сдерживает его. Он смотрит в сторону, видя одного из служащих — такого презрительного, гордого, а оттого и мерзкого. И на самом деле наивного — обычное пушечное мясо, которое ничего не осознаёт даже после виденных смертей. Жалкое существо.
И Лука хрипит — медленно, еле выговаривая:
— Что?
И понимает по следующему басу, что лучше бы сходил за Еленой, а не относил всё сам:
— Мар! Этот бастард ещё спрашивает!
В другой раз он бы съязвил, что колдунам и ведьмам негоже получать почести от государства, но, морщась, поднимается, заставляя и существо рядом с ним разогнуться. И ещё рядом помогает так — придерживает руку и спину. Вообще-то у Елены после этого случались клиенты. Стоит ли уже начинать?
— Будь аккуратен.
У богачей официально это считается вежливостью — этикетом и в некоторой степени заботой. А на самом деле это просто переиначивание «иди работать дальше».
Хотя болтать с ними вовсе не хочется. Ещё и шепчутся про него прямо там, где Лука сидит — отдохнёт и будет переносить по два, хоть и нечётное число. Двигаться всего лишь механически, а на более он и не способен.
За его пятьдесят лет с лишним тело научилось запоминать кое-что, хотя большие нагрузки выдержать не может — все гены отца ушли в волосы. Ну, и на долголетие — ненужное, мало чем помогающее Луке. Разве что с Еленой они сдохнут в один день — когда оба начнут ходить с седыми волосами. И пропадёт у демона-хозяина чёрное злато, а серебро никто и не увидит. Зачем эльфам и остальным это сморщенное уродство?
Луке тоже не хочется видеть, но только вообще — хочется темноты и разделённой кровати с Еленой после того, как она закончит работу. Видеть только её — чёрную такую ведьму, а не шляющихся вокруг к его коллегам тварей, которыми можно хоть рисовать — осталось только убить.
Лука берёт оба ящика, шатается и, проходя мимо, цепляется за того воина — эту блеклую охру, которая всё же была ближе к оранжевому, чем коричневому. И Луке не хочется уже смотреть ни на что, кроме темноты — этой ночи, где он отдыхает и ни о чём не беспокоится: не таскает ящики мимо ублюдка, стараясь не задеть и при этом после обморока выглядеть нормальным, а не живым трупом — всё для посетителей, даже угробленное здоровье.
Он садится каждый раз после второго-третьего захода, смотрит в пол, подмечая, что штаны этого мужика ярче. И старается не думать о том, что воин не уходит — смотрит на него, наверное, на голову. И волосы падают Луке на глаза — тоже блестят, ещё больше воспаляя его сознание. Мешаются и путаются — вылезают из резинки как специально.
А этот, наверное, женат на такой же безразличной ко всему — просто для галочки у него есть. И ходят налево нормально — понравилась диковинка, например, сам Лука, и ничего — всё в порядке, всё как прежде: достаток и работа, на которую плевать. И, может, даже магия есть — с ней в разы легче.
И дела до того, что Лука бы отрезал лучше это всё, нет. Они ещё сливаются с этой яркостью — как с этой богачкой, которая налепила на себя ещё и всякие цацки — будь его воля, так он бы из ушей вырвал серьги и передушил этой цепью.
И Лука слишком устал за всё это время — слишком большой наплыв, который он держит только на себе, ведь и у других забот полно. Единственное, до чего живёт — это ночь, в которой спит, не мусоля ни своё прошлое, ни теперешнее. И эти мысли лезут на работе — на него катают жалобы, его оскорбляют, пока Луке приходится уступить и сдерживаться, чтобы не дать в морду — толку ведь не будет. Дереку и так полно — он тоже устал от всего этого, ещё и разбираться с остальными.
Но все эти бесконечные потоки различных масс животных и нет настолько вымотали, что из-за рябого ящика хочется заорать матом хотя бы на этого дуба, что стоит посреди дороги — уже который раз Лука задевает его и ничего. И в глаза ещё не хочет зырить — вроде, они серы, может, помогли бы унять, хоть и не темнота. Нет — так у хозяина всегда найдётся огоньку и на сигару, и на очередной труп.
А на голову точно смотрит — вглядывается в наследство от отца, в то, из-за чего у Луки не раз были проблемы. Наверняка хочет что-нибудь сделать — садист ведь, а у них извращение были лучше оргазмов, как говорила Елена — эксперт.
Хотя у Луки лежит в ящичке снотворное — человеческая часть всегда заставляла его напрягаться. Предложить напиток и лёгким движением руки, как учила Елена для самообороны, а дальше — обокрасть и выкинуть. А второго скинуть на Святую. Хороший риск.
— Эй, ты, — Лука выпрямляет спинку, становится ножкой на ящик и, кончиком языка смочив губу, скрещивает руки, выгибая бровь — Дерек прикроет, ему сейчас нужны деньги, — хочешь погладить волосики?
В ответ прищуривается, но Лука замечает, как тот в начале вздрагивает. На воре и шапка горит — сейчас точно уйдёт, может, уже раскусил. А проблемы не нужны — может, в этот поход он умрёт.
— Нет, — и мужчина поднимает наконец-то взгляд, — мне бы их отрезать.
И Лука, поморщившись, понимает, что лучше бы промолчал. Берёт в руки этот последний ящик, проходит мимо, чувствуя, как теперь и на лицо обращают внимание.
За это можно было бы себя корить, но плевать с большой колокольни — слишком устал для игрищ. И, скинув всё на Айрис, Лука уходит, желая потерять в памяти этот эпизод. Они всё равно не задержатся — государственная служба любит всё лучшее, зачем им этот дряхлый трактир?
На неделе точно нужно пригласить Святую Елену потанцевать — иначе Лука не продержится.
***
Елена падает на подушки, улыбается. И настоящая ведь — ей всегда смешно от окружающего мира. Елене в некоторой степени повезло — она достигла того пика иронии, когда уже не воспринимаешь весь абсурд всерьёз.
— Дерек сказал, что даст тебе на завтра отгул, а на послезавтра танец, если ты сейчас обслужишь их приват. И компенсацию за сегодня тоже даст.
— Какой приват?
Хотя такие моменты Лука любит — Дерек то ли принял обет безбрачия, то ли по природе своей, но не терпит любое проявление отношений — и никто домогаться не будет. Елена до сих пор вместе с ним бесит хозяина — по старинке, когда они ещё были более зелёными, и это вызывало в два раза больше эмоций.
— Там двое служащих остановились. Айрис мне шепнула, что на одного ты упал?
Лука поджимает губы, вспоминая. Первый — простак, которого легко выбесить. А второй — шкаф со скелетами, к которому лучше не лезть.
— Можешь охмутать. Для меня они неинтересны.
— Кроме меня?
Лука знает, что всё уже закончено, но ему немного хочется — совсем чуточку, чтобы стало правдой. Но никто из них не будет заниматься этой морокой, которая принесёт лишь убытки.
Елена пыталась на него тогда давить, но Луку нельзя изменять — его можно только направлять, хитря. Она так не умеет и вряд ли сможет — слишком темпераментна и честна. И прекрасна — намного лучше того, что нужно Луке. Это полное доверие, которое бы легко могло уничтожиться — он не переживёт такое уже.
А может, он слишком часто восхищался Святой, как и она, и их трактовка чувств разумом оказалась неверна. Всё равно по большей части были счастливы — просто потом не смогла простить ту череду его решений, а он не мог быть таким послушным и делать то, что хотела она.
Не могут управлять друг другом — их точки соприкосновения ограничиваются чем-то выше дружбы, но не настолько сокровенным. Может, такое для них, без ссор и лёгкое понимание нежелания выходить из рамок, к лучшему — в конце концов, у них осталось всё как прежде. Разве что без секса и попыток доверять как самому близкому.
Лука смотрит, как Елена приглаживает ему рубашечку, улыбаясь.
— Я уже вижу, как ты в ней испытываешь оргазм.
— Ты меня разбудила, так что уже исчерпала свой лимит, — он выдыхает. — Отдай по-хорошему.
Хотя эта неугомонность и искренность привлекала в первую очередь Луку — он попросту искал в ней то, что хотел бы и сам. Сейчас ему не импонирует что-то в ней — затёрлось, но превратилось в большее, чем простое приятно или можно общаться.
Лука вряд ли смог пережить, если Елену однажды забрали.
Они всегда могли заняться сексом, если бы один захотел. Но в то же время понимают, что это может порушить всё. И такое ограниченное единение с ней было тем, что Луке и нужно — ради Елены он бы тоже приняли обет безбрачия, как и в ответ она.
Ему хочется попросить себя сопровождать её, но та трёт запястье — красное, с ранками. Лука напоследок кивает ей, говоря ложиться спать. Но когда она его слушала?
Дерек беспокоится о нём — изредка кидает взгляды, стараясь поддерживать разговор с воинами. Возможно, Луке действительно везло до сего момента — мелкие жалобы придирчивых мажоров, конечно, рассматривали — так, чтобы вытянуть побольше деньжищ. К тому же с самим Дереком они тягаться не могли — Лука не вникал в его дела, понимая, что лучше этого не делать.
И здесь он скорее отдыхает — сосредотачивается на жестах, чтобы понять, какое желание у кого будет. И подстраивается под них — узнаёт, кому, как и когда подливать или приносить. С Дереком, конечно, проще — он попросту просил или указывал всем, зная, что облегчает работу.
— Господин, — простак, который зырил на него, вежливо улыбается — прикидывается добряком, — подайте тот диковинный напиток, прошу вас.
Бывали в памяти Луки такие случаи — некоторые попросту не знали, что стоит попросить небрежно соответствующего человека, не напрягая хозяина, а вторые имели неприязнь к самому работающему.
— Лукас, пожалуйста.
И неудивительно, что на сию реплику этот мужлан вскипает:
— Нет! — и, снова посмотрев на Луку, выдыхает: — Извините, но нет.
А с тем его придурошным товарищем легче: молчит, но подаёт жесты — лёгкие и понятные. И не всматривается, как тогда, что облегчает жизнь — уже перенервничал ведь.
И естественно, что он интереснее — много где бывал, много чего читал и много чего подмечал, а не как дружок. Лука бы тоже стал странствующим и, в отличие от них, независимым от государства, но у него нет магии, а детство он провёл в плену вместе с матерью-человеком. Отца казнили в самом начале, когда Лука ещё был несмышлёным ребёнком, а его дитё пошло в расход государству — с этакой бумажкой, о которой не объявляли официально, но понимали, что почестей такому существу не видать — да и мало кто примет на работу. И роль тут играет не столько происхождение, сколько дела семьи.
Мать Луке шептала где-то в восемь лет, что однажды его отец напоролся на командира главного войска — израненного и помирающего. Отец, конечно, подправил, однако не отпускал — мать объясняла тем, что из-за долга раба, который колдун повесил на того, но эта причина казалась Луке смехотворной. Вернее, он смеялся с лжи отца, понимая, что тут нечто другое. Хотя узнавать действительно не надо.
Ведь после, когда тому главнокомандующему колдун дал относительную свободу, отец убил пытками просто потому, что тот забрёл в какой-то лес.
И Луке ясно, что здесь нечто другое — запутанное, личное, к которому имеют отношения не только эти двое. И он не хочет искать по этой ниточке начало — она ведь бесконечна, не найдёт. Лучше потратить свою маленькую жизнь по сравнению с другими на более ценное для себя.
— Мы задержимся на три ночи, — Лука подаёт ему бокал с каким-то дорогим алкоголем, замечая, что охра стала как-то ярче. — Нас просили, если честно, посмотреть, как тут живут.
— Ревизоров не хватает?
— Ревизоры не могут сразу повязать нарушителей, господин, — и ещё раз подзывает к себе, перекладывая тарелку — соприкасается рукой и смотрит, но не задерживается. Лука рад в некоторой мере, что у него полностью отсутствует эмпатия и телепатия. — Иначе сразу бы заметили. Это я к тому, чтобы вы не пытались нам помешать.
— Конечно нет. Что за вздор?
На часах уже время сна и вечерних мотыльков-бабочек, но они говорят и говорят. И как-то часто Лука подносит что-то мелкое и незначительное — такое, чтобы через несколько минут вернуться. Он пренебрегает правилами заведения, наливая на чуть больше, чем положено, но всё равно возвращается к столу через десять минут. И снова на него смотрят.
Лучше бы они уже лопнули или пошли кутить с мотыльками — для того их и создали.
Дерек, протерев глаза, встаёт из-за стола, извиняется и, проходя мимо Луки, на ухо шепчет:
— Утоми его.
Легко ему сказать, но Лука не может отказаться. Он подходит, садится рядом с окном, ждёт чего-то. В голове пусто — сегодня явно не тот день, когда могли явиться энергичные вояки. Молчаливый, как же — им всем алкоголь развязывает язык, дай волю.
— Эй, ты, — простачок улыбается — как извращенцы, которые ходят к Святой, — хочешь скрасть что-нибудь?
Лука сдерживается, чтобы не нахмуриться, и, выгибая бровь, говорит — чуть поломанным голосом и более завышенным:
— Извините?
На что тот смеётся, пока второй просто разглядывает.
— Зелёный, ничего интересного, Мар.
Но в ответ качает головой, всё так же продолжая смотреть. Отпивает ещё и, что-то сказав на ухо товарищу, встаёт со стула, говоря:
— Проведи нас.
И Лука теряется — нет Дерека, который бы помог и объяснил им всем, что не по правилам. Есть только сомнительная персона самого Луки, которая этим наверняка им известна. А если да, то завтра его вполне могут повязать. И сейчас тоже — согласись ли нет Лука, всё равно получится, что он нарушил закон государства.
Какая несостыковка в статье. И как Дерек, который так умело управлялся с ними, мог про это забыть?
Хотя хозяин наконец-то сможет пойти спать, если Лука исполнит их указание. Исход в любом случае пятьдесят на пятьдесят — возвращаться обратно под надзор не хочется. И Лука встаёт, открывает дверь, пропуская служащих и ловя на себе взгляды. Он идёт почти что рядом, но старается не перебегать — обычно таким не нравилось быть последними. Держит дверь их спальни и ждёт, пока его не отпустят — пока этот последний наконец-то не скажет и не зайдёт.
— Вы хотите чего-нибудь?
Мужчина, сощурившись, тянется рукой к своему карману, но резко отдёргивает. Он бросает, уходя:
— Передай господину, что ему не о чём волноваться.
И захлопывает дверь, оставляя Луку одного и посылая — вежливо. Даёт, как цепному церберу палочку, чтобы туда-сюда сносил.
Лука хочет вырваться отсюда, но у него нет и шансов на то, чтобы потом выжить. Всё заканчивается его человеческой сутью и отражением отца — во внешности и на статусе. Но в Луке нет и доли того, что было в родителе.
***
Сейчас уже как-то живей — Лука не чувствует усталости, он в некоторой степени наконец-то предвкушает эту эйфорию, что они вместе устроят. По шагу, по хлопку, по кругу себя — и это всё, что будет иметь значение.
Святая Елена улыбается легко — без этой нервности, что любят все её садисты. Хотя Дерек и рассчитывал на то, что её культ принят. Святая — как ирония, которая переплетается с искусством — с тем, где возводится начало человека. И это действительно раскрепощает — с таких сторон Елена выглядит не просто шлюхой, а матерью, той, что примет на время, не требуя ничего взамен — без инквизиций, предубеждений, гонения и прочего. Такая мораль подкупала всех — здесь, в Кирьтонии, эти тенденции Святого или нет заставляли кое-как выкручиваться, ибо не учитывались абсолютно все особенности, а лишь субъективные ценности прошлых правителей.
Но народу просто смешно — со всех этих запретов и «надо не надо». Конечно будет оправдано, если Уршецила поглотит Кирьтонию, как и остальные страны с теми порядками — у всех история одинаковая, ведь начало одно.
Рано или поздно эта ситуация приведёт к революции, но Лука не знает, доживёт ли и переживёт ли. С таким дряхлым телом — волосы, может, и продать, но это запрещено. А Елена сможет отрастить их ему лишь один раз.
— Не хочешь с ними встречаться?
Елена качает ногой, сидя на диване. Очередное громоздкое платье с различными узорами — Лука не одобряет такое и носит простецкие и лёгкие тряпки, в которых можно запутаться. Даже ведьмочки сильнее его — и куда собрался?
— Почему же? Я всегда готов, если с тобой.
Елена подскакивает, распускает ему волосы, приглаживает и начинает расчёсывать.
— С ними ты выглядишь выразительнее. А если так, то они накинут нам рекомендации.
— С какой стати?
Она цокает языком, оттягивая за ухо. Лука бьёт по руке — зуб за зуб, как и говорила.
— Я просто слежу за жизнью. Они уже в двух тавернах побывали. И прикрыли лавочку Джека.
— Нашу тоже должны, — и, понизив голос, поворачивает к ней голову: — Не только Дерек нечист.
— Дерек не отшибленный. Ему просто не нравятся эти законы и всё, так что он обходит их, — и Елена тоже наклоняется: — Если повезёт, то вместе с его сестрой мы сможем нормально жить там. Осталось чуть-чуть.
Хотя Лука не патриот — он более свободен и хочет диктовать свои правила самому себе. И с политикой Уршецилы не всегда согласен, хотя она лучше того, где они сейчас живут — с этой жёсткой слежкой друг за другом и попытками закопать второго простыми словечками — вряд ли правдой. Здесь деньги играют мало роли, и Дерек понимает это, а оттого так долго с ними и держится.
— Совсем чуть-чуть до танца, Елена.
Всё равно ему не будет нигде покоя с этими волосами и славой, которая преследует везде. Найдётся менестрель, воин, ведьма — кто угодно, который узнает в нём оттенок глаз иль волос.
Лука отдаётся им обоим — он вливает себя в неё, как и она, пытаясь найти баланс в этой их бесконечности, где переплетаются общие моменты — их отдыхи, прошлое, недоговорённости, утаивания, счастье и понимание друг друга.
У Луки есть один секрет от неё. Но это его не беспокоит — она понимает, как и он.
Лука ударяет ногой в такт ей, они ловят друг друга, выгибаются, страхуют, расходятся, сближаются, смотрят, отворачиваются и попросту пытаются прикасаться — грудью, животом, щека к щеке, руками, обхватив ногой ногу и сплетя. Им для полного шоу только поцелуя не хватает, но это слишком — это они могут делать только в спокойствии.
И страсть льётся и никуда не исчезнет — она не затирается, не исчерпывается, не перестаёт их переполнять. И Лука знает, что это ему нужнее той несбыточной мечты.
— Люди, вроде бы, могут простужаться.
Елена накидывает на него какой-то плащ, даже не услышав ответ, но Лука от этого улыбается.
— Не то время.
Она фыркает и оставляет его, уходя к Дереку — веселить светскими беседами, в которых Лука ничего не смыслит.
Он чувствует, как в нос забивается дым. Луке иногда хотелось взять огонька и опробовать, но от первой попытки остались воспоминания о неудавшемся обеде — этот запах напоминал, как его впервые начали пытать и заставили слизывать грязь с сапог — в общем-то, дерьмо, ибо они, конечно, подготовились.
А после того, как Елене пришлось убирать за ним, так и запретили.
Лука видит руку, которая вроде подаётся ему — странная такая, идеальная практически. С хорошей регенерацией были эльфы, но более тощие — утончённые.
— Мари.
Лука вскидывает голову, смотря мужчине в серые, бесцветные глаза. Он хмурится, стараясь не открывать рот — иначе ведь заметят, что боится.
— Меня зовут Мари.
Странное ощущение. Это простое имя, но диковинное. И такому существу, что вечно теряется в толпе и может становиться незаметным, оно не может подходить — слишком запоминающееся, сразу вычленят и вспомнят.
Лука скованно протягивает в ответ, сжимает чуть и отворачивается — ему никогда не нравились военные, а те, что лезли в его жизнь — тем более. Может, эта ненависть шла из детства, но перестраивать себя Лука не хочет.
— Вам что-нибудь нужно?
А так Лука мог вежливо послать всяких именно ему неугодных — завуалировано и в свою пользу.
— Отрежь волосы.
Лука кивает, злится, а потом распахивает глаза — он подскакивает, отходит до стенки, держится за неё рукой и опирается спиной. И чувствует, как губа дёргается — нервное, это один из явных признаков истерики.
И ведь не перед Еленой его слабость. И Лука понимает, что сейчас его внаглую используют. Он хватается за край плаща, стараясь и закутаться, и не делать резких движений. Открывает рот, но не может смотреть только в глаза:
— Если я дам что-то взамен, — Лука выдыхает пару раз, чувствуя, как ноги трясутся, — ты перестанешь?
Мари качает головой, подходит ближе, пока Лука пяткой утыкается в тупик — на инстинктах и эмоциях движется. Не умеет это всё контролировать.
— Волосы.
Лука пытается сбежать — он смотрит на самый близкий поворот, помня, что там окно. Ему ничего не стоит стукнуть и притвориться психом — Дерек поможет, поймёт и прогонит их поскорее, не подпустит больше близко, и всё вернётся в свою колею. Единственное, что нужно — сорваться с места: быстро, не раздумывая и не сомневаясь, не рассматривать и суметь дотянуться с прыжка.
— Пожалуйста? — Лука оглядывается всего на секунду и чуть не подаёт голос — он сжимает зубы, чувствуя, как ему не хватает воздуха. Это простое эмоциональное перенапряжение — скоро всё вернётся в свою колею и всё будет в порядке, ещё чуть-чуть. — Мари? — Лука выдыхает, выдавливая из себя звуки: — Любое, за исключением…
И не может договорить — он видит, как тот смотрит в сторону и начинает раздумывать. Мари растягивает губы, изображая непонятные чувства, опускает руку на меч и возвращает взгляд — изучает не волосы, а глаза, будто те на что-то наталкивают его.
— Договоримся.
И Луку оставляют наедине. Мари уходит, пока у него это напряжённое беспокойство расслабляется и растекается по всему телу — этой усталостью, которая мучает уже столько времени. Луке просто остаётся ждать, когда всё это закончится — когда он снова будет жить только с Еленой, не обращая ни на что внимания — ничто не будет цеплять его собой, заставлять чувствовать что-то плохое, сомневаться и раздумывать. Будут только правила, которые надо соблюдать — может, даже новые и ему придётся тратить на них время.
***
Наивность — вот настоящее счастье, а вкупе с тупостью — нескончаемая радость, именуемая беззаботностью. Лука так не умеет — он может только прятаться под столом, что-то доставая, или в кладовой. Но отказаться от «на минутку» Дерека не сможет — слишком уважает, слишком импонируют друг другу. И посему после:
— Что ты им сделал?
Без эмоций выливает всё — не приукрашивает и замалчивает только, что вчера вечером Елена не просто так отпросилась пораньше.
Дерек выгибает бровь, на что Лука лишь пожимает плечами, говоря какую-то избитую фразу, а потом он вздыхает и отходит. Затягивает потуже резинку на своём каштановом хвосте — нервничает, может, в некоторой степени волнуется за это всё. Но Лука понимает, что вариантов нет.
— Может, поэтому они сделали мне столько поблажек, чтобы я потом кинул тебя, — достаёт ленточку, берёт за руку и обвязывает запястье. — Это опасно, но если так, я пренебрегу их угрозой, — и чуть тише: — Скоро всё изменится, дорогой.
— Где они меня ждут?
Дерек клацает зубами — старая привычка, означающая недовольство. Лука бы и повежливее, но слишком на взводе — закончится и успокоится.
— Сказал, что просто для развлечения. Но я всегда могу подстроить, Лукас.
Конечно, понимает это, но хрен с ними двоими — с Уршецилой у Дерека появятся возможности, а пока что остаётся лишь пойти.
Мать заставляла его в детстве ходить на искупление — такое помещение, где принуждали читать по несколько раз законы Кирьтонии, а в конце определённого промежутка времени была проверка. В случае одного невыученного — каторга. У Луки таким промежутком были всего лишь сутки — ни сна, ни есть — после давали, конечно, но чёрт бы он запомнил с первого раза. И изнуряющий труд был ему обеспечен несколькими неделями, которые мирно разлились на два года — находили, к чему придраться.
И после контроль — Лука проходил его у главнокомандующего и с первого раза не оплошал. В некоторой степени ему помогла мать, которая специально сбегала и сама выучивала — пересказывала. Жаль только, что до контроля она так и не дожила — отчаялась и забыла о себе рано.
Сейчас бы её указы пригодились, чтобы Лука открыл дверь. Стоит как истукан, не пытаясь вложить в руку силы — просто держит. Лука поднимает вторую и, размахнувшись чуть, стучит, тут же нажимая — открывает неуклюже, не мягко и не рассматривает, чувствуя, как пальцы подрагивают. Если ему придётся стоять, то второму обмороку вполне быть.
— Эй-эй, ты, — Лука закрывает за собой, фокусируя взгляд на этом простачке — хоть и ненавидит таких, но лучше бы вместо Мари был он, — припозднился. Работки много?
Но выбесил бы его быстро. Как и наоборот.
Безымянный товарищ щёлкает языком, встаёт, надевает фуражку и, кивнув, уходит, бросая:
— Я рядом, если что.
В некоторой степени Лука хочет, чтобы мужик остался. А лучше их вообще не было бы.
Мари жестом показывает на кровать — рядом с собой, чтобы Лука не сбежал. Ни шанса на выжить — он знает, что после этого не будет прежним. Что-то переменится — что-то сломается из этого всего.
И незачем оттягивать — Елены нет до вечера, а Дерек занят.
— На что вы хотите договориться?
Чуть прикрывает глаза и, хмыкнув, не поворачивая головы, смотрит.
— На эту ночь.
Лука чуть не выдыхает. Секс — это легко, быстро и из сего вполне можно извлечь и свою выгоду. В конце концов, от растянутого ануса у Луки ничего не изменится — Елена косо не посмотрит, да и если бы хотела, не позволила себе.
А вот из-за компромата, благодаря которому его могут засудить навечно — вполне. И она не просто изменится, она порушится, сойдясь на камне — том, что был рядом с Лукой: что он вдыхал, лёжа без сил, чувствуя, как тело должно изгибаться и подстраиваться под эту жёсткую строгость, а в животе только желудочный сок — и приходится лизать капли воды с этой мелкой грязью, которая щёлкает во рту, не желая мельчиться ещё больше и губит его здоровье.
Если его повяжут, то зачем это всё было? Зачем он искал работу и пытался ублажить их всех — улыбался и продавал свою личность? Почему сразу не отрубил волосы, когда ему предлагали работать дворецким у герцогов? Зачем Дерек его подобрал, откормил и повесил долг находиться в самом старом трактире, привлекая собой, как красочной вывеской, посетителей?
Дерек не раз выдирал его, когда волосы хотели забрать — чужаки, которые притворялись служителями государства. И некоторые фанатели до безумия — они думали, что если можно возродить отпечатки прошлого благодаря наследству, то смогут свергнуть и в Уршециле — надеялись, что начнут с той точки, где отец Луки умер.
И Лука не знает, злиться ему ли или наплевать — забыть о том, что он всего лишь сосуд с магией, которой не может владеть. И всё, на что он может рассчитывать — это безделушки, у которых свой срок годности. Возможно, в них мог храниться и его срок.
Мари выпивает вино, и Лука замечает, как то более розоватое, чем должно быть. И запаха резкого нет — того, что присуще экзотике. Он, скорее, более мягкий — не надоедающий и обычный.
Если уж помирать, то удовлетворённым — не потому ли менестрели поют про «последний вдох, последний вопрос»?
— Это кровь?
В некоторой степени Луке нужно и развлекаться — как-то тратить до вечера время — до того конечного, которое подразумевает Мари.
И всё-таки он не может привыкнуть к его имени — слишком диковинный. Слишком странный и оттого слишком много ниточек может вести его к Луке. В конце концов, не только у него отец может быть грешником — есть и более известные, о которых говорят и пишут, не забывая, как и о его родителе. Ведь Лука — это всего лишь человек. Что он может сделать своими мыслями и руками? Что новое может привнести, кроме танца, про который не писали — про такой яркий, красочный, страстный и свободный? Здесь про такое не говорят.
— Горных эльфов, — Мари чуть улыбается — нахально так, но с интересом. — Я вампир.
Редкая раса — слишком много их вытравляли и смертью, и многочисленными кровосмешениями — через двух-трёх следующих они всё равно становились ими лишь наполовину. И ночью только просыпались — жили и мастерили, но, на самом деле, умеют договариваться — знают, что им на руку и вообще-то самые мирные. Их сейчас действительно не хватает — их законы больше всего импонируют Луке.
Сейчас эта раса вассалы, а на деле мало найдёшь чисторовных. Всё, что их спасает — большой шанс родиться без смешивания, унаследовав корни от вампира, чем полуживотного и эльфа — пусть и будет крохотная частица, этого не избежать.
Если бы они были свободны, Лука уехал, уже строя планы.
Нет ничего, что его интересовало здесь. Елена не в счёт — она существо, которое притягивает к себе не просто своим местом здесь, а личностью. От скуки приходится и пустословить, и рисковать, хотя Лука на последнее не налегает.
— Никто бы так просто не попросил отрезать волосы, — Лука всматривается, ощущая, что спокоен. — Откуда столько наглости?
Мари хрустит пальцами — медленно, каждым, а потом резко их рассоединяет. И передёргивает плечами — это Луке не нравится.
— Я в этих целях всё равно бы не стал, — и чуть дрогнет: — использовать.
И ещё чудесатее — ещё запутаннее, чтобы втянуть Луку в эту жизнь — в её течение, давая понять, что его мнение неважно. Ничто не отпустит Луку — и прошлое будет тянуться, потому что он сам и есть в некоторой степени это прошлое, которое сковывает, формируя его личность — заставляет прятаться дальше и дальше в эту тень, в этот погреб, роя себе могилу.
У Луки нет и шанса на то, чтоб вырваться. Всё, на чём окончится — это ожидание стражей. И беспросветная скорлупка — он ведь родился без неё, он был сильнее, но с каждым годом с помощью Луки самого его загоняли вот туда всё больше.
— И в каких же?
Но этого не хочется знать. Только бы промолчал — как и всегда, как и на том промежутке, где поломался, где понял, где нашёл-потерял смысл и запрятал в себе некие нити — не найти и края, не найти теперешнего начала, что даже сейчас тянется и тянется. Не как у Луки — живее и роднее, более сильное, более яркое, чем блеклый Лука, который вовсе не диковинный — простой китч, сделанный на заказ и поставленный в галерею мастером-художником. О нём не вспомнят, написав лишь одинаковую хвальбу — затеряется в жизни, не вызовет чувств, не будет в памяти. И умрёт один, без чего-либо. И даже Елена больше западёт им в душу, чем Лука.
— Их всё равно уже нет.
И не будет — они оборвались так же, как жизнь Луки оборвётся в один момент. О них никто не узнает, никто не увидит. Это тайна, которая не подвластна даже Кирьтонии.
Здесь вершит судьбы только Мари — кровавый Мари, пьющий её и режущий волосы. Тот, который обязан поломать; тот, который обязан открыться. И всё, наверное, завертится уже красным — каким-то другим оттенком, который и будет означать жизнь Луки.
И Мари притягивает его к себе, целует, гладит, кусает и царапает. Но Лука ничего этого не ощущает — лишь своё тело, которое не реагирует на раздражители, которое просто находится в этой желанной прострации — где-то по середине, заставляет быть никем — ведь оно клеймо, ведь забьют, ведь оборвётся — Лука не хочет этого, Луке бы ещё раз прикоснуться к Святой, чтобы вспомнить их, чтобы пригубить вино с Дереком.
И он чувствует, как сквозь пальцы пропускают его имя — не пышное и самое обычное, просто слепящее глаза — может, слишком правдивое, то, что показывает этот мир Луки, снимая беззаботность, забвение, наивность. И Лука умеет только так — живя с ними, кожей к ним, рукой по ним, в глазах видя, а носом вдыхая аромат и фыркая от щекотки.
И это его жизнь — абсолютно вся, до капли. И не изгнать беса-ангела — это ведь не просто часть, это составляющая.
— Ты обещал.
Мари кивает, снимая рубашку.
— Я обещал и себе.
И Лука наконец-то это чувствует — его руку на шее, на спине, на животе когти, в ухе клыки, во рту свою кровь. И это всё сливается в Мари — в его тело, которое тоже клеймо, которое говорит о жизни — о той правде, что он преследует, что он куёт, что он несёт. Луке не понять, но ему можно слиться — один раз — всего лишь на время.
Всего лишь на их совместную правду — их жизнь.
***
Лука всё помнит отчётливо. И он понимает, почему на коже укусы, откуда засосы, почему он не смог вытереть сперму вчера и почему сейчас чистый. Это всё ему ясно.
Как и то, почему копна больше не спадает на спину, когда он поворачивается. И почему его рука ловит их только где-то на шее.
Лука одевается быстро — застёгивает сапоги прямо перед тем, как дверь откроется. Он повязывает резинку на запястье там, где и ленточка Дерека — одна более белая, другая — темнее.
Обещанное, на самом деле, выполнили. Только не то, что представлял Лука.
— Так в чём же смысл?
А кровь внутри не убыстряется — всё так спокойно, медленно и лениво. Будто ничего не произошло и в некоторой степени он уже смирился.
Смирился, смотря на выглядывающий волос из рукава — яркий, золотой. Тот, с которым Лука проходил всю жизнь — в грязи, в нищете, мокрый и теперешний. Родной и личный.
Мари скидывает фуражку и прикрывает дверь, а потом снимает и перчатки. Всё такие же идеальные — если знать, какую кровь применять.
— Отец рассказывал, что ему не дали помучить одного ребёнка, — а рука всё равно не опускается на меч — отдёргивает. — Сказал, что тогда пришлось голодать, ибо все видели, что не сёк. Добавил, что стоило вытянуть прут.
Лука следил за всеми, кто был рядом. И он знает, кто это. И чем-то вправду похож — такого же типа оборванца.
Стоило, конечно. Но он боялся — боялся, что не сможет, что его самого отправят к Луке, что его статус упадёт ещё ниже. Страх за дальнейшее пересилил, и он остался никем — затерялся в жизни, даже не внеся красок. Не смог стать ни пятнышком, ни чем-либо ещё — простой служащий, который хуже пушечного мяса.
Просто тень в жизни, на которую не стоит обращать внимания.
— И отец оказался не прав.
Лука тоже жил во лжи, ничего не замечая. Правда у него до сих пор есть — крохотная и поломанная, неровная, как и он сам. Как и остальные в его жизни.
Никто не останавливает и никто не смотри на него. А Елена обращает внимание — она баюкает, пока он является оболочкой. Она гладит, восстанавливая его — заставляет барахтаться в этом течении, заставляет попытаться сделать вдох, чувствуя себя — на щеках, груди, спине, руками, головой, кутаться и греться, делясь с Еленой этим. И обещать себе за неё — то, что и должен.
У них различна правда-жизнь всего на один секрет. Но Лука чувствует её, хоть и себя больше. Это всё равно не мешает ему притягивать Елену ближе и не говорить ничего — просто знать, что да, что надо. Что ей это нужно.
***
Вечер плох — Луку выбесили, и Айрис пришлось разнимать их всех. Вряд ли Дерек спустит с рук — придётся жертвовать сном.
Елена катает туда-сюда стаканчик хихикает на его сарказм и в общем-то радуется жизни.
— Разобьёшь — и не будет твоего отпуска.
Она машет рукой, прося не мешать её блистательному выходу на бис — чуть успевает схватить, прежде чем скатится. В конце концов, иногда и ей хочется принести проблем.
С учётом того, что сама она раньше была под контролем государства — мастерила им чертежи оружия и тактику. А потом выкинули — забыли, опустив её. Лучше действительно не ввязываться в это всё — нести только на себе ответственность за себя.
Ветер дует из-за дери, и Луку окутывают волосы — лезут в лицо, соединяясь ещё больше с ним. Он не знает, когда отойдёт от произошедшего — забудет и найдёт новое, что поломает. То, что скинет с него эту усталость, подарив новую или что-то взамен.
Дерек улыбчив — не натянуто, а чуть-чуть всего — легко и даже мило, с него можно списать настоящее радушие.
— Кирьтония стала вассалом. Сестра приедет уже завтра.
— Мы теперь официально можем быть нахлебниками?
Дерек цыкает на неё, ставит сумку на стол, вытягивая различные бумаги и снадобья. Он достаёт обмотанную на какой-то кусок тряпочку — чистую и тёмную.
— Это тебе подарок, Лукас. Её посыльный просил передать.
Он выгибает бровь, но принимает. Елена пальчиком приподнимает платок, а потом закатывает глаза, чувствуя укор.
— Бросай это мытьё. Извини, но действительно интересно!
Лука кидает тряпку на стол, вытирает руки об фартук, качая головой. Убирает платок с коробочки, пытается её открыть, но пальцы соскальзывает. Он закусывает губу, мыча.
— Ну! — Елена кивком указывает на платок.
— Подожди.
Он берёт его, прихватывает и оттягивает — медленно, с хлопком открывая. Увесистое внутри — амулет. И явно волшебный.
Святая рассматривает, держит в руках, прикасается легонько и, притопнув, радуется:
— Инкогнито, дорогой! Невидимка, если на простонародный. В Уршециле можно получить его, если искупиться. А контрабандисты себе же и оставляют. Попал ты, Лука, явно попал.
Он вздыхает, забирает у Елены — держит в своих руках, щупает, касается. Лука цепляет пальцем что-то с обратной стороны — на стол падает бумажка. Завёрнутая — Елена не всунет нос. Тем более что лучше не вспоминать про то время.
Лука подбирает её, подносит близко, чтобы увидеть написанное казистым почерком:
«Равноценно?»
И протягивает к свече, поджигая краешек, а за ним — всё остальное, опуская ниже и ниже, пока не чувствует, что горячо. Кладёт пальцы на тряпку, постепенно ощущая её холод.
— Там?
— Неважно, — и смотрит на амулет, кивая. — Дальнейшее важнее.
Елена хмыкает, улыбаясь. Она бы могла стать цыганкой. У неё есть всё, как и у Луки, чтобы выжить.