Поэма со вкусом дождя

— Ну, сколько там ещё?

Чунъюнь с лёгким нетерпением встряхивает волосами, пытается заглянуть в раскрытую книгу, перевёрнутую для него вверх тормашками.

В тишине комнаты спустя пару секунд слышится лёгкий шорох переворачиваемой страницы.

Синцю отвечает не сразу. А когда отвечает — не отводит взгляда от страницы, и тянет медленно-медленно, словно боится нарушить мгновение:

— Ещё страничку…

— Ты говорил так пять минут назад, — беззлобно возражает юноша, и едва шевелит локтями, приподнимаясь, и укладываясь на животе поудобнее, — А на тебе, знаешь ли, я могу ещё час так пролежать.

Искристый янтарь, наконец, отрывается от края страницы, и Синцю с игривой улыбкой прикрывает книгу. Чунъюнь находит взгляд напротив, более не унесённый витиеватыми строчками в невиданные дали. Не может не улыбнуться в ответ.

— О чём там на этот раз? — Чунъюнь почти уверен, что вновь потеряется в запутанном повествовании новой истории на середине, но спрашивает всё равно — потому что слушать голос, мелодичный, мягкий, но притом увлечённый, словно увлекаемый пенной волной очередного захватывающего сюжета, ему нравилось больше, чем любая история.

— «Собрание мириад листьев», — Синцю вновь улыбается чему-то своему, пробегает глазами по потрёпанной обложке. «Листья» обдают лицо Чунъюня тёплым дыханием сладкой карамели, и — еле уловимой, но — её юноша уже ни с чем не спутал бы — свежестью дождя. В первые дни их знакомства он всё никак не мог понять — разве бывает так, чтобы обычный человек — и пахнул самым настоящим дождём? Кажется, тогда в мысли Чунъюню даже закрадывалось подозрение, что то могли быть проделки какого-нибудь поселившегося внутри него духа.

Но — отнюдь. Чунъюнь уже давно потерял счёт дням, неделям, может, и месяцам их знакомства, а чудна́я дождливая свежесть всё не пропадала. «Интересно, знает ли он о моих странных догадках» — мелькает смущённо в мыслях, и Чунъюнь тут же чувствует тепло на щеках — мигом прячет лицо на груди Синцю, невозмутимо делая вид, что всего-то устраивается поудобнее. «Ну, и смех… конечно, не знает».

Синцю смеётся переливчато и ерошит светлые волосы свободной рукой.

— Уверен, что послушаешь? Такое лучше читать.

Чунъюнь согласно мотает головой, и Синцю несдержанно хихикает, потому что чужой подбородок грудь почти щекочет.

— Ну, ладно. Если уснёшь на мне — за последствия не ручаюсь.

Чунъюнь фыркает от смеха и слегка приподнимает голову — чтобы, хоть глазком, видеть. Как шевелятся тонкие губы, проговаривая слова, как брови изгибаются выразительно, почти драматично, как янтарные внимательные глаза из-под длинных ресниц ловят каждую строчку, словно причудливых бабочек шёлковым сачком.

Иногда бабочкой оказываются голубые глаза напротив.

— «…Призывающий в поход

Барабана громкий бой

Был таков,

Как будто гром

Разразился на земле,

Зазвучали звуки флейт,

Так, как будто зарычал

Тигр, увидевший врага,

Так, что ужас обуял

Всех людей, кто слышал их.

Флаги, поднятые вверх,

Вниз склонились до земли…»

Изящные бледные пальцы переворачивают страницу, и Чунъюнь завороженно провожает их взглядом. Наверное, с тонкими неряшливыми порезами от острой бумаги этот юноша расстанется не раньше, чем со своей безудержной любовью к чтению. Чунъюнь задумчиво перехватывает пальцы, держит их прохладными ладонями — слушает, не прерывает истории. Синцю на секунду отвлекается от образа чтеца и стреляет лукавым взглядом — пальцев не отнимает, и неловко придерживает книгу другой рукой. Самозабвенно продолжает историю, захваченный её стихией — будто бы и забыв, что читает не только для себя.

— «…Казалось всем,

Будто в зимний лес, где снег

Падал хлопьями,

Проник

Страшный вихрь —

И сразу, вмиг,

Завертелось всё кругом,

И летящих всюду стрел

Было множество. Они…»

Синцю останавливается. Чунъюнь, и вправду, казалось, успев задремать, лёжа у него на груди, вопросительно приподнимает веки. Чтец опускает на него взгляд, закусив губу, не выдерживает — и звонко, переливисто смеется. («Словно воробей…») Жмурится, почти как от солнца, и фырчит, кивая на коварно схваченную руку:

— Ты не даёшь мне страницу перевернуть. Не нравится?

— Нравится, — Чунъюнь отвечает честно, и почти наверняка знает — совсем не потому, почему читать нравится самому Синцю. Янтарные глаза напротив хитро щурятся. Рука откладывает книгу в сторону.

— Расскажу — ни за что не поверят: прилежный Чунъюнь донимает второго сына гильдии Фэй Юнь — и без ума от эпических книжных баталий! Целый анекдот!

Чунъюнь не сдерживается и тоже легко улыбается.

— Нисколько я тебя не донимаю. Не хотел бы — и сам на меня не взглянул бы, из-за книги.

Синцю хихикает, пожимая плечом — не отрицает. Чунъюнь неспешно перекатывается на бок, не выпуская чужой руки, и внимательно — потерявшись в мыслях — вглядывается в лицо напротив. Синцю усмехается коротко, лениво переплетает их ноги вместе, прикрывает веки. Чунъюнь тут же отвлекается, почувствовав тепло кожи, и поздно осознаёт, что сам оказался в ловушке. Дыхание сладкой карамели и дождя оглаживает щёку совсем близко, и та вмиг становится горячее — от дыхания или..?

— Ну, пусти — они ведь и не болят почти, — Синцю мягко выпутывает пальцы в порезах из хладных ладоней, и обвивает рукой лежащего рядом Чунъюня. Чунъюнь в ответ — сам того не ведая — прижимается чуть-чуть ближе.

«Карамель и дождь, дождь и прохладная карамель…»

Сердце на секунду — короткую, длинную — замирает в груди.

Дыхание больше не гладит щёку.

Чунъюнь ощущает дождь и сладость на вкус.

Губы Синцю — сухие, тонкие, очень мягкие. Карамельные. Касаться их своими — это ощущение прохладного дождя, каплющего трепетно где-то в самой груди.

Пальцы с тонкими неряшливыми порезами от острой бумаги легко ерошат волосы на затылке, и чтец улыбается в поцелуй. Чунъюнь жмётся ближе — не может иначе. Чтобы почувствовать ещё немного вкуса этого дождя, этой прохладной карамели. Чунъюнь думает, что, наверное, никогда в жизни не сможет с ними проститься.

Потому что нет рук нежнее, чем руки этого чтеца.

Потому что нет на свете прекраснее поэм, рассказанных этими губами.

Потому что Чунъюнь отыскал свою идеальную поэму.