Дети умеют мечтать, но не умеют летать.
Телевизор в гостиной шумит ненавязчивым фоном; он совсем не мешает, хотя там идут новости вперемешку с обещаниями о скорой смерти человечества и социальной рекламой.
Тсуна ненавидит социальную рекламу просто из того принципа, что подходит под половину роликов; её никто не жалеет, и Реборн прививает ей привычку не искать поддержки от взрослых, а всегда справляться самой.
И Тсунаеши справляется — да, с болью, да, с ранами и неполноценным сном, — синяки под глазами стали такими огромными, что уже не спасает никакая косметика.
Тсуна справляется, поднимается на ноги сама и поднимает детей — Ламбо и И-пин в этом году идут в школу, а Фуута в третий класс начальной.
Реборн не помогает вовсе, даже наоборот: загружает документацией Вонголы и тренировками, остаётся жить в её доме, хотя репетитор ей больше не нужен, ставит ранние будильники и ловушки по дому.
Тсуна не возражает — возражения потерялись в прошлом вместе со спокойной жизнью, весёлой школой и беззаботным детством.
Реборн, который всё ещё непривычно выглядит в обличье взрослого, треплет её по волосам, неизменно приносит продукты в дом, пытается отучить её от кофе и самообмана.
Савада улыбается — уголки губ острыми ласточками разрезают щёки, — широко, ярко, но такая улыбка никогда не касается глаз.
Савада улыбается, успокаивает этим Хранителей [но никогда Реборна, его никогда] и идёт вперёд, хотя не в состоянии даже подняться.
Тсуна идёт вперёд, чтобы люди, идущие за ней, могли оставаться собой и жить.
Чтобы дети оставались детьми и умели мечтать.
***
— Он не был нашей целью.
Пейзаж вокруг непримечательный: очередной богатый особняк в глуши, минимум охраны (и все они валяются с ожогами и развороченными головами), мёртвые бизнесмены теневого мира.
Тсуна не оборачивается на Реборна — она знает, что он стоит за спиной, курит и готов прочитать ей лекцию морали, но довольно улыбается.
Сколько бы наставник ни читал ей нотации, он не был разочарован в ней и не боялся её. Скорее, аркобалено был горд ей — ученицей лучшего киллера, хорошим боссом для семьи. Боссом мафии.
Тсуна усмехается и прячет пистолет.
— Он хотел меня изнасиловать.
Слова тонут в алой тягучей крови, и Тсуна, выучившая Реборна за эти годы, знает досконально его реакцию: удивлённо расширившееся глаза, нахмуренные в гневе брови, тонко сжатые губы, рука, рефлекторно потянувшаяся к Леону, чтобы пристрелить недоумка, посягнувшего на Саваду, но расслабляющаяся после того, как он заметил, что от того уже почти ничего не осталось, — только багряные разводы и кипельно-белые кости с лоскутами прожённой кожи.
Тот ещё запашок.
Тсуне не нужно оборачиваться, чтобы это увидеть — воображение легко рисует и кармином, и уставшего, но довольного Реборна, и грязные руины, и ужасающие трупы [и это всё сделано её руками, она монстр, монстр] .
— И даже не будет самобичевания?
Реборн тушит окурок чистым — несмотря на разруху вокруг — носком ботинка, подходит к Саваде и кладёт руку на плечо, то ли поддерживая, то ли вынося приговор.
Тсуна пожимает плечами (немного криво — всё-таки у Реборна тяжёлая рука) и улыбается натянуто, лживо. Сломанно.
— Мне некогда, Реборн, у меня работа в девять, нужно дать задание Хранителям, да и детям надо помочь с уроками, приготовить им бенто, — Тсуна вздыхает обречённо, понимая, что сегодня поспать не получится. — А я здесь с тобой разношу чей-то штаб глубокой ночью. Так что самобичевание отменяется.
[и ты ведь знаешь это, всё знаешь, так почему спрашиваешь? почему рядом, Реборн?]
***
Тсунаеши натянуто улыбается всем: Хранителям, друзьям, прохожим и клиентам.
Тсуна улыбается так долго, что когда губы возвращаются в изначальное положение, то на щеках остаются складки, похожие на отвратительно свежие розоватые шрамы. Реборн пытается разгладить их пальцами, но Тсуна недовольно морщится, и он капитулирует, будто боясь навредить ещё больше.
Тсунаеши улыбается, и солнечный аркобалено боится, что она повторит судьбу Луче, — добровольно пойдёт на смерть, не переставая улыбаться.
Улыбки у Савады и Джинглио Неро, к сожалению, отличаются: Луче поддерживала и успокаивала, Тсуна загнана в угол [но она держится, скалится, хотя должна упасть, и она упадёт, упадёт и обязательно разобьётся] .
Тсуна ведёт себя так, как завещала когда-то Нана: не возражает, не спрашивает, услужливо выполняет задания и потихоньку отдаёт друзьям куски давно нефункционирующего сердца.
Она старается заменить всеми обожаемую маман: стрижётся под каре, готовит обед на всех, работает и воспитывает детей.
Потому что от любимой всеми Наны остались лишь неотмываемые лужи крови на кухонной плитке, потому что хоть связь с Хранителями и оказалось ложной, детям больше некуда идти, потому что это всё, что Тсуна может делать.
Реборн с сожалением качает головой, обнимает тонкие плечи, открытые кремовым сарафаном, целует кудрявую макушку.
К сожалению, сколько бы он ни старался, починить Саваду Тсунаеши он не в силах.
И Реборн понимает, что сколько бы он ни держал, Тсуна скоро улетит.
Вниз.
***
Телевизор в гостиной шумит ненавязчивым фоном; он совсем не мешает, хотя там крутят прогноз погоды вперемешку с обещаниями о скорой смерти человечества и социальной рекламой.
Тсуна ненавидит социальную рекламу просто из того принципа, что подходит под половину роликов: сирота, малолетняя мать, жертва манипуляций и избиений. Тсуна дёрганно салютует тихо вошедшему Реборну тонкой ладонью и выключает внезапно начавшийся сериал.
Реборн выглядит на тридцать, но душа у него изношена, будто у старика, — он тоже повзрослел слишком рано и расстался с детскими мечтами.
Тсунаеши на него похожа — выглядит на двенадцать, в паспорте указано "пятнадцать", — только от души и сердца ничего не осталось уже.
Все когда-то были детьми и умели летать, как умеет сейчас Ламбо — малыш выпрыгивает с окон, где его ловят изумленные ребята-старшие братья.
Сами Хранители тоже не прочь попрыгать с крыш и планировать на пламени, а маленькая И-пин справляется даже без оного.
Тсуне пятнадцать, но она уже отвратительно взрослая, и потому хочет навернуться с обрыва и размазать давно ненужные внутренности, сахарные кости, рубиновую кровь и сводящее с ума наследие по неровным камням, стать единым целым с природой и переложить свои заботы на чужие сильные плечи.
Реборн тянет Саваду за воротник подальше от всех мест, откуда можно спрыгнуть, и переносит тренировки на футбольное поле.
Не помогает, конечно: уберечь от высоты простирающееся за окном квартиры (Тсуна не смогла потянуть дом, и пришлось искать альтернативное жильё) он не может.
[или не хочет? когда ты уже признаешь, Реборн, что она уже давно мертва, что сам бы ты тоже выбрал такой вожделенный полёт, и потому продолжаешь спускать плачевное состояние Тсуны на тормозах?]
Девушка смотрит испытывающе своими янтарными глазами, поправляет прядку, которую нечаянно испачкала в муке, протягивает руку, будто хочет схватить его за воротник и мазнуть поцелуем по чужим губам.
Она этого, естественно, не делает.
Тсунаеши только улыбается ему чуть чуть, но зато искренне и тихо благодарит, шепча признание, еле размыкая искусанные губы.
Мужчина усмехается и прикрывает глаза, слыша скрип подоконника и шорох сарафана, раскрывающегося, будто парашют.
В квартире хрустальная — её неожиданно легко разрушить, разбить — тишина, слышно, как кипит что-то в кастрюле, как маленький Бовино бьётся над домашкой по математике, и еле различаемый удар тела об асфальт.
[потому что тоже люблю тебя, прости, что не помог, что не удержал]
Дети умеют мечтать, но не умеют летать.
Тсунаеши уже давно не ребёнок, но мечтает, летает, мечтает, и потому она не взлетает вверх, под порывами шаловливого ветра.
Она разбивается.