Никогда прежде Серхио не спал так долго. Солнце уже было высоко, когда он наконец открыл глаза. Тучи рассеивали свет, и сквозь узорные решётки витражей поблекшие лучи лились на каменную плитку пола. Ставни в покоях были широко распахнуты, и зала, где давно угас камин, сделалась с пробуждением Чехо сколь пустынна, столь и холодна.

Уткнувшись носом в соболиный мех плаща, конюший встретил утро на полу господской спальни.

Утро… На самом деле время уже близилось к полудню, но Серхио, измотанному долгой ночью с государем, было всё равно. Он огляделся. В свете дня покои короля приобрели иной, ещё, казалось, более величественный вид: их драгоценное убранство заиграло роскошью, достойной разве только человека с ликом Солнца. Искрились позолотой и ажурные подсвечники, и изукрашенные самоцветной россыпью оправы четырёх больших зеркал — от пола и до потолка. Криштиану, без сомнений, не страдал от лишней скромности. Резная мебель, драгоценные каменья, шёлк и бархат… От изобилия и красок у конюшего шла кругом голова.

Всё это был не сон, он, правда, оказался при дворе — и пол под ним, и плащ, служивший Серхио и покрывалом, и единственной одеждой, были настоящими.

Такими же, как его сделка с Дьяволом. Как «да» в ответ на искушающее «будь моим».

По счастью, прибранное ложе Криштиану пустовало. Его Величество покинул спальню, видимо, задолго до того, как Серхио открыл глаза. С его уходом исчез страх, растаял стыд. Дышать в этой огромной зале будто сразу стало легче. Король был далеко, тени минувшей ночи растворились вместе с запахом его духов.

Серхио съёжился — не от воспоминаний, а скорей от холода — и осторожно, кутаясь в дорожный королевский плащ, привстал на острых и худых локтях. В горле по-прежнему першило. Конюх кое-как попробовал откашляться: нелепо, но ему казалось, будто что-то липкое по-прежнему внутри.

Чехо растерянно коснулся губ. Сухие и растрескавшиеся, они слегка саднили. Воспоминания, ещё свежие, вдруг окатили его холодом, и Серхио чуть слышно застонал. Пальцы его прошлись по подбородку вниз. Ладонь легла на шею, будто этим можно было унять боль, скребущуюся там, под кожей. Бесполезно. Он страдал не телом, а душой — от унижения, которое ничем уже не смыть и не унять.

Протяжно заскулив, Серхио оцарапал грудь, словно в надежде собственной рукою вырвать из-под рёбер то, что оставалось в нём по-прежнему святым и непорочным.

Где-то там, наверное, болела его бедная душа.

— Я не советовал бы делать этого.

Вздрогнув от неожиданности, конюх одёрнул руку, будто отрезвлённый. В одно мгновение он сжался и отпрянул в сторону — к постели, рыща ошалелым взглядом по опочивальне в поисках того, кто говорил.

— Не бойся. Я тут по приказу короля. Я тебя не обижу.

Голос донёсся от двери. Испуганный и пристыжённый своим видом, Чехо поглядел туда и наконец-то различил фигуру рыцаря, чей стан был скрыт в тенях. В чернёных латах королевского гвардейца он казался больше статуей, чем человеком, и застигнутый врасплох конюший всё никак не мог заставить себя разглядеть его лица.

Впрочем, голос у рыцаря был мягким. Чехо даже удивился с непривычки. Кабальеро никогда так с ним не говорили, и столь неожиданная милость ненадолго выбила его из колеи.

— Ты себя ранил. Криштиану будет в ярости, если до вечера всё это не исчезнет.

Серхио оглядел себя с недоумением. Светлую шелушащуюся кожу на груди пересекал длинный неровный росчерк от ногтей. Всего четыре тонкие припухшие полоски — след, даже на вид далёкий от серьёзной раны. Так, царапина. И всё-таки конюший боязливо, будто бы стыдясь, прикрыл его рукой.

Набравшись мужества, он снова поднял взор на кабальеро. Не в лицо — Серхио лишь растерянно глядел на гравировку, украшавшую его доспех. Взглянуть в глаза кому-то — пусть бы даже собственному отражению — конюх не мог, ибо отравлен был грехом после всего, что сделал с ним король.

Мгновение тянулось за мгновением, бесследно растворяясь в шуме оживившихся мадридских улиц. Казалось, даже за стенами Королевского Алькасара их гомон оставался слышен, пусть и приглушён.

Наконец Серхио набрался мужества и тихо, хрипло выдохнул:

— Он… разозлится? Вы так думаете?

Серхио понадеялся лишь, что гвардеец не расслышит в его голосе предательскую дрожь.

— Криштиану трепетно относится к своим…

Рыцарь замолк на миг, будто решая, как сказать тактичней. Мысль об этом показалась Чехо странной: чего ради вдруг такая вежливость с безродным конюхом, какого знатные мужи не возведут и в ранг людей?

Серхио снова сжался, затаив дыхание и ощутив, как уколола глубоко внутри щемящая тревога. Уж не явился ли и этот кабальеро, чтобы надругаться над лишённым чести беззащитным конюхом? Вдоволь потешиться его наивностью — а после сдёрнуть с него плащ и взять так же безжалостно и грубо, как король?..

В единый миг душа его наполнилась какой-то обречённой злобой. Для чего этот спектакль, если среди господ всем нужно от него одно? Сжав зубы, конюх выплюнул:

— К своим подстилкам?

— Не дерзи, — одёрнул его рыцарь, словно бы ничуть не удивлённый.

«Криштиану обо всём сказал ему?»

— П-простите… но ведь так оно и есть.

— Откуда эта странная уверенность?

Конюший стих, ещё сильнее стиснув зубы — чуть ли не до скрежета. Откуда? Впрямь — откуда же уверенность, что Криштиану, этот падший человек, желал от него только одного?

— Его Величество, — в отчаяние воскликнул Серхио, — вчера пообещал казнить меня, если не стану делать то, что он велит! — голос у конюха хрипел: напоминало о себе больное горло. С пустой, болезненной обидой он добавил: — Вы не представляете, что он велел мне сделать.

Но гвардеец не ответил — только молча подошёл к застеленному ложу. Чехо показалось, что для человека, полностью закованного в сталь, у него был на удивление лёгкий шаг.

— Я полагаю, что догадываюсь.

Рыцарь опустился на колено рядом с Серхио и поглядел ему в глаза. Так конюх наконец-то разглядел гвардейца ближе — и как будто сам остыл, почувствовав невозмутимое его спокойствие. Он был красивым средних лет мужчиной: на вид никак не старше сорока, но на лице его уже читалась мудрость человека, видевшего жизнь.

Первое, на что Чехо обратил внимание, — необычайно тёплые глаза. Конюх не ожидал встретить такой непринуждённой кротости во взгляде воина. Тонкая сетка лучиков-морщинок лишь усиливала мягкое сияние этих глаз, и лицо рыцаря с нерезкими его чертами будто бы искрилось безмятежной добротой.

Впрочем, Криштиану тоже поначалу показался Чехо небожителем.

— Догадываетесь?.. — переспросил Серхио, укутываясь в плащ, точно в надежде защититься от угроз. — В-вы… Вы сделаете то же самое? Воспользуетесь мною, как солдаты уличными девками?..

Конюх глядел в светлые карие глаза гвардейца и едва не плакал. Он не в силах был поверить, что и этот кабальеро, так на вид далёкий от привычных ему горделивых рыцарей, поступит с Чехо так же.

Так же, как король.

— Послушай, Серхио, — конюший вздрогнул от того, что этот без сомнений знатный господин назвал его по имени. — Хватит стенаний. Ты принадлежишь Его Величеству — и никто более не смеет разделить с тобою ложе без его приказа. Понимаешь? И не думай, будто ты единственный и первый, кто взял в рот у короля.

Серхио, резко вскинув голову, уставился на рыцаря с испуганным недоумением:

— Н-но… как?! Откуда вы узнали?!..

— Я охраняю его много лет. И в том числе — забочусь о таких, как ты.

— Н-нет, — чуть запнулся Серхио, — откуда вы…

Он не успел договорить.

— Ты держишься за горло и хрипишь. Нетрудно догадаться.

Мысленно Чехо стукнул себя по лбу. Ну конечно, рыцарь ничего не упускал из виду и не мог не обратить внимания на его странную манеру говорить.

Конюший вдруг вздохнул со странным облегчением — гвардеец говорил как будто на одном с ним языке. Ему бы устыдиться своего греха, но где-то глубоко внутри Серхио утешался тем, что ничего не должен объяснять этому человеку. Нежданное взаимопонимание утешило, как может утешать молитва. Рыцарь знал, без слов знал тайну, что хранили эти стены, — и конюшему от этого делалось пусть чуть-чуть, но легче на душе.

Гвардеец молча протянул ему ладонь, как будто предлагая встать, но Серхио помедлил. За всю долгую жизнь он не мог вспомнить случая, когда бы благородный рыцарь подал руку конюху — и всё же после ночи с королём у Чехо не осталось сил, чтобы дивиться странностям господ.

Поняв, что рыцарь не прогневается и не оскорбится от его прикосновения, конюший, пусть опасливо, но принял помощь и поднялся на ноги. Держали они, впрочем, шатко. К телу будто враз вернулось его было позабытое умение чувствовать, и всё, что Чехо пережил — день изнурительной работы, тумаки от стражников и непотребные прикосновения короля — волнами накатило на него.

Однако более всего Серхио ощутил ужасный голод. Стоило ему подняться в полный рост, как в животе болезненно заныло, заурчало, и конюший будто вспомнил вдруг, как он давно не ел. Заметил это и гвардеец:

— Ты голодный, Серхио. Пойдём. Сейчас тебя ждёт королевский лекарь, а пока ты будешь с ним, я выясню, чем надлежит теперь тебя кормить.

— Лекарь? Зачем? — переспросил конюший недоверчиво, как будто не услышав остального.

— Его Величество настаивал на этом. Его воля для тебя теперь закон. Коль скоро ты останешься тут жить, он хочет, чтоб тебя немедля осмотрел его придворный доктор.

Чехо, нахмурившись, смущённо фыркнул:

— Я здоров.

Гвардеец улыбнулся ему мягко, даже как-то по-отечески:

— Чтобы остаться с королём Испании, этого мало. Он хочет знать, не водятся ли за тобою, скажем, блохи или вши. Нет ли ещё какой заразы, всё ли хорошо с зубами… Знаешь ли, Серхио, здоровые белые зубы редки для крестьян. Особенно в твоём-то возрасте — не обессудь, но ты давно не мальчик.

Конюху захотелось возразить, что он-де Божьей милостью на зубы никогда не жаловался, а исстрадался разве только от клопов, коими был битком набит его соломенный тюфяк… но рыцарь вдруг продолжил:

— Кроме того, Его Величество хотел бы знать, не принесёшь ли ты ему французскую болезнь¹.

— Ею Господь карает лишь прелюбодеев! — тут же вспыхнул Серхио.

Нелепо было оскорбляться словам рыцаря — особенно теперь, — но конюх, что доселе вёл по всем заветам Бога праведную жизнь, теперь душой противился тому, чтобы принять своё недавнее падение.

Рыцарь наверняка увидел в нём иное. Серхио, едва это поняв, потупил взор и устыдился вдруг своей обиды, показавшейся ему теперь высокомерием. И впрямь: уж если он поддался искушению и пал в объятия мужеложца-короля, то отчего бы и гвардейцу по незнанию не счесть его в известной мере блудником или прелюбодеем?

— Я не хотел, — сказал он вдруг тем тихим покаянным шёпотом, каким обычно исповедуются в самых тяжких из грехов. — По доброй воле я бы никогда не разделил постель с мужчиной, но король… Поймите: он не дал мне выбора.

— Всегда есть выбор, — покачал головой рыцарь укоризненно. Серхио ощутил ещё один болезненный укол стыда. — И если он тебе не по душе, то не Его Величество повинен в этом.

— Грехопадение или смерть, — тяжко вздохнул конюший. — Между ними он велел мне выбирать.

— Ты знал, на что идёшь. Он пригласил тебя в свою опочивальню, — рассудил гвардеец, — ночью. Уж не решил ли ты, будто король желает справиться о том, довольно ли овса у жеребят?

Серхио словно окатили ледяной водой. Конечно: он ведь с самого начала мог бы догадаться! Минувшим вечером его обмыли, чтобы привести в покои короля в столь поздний час, когда любая, даже самая невинная беседа меж двоих кончается если не исповедью — то пороком.

Он был глупцом. Каким же Чехо был глупцом! В своей невинности и добродетели он заблуждался, полагая всех иных людей такими же, как он, — смиренными и чтущими заветы добрыми католиками.

— Я… — вздохнул Серхио, не в силах отыскать слова. — Я не был столь умён, как вы, сеньор.

— Икер, — мягко поправил его рыцарь. — Без чинов. Наедине ты можешь звать меня Икером.

«Икер?! — подумалось вдруг конюху, и он невольно поднёс руку к приоткрывшемуся в изумлении рту. — Неужто сам Икер Касильяс?»

— В-вы… — прошептал он в неверии, таращась на закованного в латы рыцаря во все глаза, как будто в первый раз его увидел. Ноги едва не подкосились: — Вы капитан гвардии! Это же вас зовут «Святой Икер»!

Рыцарь почти смущённо опустил ресницы:

— Это честь, которой я от всей души надеюсь быть достойным.

— О вашей храбрости и благородстве знает весь Мадрид, — не в силах унять в сердце восхищение от встречи с ним, прославленным героем королевства, Чехо рухнул на колени. — Если б я только знал, что это вы!.. Если б я знал… Если бы вы, господин, знали, как я горд, что имел честь седлать вам лошадь!

Пусть выправка ему не изменила, Чехо показалось, что Икер, опустив взор, ещё сильнее поскромнел. Будто смущённый громкой славой человека, признанного в своей добродетели святым, он лишь легко коснулся острого плеча коленопреклонённого.

— Я никому не господин, Серхио. Ради Бога, встань, — попросил он. — Я, как и ты, служу Его Христианскому Величеству.

Тут, прервав речь Икера, за окном послышался вдруг колокольный звон. Это к обедне зазвонили над Алькасаром башни старинной церкви Сан-Мигель², что неприступным бастионом высилась над берегами Мансанарес³.

— Пойдём же.

Рыцарь вновь помог конюшему подняться, жестом указав идти за ним. Запахнув плащ, Серхио поспешил исполнить его волю, ненадолго забывая о своих терзаньях и тревогах.

Алькасар изнутри походил на богато изукрашенный, изящный лабиринт. В полутенях его порою слишком узких коридоров конюх только чудом не терял из виду чёрные доспехи капитана гвардии. Икер вёл его за собою в неизвестность. Мимо узких витражей, мимо расписанных цветной глазурью асулехос⁴, что мерцали в лучах скудного ноябрьского солнца. Иные залы королевской резиденции и вовсе были лишены окон — как догадался Серхио, с той целью, чтобы летом сохранить в них благодатную прохладу.

Рыцарь сопроводил его к тяжёлой запертой двери и наказал войти. Там его, как и повелел Криштиану, принял лекарь. Чехо с неудовольствием заметил, что тот оказался не один. Большая, без излишеств убранная комната была разделена надвое выбеленной шторкой, за которой суетились слуги. Над чем — конюх не знал, но ясно чувствовал тепло и слышал плеск воды. Там что-то грели или мыли: впрочем, Серхио это не слишком беспокоило, раз уж его никто не видел.

Едва конюх назвался, доктор — видимо, предупреждённый на счёт некоего Рамоса — велел ему раздеться и немедля подойти. Серхио скинул плащ, оставшись без него совсем нагим, и, донельзя смущённый, сделал несколько шагов чуть ближе к свету. Его вновь охватило чувство острой беззащитности, когда лишённое любых покровов тело оказалось так пугающе открыто, точно выставлено напоказ. Пусть глаза доктора и были скрыты за изящно выполненными очками, Чехо будто чувствовал, где взор его касался оголённой кожи.

Его оглядывали так, как мастера глядят на сломанную утварь, полную изъянов, — Серхио в глазах господ и сам, поскольку родился крестьянином, был таковым. Осмотр был терпим, покуда лекарь копошился в его сальных волосах, красноречиво морщась. Даже когда заставил Чехо открыть рот, чтоб оценить количество и состояние его зубов, — всё действо оставалось в меру сносным, ибо вскоре подошло к концу. После же конюх сотню раз успел проклясть себя за то, что жив, покуда доктор, понуждая то прилечь на низком топчане, то унизительно нагнуться над столом, оглядывал и грубо трогал его тело.

Невольно Чехо возвратился мыслью к Криштиану: даже тот минувшим вечером, казалось, не был столь небрежен с ним. Наконец лекарь отпустил его. Не отыскав на теле конюха следов какой-нибудь заразной хвори, он, поджав губы, заключил:

— На своё счастье ты здоров. Тело истощено, но голодать вполне естественно для черни.

Его слова странно смутили Серхио. «Для черни? — удивился он. — Но разве голодает только чернь?»

Тут же, окинув безразличным взглядом тощую фигурку Серхио, доктор добавил:

— Отныне тебя будут досыта кормить, и ты к исходу месяца прибавишь в весе, если будет на то Божья воля. Если же нет… — он призадумался, не сводя с Чехо глаз. — Что ж, если нет — Его Величество не славится терпением.

Так вот оно что — Криштиану мало иметь просто кроткого раба. Условий делалось всё больше: поначалу послушание и безупречное здоровье, а теперь ещё и мягкость форм — чтоб было, видимо, что прижимать ночами к царственному ложу.

Всё, абсолютно всё, что делалось вокруг — и речи доктора, и собственная нагота, и полутьма, — снова и снова возвращало конюха в прошедший вечер, вновь и вновь бросало в те порочные объятия Криштиану. И даже плащ, в котором Серхио пришёл, пах королём. Всё здесь, в Алькасаре, каждая мелочь: свет в окне, и воздух, и сам Серхио принадлежали ему, всё было пропитано незримым духом его власти.

Вжав в плечи голову и съёжившись, Чехо неловко обернулся, чтобы подобрать с пола лежащий плащ. Он хотел вновь прикрыться им, как будто бы ища защиты в пахнущей прибоем и холодным океаном ткани. Но не успел конюший за ним даже потянуться, как его окликнул лекарь:

— Стой. С тобой ещё не кончено.

Махнув рукой, он жестом указал на шторку. Серхио, стыдливо спрятавшись за нею, заглянул на занавешенную половину комнаты.

Там, к пущему его смущению, стояла полная купель. Воду в ней приготовили горячую. Воздух был непривычно влажен, а у потолка от жару скапливались крохотные капли — по всему видать, что над бадьёй совсем недавно перестал клубиться пар.

— Ванна. Горячая, — пояснил врач, косясь на Серхио как на умалишённого. — Может, хоть так выйдет смягчить твою грубую шкуру. Полезай.

Он снова кивнул в сторону купели, и конюший, чуть поколебавшись, выбрел из-за шторки пред лишённые любого интереса взоры слуг. Даже они видели в Серхио не человека, а предмет — живую собственность Криштиану. Ни в чьих глазах не встретил он насмешки или же сочувствия: конюший был для них точно посудина из скверной глины, кою надлежало покрыть золотом для короля. Серхио подошёл к купели боязливо, всё ещё смущённый. Каждое мгновение он чувствовал скользящие по телу взгляды, точно призванные оценить его. Чувствовал, как осматривают его шрамы на спине и как ощупывают взором ниже.

Если бы у чужих мыслей были руки, бёдра Серхио уже бы оказались широко разведены. Стремясь укрыться ото всех, конюший поспешил залезть в бадью. Рука его на несколько мгновений опустилась в воду, точно пробуя. Пусть кожа Серхио от тяжкого труда и огрубела, жар обдал её почти что сразу же — вода в купели оказалась слишком горяча. Однако выбора у Чехо не было. Он, набрав в грудь побольше воздуха, неловко перекинул длинную худую ногу через борт бадьи и спешно залез внутрь.

Горячая вода сразу же защипала свежие, ещё не заживившиеся ранки. Жгло длинный след от плети на спине и тонкие царапины, что Серхио по глупости оставил себе сам. Но более всего страдали его ноги. Исцарапанные и истёртые от долгого хожденья босиком, в воде они невыносимо зачесались и заныли. Конюший, морщась и от боли поджимая пальцы, остро ощутил вдруг каждую свою мозоль.

Вскоре, однако, его чувства притупились, и, дыша горячим паром, он расслабился. Откинувшись назад, на устланную белым льном спинку купели, Серхио со смесью накатившей на него усталости и интереса наблюдал, как в воду добавляли ароматную морскую соль. Странно — он не почувствовал более жжения в ранах. Тело как будто разомлело, и конюший с сонным наслаждением глядел в украшенный расписной плиткой потолок.

Когда кожа его распарилась достаточно, прислуга принялась на совесть оттирать покорное, податливое тело. Жёсткие щётки, как казалось Серхио, сдирали с него шкуру по живому, истирая до порозовения. Его скребли безжалостно, как отскребают по обыкновенью гарь от котелка.

Когда же эта пытка наконец закончилась, его обмыли снова: влажным полотенцем и душистым нежным мылом. На крестьянское оно не походило вовсе, ибо пахло не привычным жжёным салом, а маслами, что дарили лепестки цветущих роз. После купания же Серхио обтёрли маслом виноградной косточки и, если он верно почувствовал, миндальным.

«Как и короля», — подумал он, вспомнив, как целовал руки Его Величества вчера. От опьяняюще-приятных ароматов — или от воспоминания? — голову конюха вскружило, и, должно быть, без поддержки слуг Чехо бы даже на ногах не удержался.

После его, укутав в хлопковую простынь, провели в другую комнату, где слуги короля продолжили над ним трудиться. Тело, достаточно уже смягчённое, обмазали зачем-то липким воском, и по окончании болезненной постыдной процедуры кожа его стала гладкой, как у самого Криштиану, — даже в самых непотребных и срамных местах. После же Чехо, снова чем-то обтерев, устроили на невысоком стуле и обстригли его спутанные лохмы, уложив их после сахарным сиропом: в той же щёгольской манере зачесав назад, как делали дворяне, подражая королю.

Когда ему поднесли зеркало, конюший сперва даже не узнал себя. Он всё ещё был худ, но словно стал моложе лет на пять. Лицо, как прежде скромное, сделалось тоньше и изящней, невзирая даже на простецкие свои черты, — настолько нежной и прозрачной показалась ему собственная кожа. Светлая рябь веснушек, что когда-то портила его, теперь смотрелась точно след от поцелуев ласкового солнца — лёгкий, светлый, чистый.

Серхио не узнал себя, ибо он был красив. По-настоящему красив.

Всё было кончено. Ему позволили подняться с места, и конюший, как и был, завёрнутый всё в ту же простынь, подошёл к двери. За нею уже ждал Икер, как обещал, — и ждал, судя по заскучавшему его лицу, довольно долго.

Спиною прислонившись к изукрашенной стене, рыцарь держал в руках какой-то свёрток, бережно обёрнутый в расшитую гербами ткань. Едва заслышав, как открылась дверь, гвардеец поднял голову и оглядел Чехо, слегка нахмурив брови. В сияющих и золотистых, будто мёд, глазах его конюх прочёл сперва растерянность, а после — нечто сродни изумлению. Даже внимательный Икер не сразу смог признать в этом прекрасном молодом мужчине прежнего голодного крестьянина, какого повстречал с утра.

— Ты удивительно похорошел, — заметил он с галантностью, на кою был способен только настоящий кабальеро. — Воистину, нежный рыжеволосый херувим, пленивший короля.

На миг Чехо почувствовал себя неловко. Он не знал, что следовало бы ответить, — посему лишь робко сжал в руке край простыни и спешно закивал.

— Сам ещё не привык? — с полуулыбкой догадался рыцарь, точно прочитав его смущение. — Не тревожься. Даже самородки не блестят, покуда не промоешь. Его Величество будет тобой доволен, — он вдруг потянулся к Серхио, ощупав его худенькую руку, — нарастить бы только мяса на костях… Криштиану избалован привлекательными формами. Впрочем, я думаю, первое время он даже таким тебя потерпит.

«Потерпит? Он меня потерпит?! — чуть не вырвалось у Серхио. — Я не напрашивался королю в любовники, он вынудил меня! Это не он, а я должен терпеть ради семьи его распутство!»

— Значит, я не гожусь ему из-за того, что голодал? — воскликнул он, не зная, на кого гневился больше: на себя или Криштиану. — Во всём Мадриде голод! Как тут не усохнуть на пустой похлёбке?!

— Голод отныне больше не твоя забота. Одевайся.

Рыцарь протянул Серхио свёрток, щедро изукрашенный драконами — привычным символом династии Авейру, рода короля.

— Это тебе до той поры, покуда не сошьют одежд по статусу и по размеру. Примерь это, а после тебя нужно накормить.

Серхио робко поблагодарил гвардейца, снова скрывшись за тяжёлой дверью. Там ещё суетились слуги, и конюший, не желая вновь привлечь излишнего внимания, устроился на узенькой скамье у входа, предназначенной скорей для склянок да мешочков, нежели людей.

Откинув гербовую ткань, Чехо открыл своему взору то, что было спрятано в объёмном свёртке.

Это оказалась выстиранная одежда. Тонкий белоснежный лён камисы⁵ словно бы хрустел под пальцами. На ней не было вышивок или узоров, но на ощупь ткань казалась Чехо неприлично дорогой. Там же, под нею, конюх обнаружил пару кальсес⁶, столь любимых знатью. Долгие годы службы на конюшнях не прошли бесследно: Серхио немало повидал и богачей, и их одежд. Нашлись и верхние короткие штаны — не столь широкие и дутые, как те, что надевали гранды, и гораздо менее нарядные. Под тонко сложенным жилетом-корпесуэло⁷ ждал своего часа и другой, более плотный: с виду он напомнил Серхио хубон⁸. Лёгкие сапоги из тонкой кожи, аккуратно сложенные вместе с прочими вещами, выглядели так, будто доселе их не надевали даже раза.

Это была добротная одежда. Серхио казалось, что она достойна даже богача.

Неловко отвернувшись лицом в угол, конюх скинул простынь и поспешно начал одеваться. Пусть камиса оказалась велика ему — Чехо, пожалуй, был рождён не для такой одежды, — он не испытал и доли неудобства. Впрочем, невесомое прикосновение льна к телу всё равно заставило почувствовать себя другим. Серхио не привык носить хороших тканей, как и не привык завязывать тесёмки на корпесуэло. Пальцы его были привычней к конской сбруе, нежели к одеждам столь изысканного кроя, и, покончив с одеванием, Чехо не был уверен даже, всё ли сделал так.

Он по-крестьянски заткнул краешек расшитого гербами полотна за узкий пояс и вновь вышел в коридор, к Икеру — скованно, как и всегда. Одежда, столь роскошная, одним лишь видом своим словно бы кричала, что назначена не для него, — слишком уж плотно кальсес обнимали ноги. Ткань была тоньше всякой меры и, очерчивая бёдра, вызывала лишь одно желание: немедленно их чем-нибудь прикрыть. Чужому взору открывалось слишком многое. Верхние брючки не дотягивали даже до колен, и в них конюший чувствовал себя почти нагим.

— Мне неудобно, — честно поделился Серхио.

— Привыкнешь, — строго возразил ему Икер. — Во всяком случае, недолго тебе мучиться.

Будто почувствовав недоуменье конюха, рыцарь добавил:

— Ты ведь тут не навсегда.

Жестом Икер велел проследовать за ним и снова повёл Серхио вдоль лабиринта коридоров.

— Как это? Почему? — смутился конюх, чуть было не позабыв от изумления о собственных излишне вызывающих одеждах.

Рассуждения гвардейца не увязывались с тем, что говорил вчера король.

— Её Величество, Джорджина Арагонская, носит ребёнка. Скоро всем станет известно.

Конюху невольно вспомнился вчерашний разговор в каморке: «королева-де опять брюхатая». Тогда это казалось ему пустой сплетней — да и что за диво в том, что королю родит дитя его законная жена? Вот только что за дети могли быть у мужеложца?..

Эта страшная догадка промелькнула в голове, как озарение. «Так значит, это правда? — пронеслось у Чехо в мыслях. — Дети Криштиану — не его?»

— Пусть даже так — причём тут я? — спросил он, еле совладав с собою. — Для чего вы говорите это мне?

— Тебе полезно узнать правду сразу, чтобы не питал иллюзий. До тех пор, покуда королева в тягости, её место на брачном ложе займёшь ты.

Горло конюшего от этой прямоты сдавило омерзение, и он поморщился. Сколь низки, сколь порочны были нравы грандов, если даже тот, кого при жизни нарекли святым, мог столь свободно говорить о содомии при дворе!

— Как только срок придёт и их дитя, храни его Господь, появится на свет — ты станешь более не нужен. Получив своё, Его Величество прикажет отослать тебя.

Чехо нахмурился словам Икера. Криштиану отошлёт его? Ради жены? Нет, право же — Серхио видел вчера подлинную его сущность. Недаром он — король Испании и Португалии — минувшим вечером взирал на конюха таким исполненным желанья взглядом, каким даже страждущий в пустыне не посмотрит на бутыль воды.

— Мне показалось, — начал Серхио опасливо, слегка понизив голос, — что Его Величество… холоден к женской ласке. Т-то есть, ну… Кто бы согласился променять прекраснейшую женщину в Испании… на конюха? Уж если Криштиану неугодна собственная королева…

— Замолчи немедля, — оборвал его Икер, и в голосе его вдруг зазвучала сталь. — Стоит кому-нибудь услышать эти речи — и сожжение заживо ты посчитаешь милосердием.

Выдержав паузу, гвардеец произнёс чуть слышно: «…ибо участь усомнившегося в короле хуже, чем смерть».

От ужаса у Серхио похолодели даже пальцы. Эти резкие слова — предупреждение — как будто пробрались под кожу. На мгновенье конюху вдруг захотелось верить, что ему почудилось: настолько непохожи были эти речи на иные — те, что прежде вёл Икер.

Рыцарь же замер, обернулся и взглянул на Серхио через плечо. Тот задрожал, когда увидел взгляд гвардейца — потемневший и исполненный опасностью. Медовый отблеск его мягких глаз рассеялся, как морок, и оставил за собою только холод.

— Впредь не смей и мысли допускать о том, что Их Христианские Величества друг другу неверны.

Конюх несмело закивал, и рыцарь, еле слышно выдохнув, как будто бы смягчился. Плечи его расслабились, и Серхио набрался наконец-то смелости, чтобы смахнуть холодный пот со лба.

— Союз Криштиану Солнцеликого с Джорджиной Арагонской, равно как союз Испании и Португалии, был заключён по воле Господа. Оспаривая это, ты впадаешь в ересь, а еретикам одна дорога, Серхио.

— Я… знаю, — вздохнул конюх обречённо, словно бы его уже приговорили к очистительному, общему для всех еретиков костру. — Я знаю, но… Хоть вы скажите правду: почему я здесь на самом деле?

— Для того, чтобы служить ему.

— Н-нет, я… Если Криштиану жаждет утолить желанья плоти… отчего он выбрал именно меня? При нём в достатке и мужей, и благородных дев.

Икер отвёл глаза, потёр в раздумье переносицу. После окинул Чехо взглядом, каким по обыкновению одаривают слабых хромоногих жеребят, и покачал с сомненьем головой:

— Почему именно тебя — лишь одному ему известно. Криштиану надлежало бы избрать мужчину благородной крови.

— Гранда? Он настолько презирает прочий люд?

— Нет, Серхио, но каждый его шаг под пристальным вниманием двора. Хочет того Криштиану или нет, с этим ему приходится считаться.

Серхио кивнул. Икер продолжил:

— Каждый ждёт, чтобы король приблизил к себе одного из них. Хоть, скажем, Дани Карвахаля — сына и наследника почтенного герцога Аркос. Или, возможно, даже герцога Кардона, эту каталонскую змею… но не тебя.

— Почему так?! — отчаянно всплеснул руками Серхио. — На кой ляд Криштиану именно мужчина?

— Он король, — ответил рыцарь, и казалось, будто этим можно объяснить и оправдать любой порок. — Ты слишком чист, чтобы понять, но Криштиану держится за власть своей династии. Он опасается прижить бастарда — именно поэтому ему нужен мужчина. Даже ты сгодишься, потому как не способен понести.

Ничего более не говоря, Икер дал Серхио понять, что разговор на сим закончен. Он развернулся и направился по коридору дальше — конюху осталось лишь последовать за ним.

Вскоре они остановились у распахнутых дверей, и Серхио почуял аромат каких-то трав и специй, смешанный с дразнящим запахом прожаренного мяса. Стоило конюшему вдохнуть — и живот вновь протяжно заурчал.

— Обеденная зала, — пояснил Икер. — Его Величество уже изволил отобедать, но тебе позволено доесть за ним то, что осталось.

— П-просто… зайти туда и съесть, что захочу? — переспросил конюший вдруг.

Он уже позабыл, когда в последний раз ел досыта. Бывало, даже в урожайный год ему не доставалось многого — столь велики были поборы. Что уж говорить про нынешнее лето, коль посевы, где взошли, погибли и не дали урожай?

— Ты можешь не отказывать себе ни в чём, — гвардеец мягко подтолкнул Серхио в спину. — Для Его Величества эти объедки больше не годятся.

Серхио медленно вошёл в обеденную залу, ожидая встретить там нечто сродни обглоданным костям да пустым мискам. Так, во всяком случае, он представлял себе объедки, пусть даже объедки с королевского стола. И каково же было изумление конюшего, когда на столике — наверное, в размах рук шириною — он узрел почти, казалось бы, нетронутые блюда, столь изысканные, что и не понять, еда ли это или украшение. Серхио отродясь, сколько он жил на свете Божьем, ничего такого не видал.

На золочёных гравированных подносах высились едва ли не скульптуры — столь обильным было угощение. Даже сам воздух густо пах прокопченным в дыму и соли мясом, пряностями и, казалось, чем-то цитрусовым. Куропатки, до румяной корочки изжаренные в специях, соседствовали с окороком, утопающим во влажной свежей зелени — столь сочной и хрустящей даже с виду, что во рту у Серхио невольно собралась слюна. Рядом — нарезанное тонкими ломтями мясо, сдобренное соусом, блестящее от собственного сока. Тут же и очищенные яйца, и ароматный белый хлеб. Подле же хлебницы в продолговатом углублённом блюде обнаружился и грибной суп навроде кашицы — густой и, верно, очень сытный. Столик — небольшой, казалось бы, в сравненьи с пиршественным, — весь ломился от многообразия закусок и иной еды.

Были здесь и сыр, и масло, и неведомые Серхио салаты. Поодаль нашёлся даже ладный кубок для вина — такой богатый, что испить не постыдился бы и сам король. А венчал пиршество поставленный на возвышении в центре поднос со сладостями.

С недоумением конюший оглянулся на Икера. Неуверенно кивнув в сторону изобилующего разным кушаньем стола, он чуть нахмурил брови и спросил:

— Объедки?.. При дворе это зовут объедками? Да здесь еды на месяц сытой жизни!

— Для крестьянина — быть может. Но король не станет утолять свой голод тем, что уже было ему подано. Сколь велика, богата и влиятельна Испания, — пояснил рыцарь, — столь роскошны трапезы того, кто правит ей.

Серхио вновь окинул взглядом стол: так боязливо, будто бы от взгляда угощения, подобно миражу, могли исчезнуть. Ведь и впрямь могли бы — до того ненастоящим, даже будто сказочным казался этот изумительный обед.

В голове вдруг мелькнула мысль: а отчего бы не запрятать в тканый свёрток хоть краюшечку этого дивного белого хлеба? Отчего не накормить родителей, сестру и брата, коль уж сам король не станет больше это есть?

— С-сеньор, — окликнул он Икера, на мгновение забыв, что того велено звать не «сеньором», а по имени, — а можно… Можно взять немного хлеба?

— Всё, чего захочешь. Ешь, что нравится. Его Величество хотел бы, чтобы ты был сыт.

— Н-нет, — чуть запнулся Серхио, — не для себя, для моих близких. Умоляю, пусть совсем немного! Я ведь не из жадности прошу, а только от желанья им помочь!..

Икер кивнул ему. Лицо гвардейца снова озарилось тенью лёгкой покровительской улыбки, будто он безмолвно разделял с Серхио чувства.

— Ах, семья. Ну что ж, если тебе так станет легче… Прикажу доставить твоим родственникам что-нибудь от королевского стола.

Возрадовавшись, Чехо едва было подавил желание расцеловать Икера в обе щёки. Удержать себя сумел лишь тем, что перед ним — пусть столь понятливый и кроткий — стоял рыцарь. Замарать его своим крестьянским панибратством Серхио не мог, хоть тот и был с ним добр.

— Спасибо вам! — искренне отблагодарил конюший. — Я вам век этого не забуду!

— Ты не мне, а королю век должен хранить верность. Это он велел беречь тебя пуще зеницы ока — и Его Величеству, не мне, будет обязана твоя родня.

Чехо слегка кивнул в знак понимания, но его вновь настигла боль в желудке. В близости богатых угощений аппетит его лишь разыгрался, и ужасный голод снова дал о себе знать.

— Если захочешь пить — кликни слугу, чтобы налил тебе вина.

— А вы? — спросил Серхио глупо.

Он, конечно же, не ожидал, что благородный кабальеро станет подливать ему вино, но полагал, что тот останется при нём.

— Часы после обеда Криштиану уделяет фехтованию, — спокойно разъяснил Икер. — Он мог бы упражняться и с другим гвардейцем, но предпочитает, чтоб его партнёр был, сколь это возможно, равных ему сил.

Серхио торопливо закивал, почти что всё меж тем прослушав. В животе крутило от усталости и голода, но он боялся показаться неучтивым — потому одними лишь губами тихо прошептал привычное с самого детства: «Да, сеньор». Икер нахмурился и едко хмыкнул, взглядом дав понять, что недоволен. Чехо, не стерпев этого испытующего взора, сразу же вжал голову в чуть приподнявшиеся плечи, вслед добавив тихое: «Простите меня, Сан-Икер».

— Забудь свою плебейскую манеру извиняться за любую мелочь, — строго покачал головой рыцарь. Он казался раздражённым. — Среди грандов так не принято. Здесь, совершив оплошность, надлежит загладить её делом, а не словом — таковы законы чести. Помни это, если никого из них не хочешь оскорбить.

Гвардеец вёл свою речь поучительно, даже, казалось бы, сурово, но конюший искренне внимал любому его слову. Пусть манеры рыцаря и диктовала его боевая выправка, он не казался Серхио опасным. Нет — скорее уж Икер поучал Чехо с той лишь целью, чтобы уберечь его от бед.

— В Алькасаре жизнь не такая, как в твоей родной деревне, или откуда ты там родом. Ты попал в змеиное гнездо. Теперь придётся научиться с этим жить.

— Я… не желал себе такой судьбы, — чуть слышно буркнул Серхио себе под нос.

— Я тоже.

Конюх потрясённо вскинул голову, застав гвардейца уже скрывшимся из виду в мрачных и тяжёлых, будто сама ночь, тенях дворца.

С минуту он смотрел в пустой дверной проём, надеясь, что Икер, быть может, вновь к нему вернётся. Объяснит, что означали эти странные слова, но тот не приходил. Тогда конюший, снова тяжело вздохнув и придержав рукой больной живот, как будто от прикосновения он стал бы болеть меньше, подошёл к столу, в который раз дивясь многообразию лишь еле видимо початых блюд.

Он сложил руки, чтобы вознести привычную молитву и воздать хвалу Господу Богу за такие щедрые дары. Прижал к губам сведённые ладони в кротком и смиренном жесте, наизусть читая так давно знакомые слова:

— Благослови, Господи Боже…

И вдруг он вздрогнул, на мгновение забыв молитву. Под камисой — там, на шее, где его запястья по обыкновению прижимались к маленькому деревянному кресту… креста не оказалось. Конюх только что это заметил и невольно ужаснулся, вздрогнув. Он неверяще коснулся ямочки между ключиц, огладил шею, будто бы надеясь подцепить пальцем верёвочку, — но ничего.

«Господи, неужели ты меня покинул?» — в ужасе подумал Серхио. Он огляделся, в несколько шагов пересёк залу от проёма до стола. Быть может, где-то обронил?.. Нет, право: этот крестик так крепко держался! Неужели его сняли с Чехо, пока он, предавшись лености, лежал в купели? Нет, он бы почувствовал, он непременно бы почувствовал и не позволил, он бы никогда не допустил!

А утром? Что случилось утром? Был ли при нём крестик? Утром… Милостивый Боже! Утром конюх оцарапал себе грудь!

По лбу скатилась капля ледяного пота. Когда он оглядывал себя — униженного, опороченного, — крестика на шее уже не было. Неужто… он пропал тотчас же, когда Чехо по велению Криштиану пал в содомский грех? Или, быть может, того хуже. Этот Дьявол, этот падший человек — гореть ему в девятом пекле! — зная, что тело несчастного конюшего отныне в его власти, сжёг его спасительный бесценный крестик вместе с остальным тряпьём?..

«Я сам виновен в этом, — сокрушался конюх, — сам виновен! Если бы я отказался!»

Он снова покосился на еду. Если бы отказался, то оплакивать бы бедной Паки Рамос своего повешенного сына, а не пробовать по милости Икера угощенья с королевского стола.

Ему бы тоже стоило поесть. С трудом умерив страх в одной только надежде разыскать свой крестик, Чехо всё же помолился и — немного боязливо, с краю — сел за стол. Взяв первым делом ломоть хлеба, Серхио едва не смял его по непривычке — до того тот оказался мягким. Подивившись, он потянул руку к мясу. Сразу же запачкал её в соусе — и всё же положил на хлеб щедрый кусок прожаренной дичины и нежнейшего белого сыра. Он проглотил это почти что сразу же, даже не прожевав, не ощущая толком вкус.

Следом за мясом, хлебом, сыром, Серхио, не удержав себя, отведал каждого изысканного кушанья, стремясь скорей насытиться, чем насладиться ими. Будто бы крестьянскую похлёбку, Чехо отхлебнул прямо из миски суп, закусывая ножкой куропатки и очищенными яйцами каких-то мелких пташек.

Наконец голод его, спустя столько времени, был утолён. Признаться, конюх никогда ещё не чувствовал себя настолько сытым. Как ему казалось, съешь он ещё что-нибудь — и тело его будет изнывать уже не из-за голода, а от чревоугодия. Посему Чехо снова помолился, возблагодарив Господа за Его благодеяния, и встал из-за стола.

Признаться, совестно бы было вытирать грязные руки о штаны. На Чехо были больше не его заношенные драные портки, а дорогие брючки по последней, как он был уверен, моде. Пачкать добротно потканную ткань он вовсе не хотел, но рядом не было даже бадьи с водой, чтоб выполоскать руки. Коримый совестью, Серхио вытер их о край расшитой скатерти и, оглядевшись, тихо выскользнул из залы в темноту. Он сам не знал, куда идти, но беспокоить слуг не смел. Да и не видел их почти — в Алькасаре, казалось, все передвигались, точно тени.

Он заплутал в хитросплетениях коридоров почти сразу же, как оказался в них. Свободная его душа, привыкшая к просторам примадридских рощ и пашенных полей, к конюшням, пастбищам, ко многим милям убегающей за горизонт земли, теснилась, чахла в этом мрачном лабиринте.

Конюх остановился близ распахнутых настежь дверей в огромный зал, где всё, от пола и до потолка, искрилось позолотой, устланное винной и карминовой материей. Невольно Серхио залюбовался этой роскошью, подобную которой видел лишь в покоях короля. Залитый светом зал встречал ковром, что расписной дорожкой на мощёном мрамором полу тянулся к четырём ступенькам — те служили символическим подножием для тронов Криштиану и его прекрасной королевы.

Серхио, покорённый этим зрелищем до трепета в душе, не сразу обратил внимание на человека, что решительным и твёрдым шагом подошёл к нему. Когда пёстро одетый незнакомец поравнялся с ним, конюший отступил на шаг, в смущении оглядываясь в поисках кого-нибудь из грандов. Привыкший оставаться незаметным для господ, он счёл, будто стоит у этого сеньора на пути, что загораживает перед ним кого-то, — и тем больше изумился, когда тот заговорил с ним.

— Серхио Рамос? — вопросил придворный, глядя прямо на конюшего.

Он говорил с акцентом, но с каким — Чехо определить не мог. Мужчина путал ударения, сильно картавил и глотал звук «х», отчего собственное имя в устах незнакомца показалось конюху чужим и странным.

— Д-да, сеньор… — закивал Серхио, едва сдержав в себе порыв покорно опуститься на колени. Он не знал, кто перед ним, но незнакомец был опрятно, пусть и вызывающе, одет. Должно быть, надлежало отвечать ему почтительно: — Чем я могу служить вам?..

— Пойдём, конюх. Нам… — на мгновение запнулся он, как будто вспоминая слово на испанском. — Нам небезопасно говорить здесь.

Чехо с трудом понял его слова. Ясней всего звучало предостережение: «небезопасно». Подавив в себе невесть откуда взявшуюся вдруг тревогу, конюх склонил голову в согласии и зашагал за незнакомцем — снова через полутьму. Когда из виду скрылись двери в тронный зал, мужчина на плохом испанском шепнул конюху практически на ухо: «Господин желает тебя видеть».

«Господин? — подумал Серхио. — Король? Он разве не фехтует с Сан-Икером?»

В голове у него тут же всё смешалось. Почему «небезопасно», если Криштиану звал его к себе? Быть может, незнакомец втайне знал, что тот бесчестит душу Серхио? Да, верно, он всё знал. Здесь все знали, даже Святой Икер. А может быть, король, натешившись, решил его казнить, и вот сейчас Серхио доживал последние свои минуты?

— Он… повелит убить меня? — чуть слышно выдохнул конюший, ощущая, как под кожей стыла кровь. — Меня… казнят?

— Входи, — как будто не расслышав его слов, пёстро одетый незнакомец вдруг остановился у закрытой двери.

Серхио ничего не оставалось, кроме как, прижав ладонь к местечку, где всегда висел на шее крест, с усилием толкнуть окованную дверь и войти в светлые покои, красочно расцвеченные витражами.

Близ окна, у круглого резного столика с диковинными фруктами стоял так же диковинно одетый человек. Он не носил дутых штанов, как большинство привычных Серхио господ, а рукава его цветастого кафтана, рассечённые, напоминали крылья.

На несколько мгновений Чехо даже потерял дар речи: он ждал встретить Криштиану. Да и кто ещё мог зваться «господин»? Кем был из себя этот странный человек, что не носил брони, а со спины казался в своих ярких одеяниях подобным райской птице?

Следом за Серхио закрылась дверь, и его спутник вошёл в комнату, учтиво поклонившись человеку у окна. Тот оглянулся, смерив взглядом их обоих. Серхио, косясь на провожатого, также попробовал изобразить поклон. Мужчина у окна молчал, и его серо-голубые блёклые глаза, казалось, даже не моргали.

Наконец, тот, что привёл конюха в эти покои, начал говорить. Он обращался к господину на своём, странном и незнакомом Чехо языке, назвав того «мессир Лангле». Серхио, впрочем, это имя ровно ни о чём не говорило.

Мессир Лангле — высокий худосочный человек — кивком велел слуге уйти, и тот покинул его комнату, ещё раз напоследок низко поклонившись. Серхио вдруг почувствовал себя неловко с ним наедине. Холодный, почти хищный взгляд Лангле напомнил ему о Криштиану, о минувшей ночи.

— Ты изменился, — произнёс он медленно. Его испанский был понятнее и чище, но акцент всё равно слышался отчётливо, меняя речь.

— Вы с кем-то меня путаете, господин, — возразил конюх. — Я не знаю вас. Мы не знакомы… и не можем быть знакомы.

— Отнюдь. О тебе говорит сегодня весь мадридский двор, — уголки губ Лангле приподнялись в полуулыбке, и глаза приобрели какой-то неприятный лисий прищур. — Не скрою, я впервые вижу, чтоб за воровство судили прямо на пиру. Его Величество уже не в первый раз оказывает тебе милость? Думается, ты счастливчик, Серхио, сын Хосе Рамоса.

Лангле как будто насмехался над конюшим, зная о нём всё, в то время как сам Серхио впервые о нём слышал.

— Меня зовут Клеман, — представился наконец знатный господин, — Клеман Лангле. Я граф Бове и Бомон-ле-Роже. Тебе не доводилось слышать, где это?

Чехо нахмурил брови и насупился, перебирая в голове похожие слова. О таких графствах он не слышал — да и, по справедливости сказать, вообще не разбирался в географии.

— Нет, господин, — покачал конюх головой.

Он называл Клемана «господином», потому как не имел и представления о том, как надлежало обращаться к графу, да ещё и иноземному. Быть может, как его слуга — «мессир»? Позволено ли было конюху без имени и рода обратиться так к влиятельному знатному сеньору?

— Присядь, — велел ему Клеман. — Мне хочется поговорить с тобой.

— Со мной?.. — опешил Серхио. — Но, г-господин, мне нечего сказать, клянусь вам…

Чехо осторожно сел на низкий стул, указанный Лангле, но что-то у него внутри по-прежнему внушало беспокойство, не давая даже на мгновение расслабиться. Серхио не привык ещё к порядкам, что царили при дворе, но будто чувствовал, что неспроста Клеман с ним был так вежлив.

Он всё более напоминал лису: и хитрым взглядом своих бледно-серых глаз, и странной, вкрадчивой манерой двигаться. Клеман темнил, не говоря прямо о том, чего хотел. Ходил вокруг да около, приглядывался к Серхио, как будто бы оценивал, сколь он будет хорош в роли добычи.

— Правда? А Его Величество счёл тебя интересным собеседником, коль скоро пригласил к себе.

— Так значит, вам будет угодно говорить о короле?..

— Нет, — возразил спокойно граф, — мне больше интересен ты, нежели он.

— Н-но почему?..

— Вина? — проигнорировав вопрос, с нарочитой любезностью предложил вдруг Клеман. — Здесь дивное вино. Попробуешь?

Он показал Серхио незаметную за чашей с фруктами бутыль и маленький посеребрённый кубок. Плеснув туда вина, он протянул его испить конюшему, но тот помедлил. И тогда Клеман, видя его недоумение, поднёс кубок к своим губам и сделал из него глоток, вновь подав Серхио:

— Не бойся. Не отравлено.

Меньше всего Серхио опасался яда. Ведь и впрямь: кому пришло бы в голову отравить бедного безродного крестьянина? И всё же, коль уж граф был так настойчив, отказаться конюх более не смел. Он принял кубок из холодных рук Лангле и также отпил из него. Насыщенно-рубиновое ароматное вино, в витражном свете отливавшее немного янтарём, на вкус казалось терпким и немного отдавало фруктами.

— Вкусно, — заметил Серхио, сделав ещё глоток.

В винах он понимал не более, чем в географии, но поданный ему напиток впрямь казался удивительно приятным.

— Его Величество большой знаток, — кивнул согласно граф как будто между прочим, мягко возвращая разговор к особе короля. — А ещё, видно, он бывает благодарен за хорошую компанию.

От неожиданности Чехо поперхнулся следующим глотком. В носу противно защипало, и конюший кое-как откашлялся.

— Что-то не так? — мягко спросил Лангле, но его мягкость даже близко не роднилась с искренней теплотой в голосе Икера.

Этот иноземец словно бы пытался усыпить в Серхио бдительность. Коварный, хитрый лис, он льстил конюшему своей фальшивой благосклонностью, но речи его вместо мёда исходили сладким ядом.

— Дай-ка поглядеть… Да ты себя запачкал! Давай вытрем…

Он достал платок и потянулся к Серхио, аккурат к шее. Тот испуганно отпрянул. Стул под ним качнулся, и конюший чуть было не повалился на пол из-за резкого движения.

— О, право, тише! Не тревожься так, — Клеман изящным мягким жестом вскинул руки, словно бы ища с ним примирения. — Ты замарал свой чудный воротник. Позволь поправить. У меня и в мыслях не было пугать тебя.

Лангле вновь протянул к нему ладонь — уже чуть медленнее — и смахнул со светлого воротничка рубиновые капли.

Серхио застыл, объятый ужасом из самой глубины своего существа. Всё повторялось. Снова повторялось!..

Знатный господин, умасливая его сладкими речами, в запертых покоях прикасался к нему, словно бы ласкал. Как и король, Клеман наверняка желал воспользоваться им — сорвать с него одежды, бросить на широкую постель и овладеть его покорным телом.

— Он г-говорил так же, как вы… — конюший заикнулся, как всегда бывало с ним в испуге, и невольно подался назад. — К-криштиану… прошлой ночью…

В этот миг лицо Клемана исказилось, и в глазах его смешалась сразу целая плеяда чувств. Брови сошлись у переносицы: он был как будто бы и потрясён, и отчего-то странно заинтересован.

— Он тебя обидел? Сделал больно? — спросил граф. Серхио даже поразился, до чего легко и быстро тот сумел взять себя в руки. — Не молчи. Поведай правду: что за зло он причинил тебе?

Чехо хотел было ответить, но вдруг в горле защемило. Он опять подушечками пальцев прикоснулся к ямочке между ключиц. Как не хватало ему Господа сейчас, как не хватало на груди спасительного крестика!

Серхио, как и прежде, жаждал позабыть в молитве свои горести и обрести покой в душе. Единственная истина, что конюх знал наверняка: лишь через Бога сможет он найти единственное истинное утешение.

— Серхио, — почти ласково позвал его Лангле и даже опустился на колено рядом с ним. Холодная его рука смахнула со щеки конюшего невольную слезу.

Нет, этот человек не жаждал его тела, сколь бы странным ни казался.

Может, он, как и Икер, хотел помочь? Быть может, Серхио был слишком резок, думая о графе, может, ему не хватило благодетели смирения? Кто был здесь другом, кто — врагом? Чехо не знал, но в этот миг, когда Клеман так бережно утирал слёзы на его лице, он вдруг как будто бы прозрел. Что стоило ему раскрыть всю правду господину, что был так к нему внимателен?

— Доверься мне, — нежно шепнул Клеман. — Скажи, что он с тобою сделал прошлой ночью?

— Он… — тихо всхлипнул Серхио, с трудом сглотнув вставший поперёк горла ком. — Он надругался надо мной.

— Взял тебя силой? — губы графа дёрнулись от омерзения. Серхио чувствовал.

— Н-нет. Но пообещал казнить меня, если я не исполню его волю.

Больше конюший ничего не смог сказать, но, как казалось, Лангле было этого вполне достаточно. Теперь и он знал тайну их с Криштиану страшного греха. Безмерно долгое мгновение они глядели друг на друга, ничего не говоря, а после Серхио, снедаемый своей душевной болью, горько разрыдался.

— Что же мне делать? — сокрушался он сквозь слёзы. — Как же искупить вину за этот грех?

Клеман коснулся ласково его щеки, погладив.

— Не твой грех, милый Серхио. И ни к чему порочить душу зря.

— Н-но ведь в Писании… В Писании же сказано…

— Да, «не ложись с мужчиною, как с женщиною: это мерзость». Так Господь говорил Моисею. Таков был Его закон.

— Д-да, но… я не понимаю. Я ведь разделил с Криштиану ложе…

— О, бедная заблудшая душа, — покачал мягко головой Лангле. Он снова утёр Чехо слёзы, покровительственно обхватив его лицо руками. — Ты возлежал с Его Величеством, как с женщиной? Был в нём? Излил в нём своё семя?

Серхио чуть ощутимо задрожал, но обжигающе-холодные ладони графа не позволили ему отвести взора.

— Я… Что? Нет, нет! — воскликнул он. — Ч-что вы такое говорите?! Господи… Я этого не делал!

— Так значит, это он возлёг с тобою и нарушил тем Божий закон. Он, что зовёт себя христианским королём, защитником священной веры, — он растлил твою невинную и добродетельную душу!

Конюший право и не знал, что возразить. Клеман был прав, бесспорно прав — но разве не был Серхио повинен в том, что так позволил надругаться над собою?..

— Он совратил тебя, — с жаром продолжил свою речь Лангле, — он ввёл тебя во грех, какого ты бы никогда не совершил без научения. Он обманул тебя, прикрывшись именем Господним. Что ещё он говорил тебе, несчастное создание? Какими богохульствами, какими смертными пороками тебя прельщал?..

«Отныне и навечно я — твой Бог».

Криштиану — Бог. Да, так он и сказал. Какая непомерная гордыня — сравнивать себя с Всевышним!

— Он…

Усильем воли Серхио пытался подобрать слова. В сердце у него с новой силой всколыхнулся страх, подстёгнутый такими страстными увещеваниями графа.

— Он называл себя самим Господом Богом.

Тут Клеман, еле заметно приоткрыв от изумленья рот, отнял ладони от лица конюшего, но сжал в своих его мозолистую руку.

— Неужели… Значит, он не исповедует христианской веры?

Серхио осталось лишь несмело, неуверенно кивнуть.

— Скажи: знакомо ли тебе послание святого Иоанна Богослова?

Конюх смутился. Грамоты, как и латыни, он не знал, а оттого стыдился признавать, что помнил наизусть лишь несколько стихов Писания да главные молитвы.

— Ибо многие обольстители вошли в мир, не исповедующие Иисуса Христа, пришедшего во плоти, — изрёк Лангле не жаркой речью, но тревожным шёпотом, — такой человек есть обольститель… и антихрист. Знаешь, кто такой антихрист, Серхио?

— Т-тот, кто воссядет в храме Божием, как Бог…

— …выдав себя за Бога, — завершил Клеман. — Верно. Это послание Павла к Фессалоникийцам.

— Т-так значит… вы считаете, что он…

— А как считаешь ты?

В праведном ужасе Серхио не сумел ответить, только осенив себя три раза крестным знамением.

То, о чём говорил Клеман… Неужто правда? Неужели человек греха и сын погибели явился ему ужасающей реальностью, представ перед конюшим во плоти Его Величества?..

— И отдал ему дракон силу свою и престол свой и великую власть, — тихо сказал Лангле.

Дракон… Дракон!

Крылатый змей! Вот, что являл собою символ его рода!

Как мог быть Серхио настолько слеп? Как мог он не заметить, усомниться, что его, несчастного, сам Дьявол ввёл во искушение?..

— И даны ему были уста, говорящие гордо и богохульно. И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небе.

«Смилуйся, Господи… Неужто близок Судный час?»

Неужто именно Криштиану суждено было стать тем, кто обратит заблудших ко служенью Дьяволу?..

— И дано было ему вести войну со святыми и победить их, и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем. И поклонятся ему все живущие на земле…

— Нет! Нет!

— Не бойся, — успокоил его вдруг Клеман. — Скажи мне: веруешь ли в Господа? Крепка ли твоя вера?

Конюший торопливо закивал, одними лишь губами шепча: «Да».

— Сумеешь ли… избавить Божий свет от этого чудовища?

Серхио на мгновение оторопел. Избавить?

— Хотите… ч-чтобы я его убил?

Клеман вновь обхватил его лицо, взирая словно в душу:

— Лишь этим можно искупить вину за то, что разделил с ним ложе. Не поддайся же повторно его лживым чарам. Ты не человека лишишь жизни, а изгонишь зверя в бездну, из которой он пришёл. Убей отродье Дьявола, и лишь один Господь будет судить тебя.

— Но ведь…

— Крепка ли твоя вера, Серхио? — вновь вопросил Лангле.

Выбора не было, и Серхио опять кивнул ему.

Клеман поднялся, вновь кликнув слугу. Конюх остался лишь беспомощно сидеть и наблюдать за ними, ибо от испуга тело ослабело. Граф на непонятном Чехо языке что-то сказал вошедшему, и тот, раскланявшись, опять исчез. Серхио смог заметить лишь, как на лице Лангле опять — всего на миг — мелькнула эта его странная улыбка.

Вскоре слуга опять вошёл в покои, что-то принеся в руках. Серхио встрепенулся, потому как граф, мельком взглянув на поднесённый ему дар, вновь подозвал к себе конюшего.

— Погляди, милый Серхио. Смелее, подойди сюда, — сказал Клеман. — Это тебе. Мой маленький подарок, что поможет сразить Дьявола.

В ладони у Лангле лежал нательный крест. И близко не подобный тому деревянному, что Серхио носил всю жизнь: этот был крохотный, не больше пуговицы, и держался на такой же тоненькой цепочке — словно бы на нитке паутины. Чехо робко взял изящный крестик в руку. Он был весь из серебра и, видно, выполнен очень искусным ювелиром, потому как сбоку по нему тянулся жёлоб толщиною, как казалось, в волос.

— Значит… моё оружие в вере?

Это было справедливо. Кто бы мог сразить антихриста, если не сам Господь?

— Не только в вере, — ободрил его Клеман.

Он взял у Чехо крестик и надел конюшему на шею — маленький и невесомый.

— Когда настанет нужный час, брось этот крест в вино, что надлежит ему испить. Но сам не пей и не дай пить более никому другому.

— Это… это яд?

Серхио ужаснулся. Разве может яд, творение рук человеческих, убить отродье Дьявола?

— Да, яд. Сильнейший яд. Всего лишь капли хватит, чтоб обречь его на медленную и мучительную гибель.

— М-медленную… и мучительную?

Сердце его дрогнуло. Серхио никому по доброй воле не решился бы причинить боль. Пусть он не был святым, но от чужих страданий, даже от их вида, на душе у Чехо становилось гадко.

— Да. Сперва всё его тело онемеет, — граф положил руку Серхио на грудь и повёл выше, к горлу, будто бы показывая, как распространится яд по телу. — После станет тяжело дышать. Лёгкие его будут разрываться, словно глубоко внутри мечется разъярённый зверь, запертый в клетке. Руки и ноги перестанут быть ему покорны. Он сумеет лишь лежать и наблюдать, как покидает его жизнь. Хватит и нескольких часов, чтоб сердце у него разорвалось от нестерпимой боли.

— Смилуйся, Господи…

— Он это заслужил. Вспомни, как руки его грязно прикасались к твоему неосквернённому пороком телу. Вспомни, как почувствовал его в себе. Какую боль, какое унижение ты испытал! Вспомни, кто он такой и как жестоко надругался над тобою. Не жалей его, и в том найдёшь своё Спасение.

Серхио промолчал, не зная, что сказать в ответ. На том Клеман простился с ним, наказав на прощание быть осторожным. Он повелел слуге сопроводить конюшего к дверям покоев короля, и Чехо более не знал, как долго пробыл там. Войдя, он пал смиренно на колени перед образами и молился.

Вечером, когда за окнами стемнело, а в камине за спиною Чехо развели огонь, за ним пришёл Икер. Застав конюха за молитвой, он смутился, потому как помешать молящемуся было бы греховно. Рыцарь, как велела честь, в торжественном молчании ждал у дверей и, едва Серхио закончил, позвал следовать за ним: у короля-де начинался ужин.

Руки у Серхио дрожали, как он ни пытался их унять. Он холодел от ужаса — не то грядущей встречи, не то предстоящего ему деяния.

Криштиану ужинал в кругу семьи: он, королева и их четверо детей, все как один — отцовы отражения. Однако поразили Чехо не они — их мать. Видя её, он был готов на Библии поклясться, что молва о её красоте не в силах передать и самой малой доли истины.

Она была совсем юная девушка, едва ли старше двадцати пяти. Назвать её прекрасной было бы кощунственно — о нет, она была подобна ангелу. Невольно Серхио подумалось, что даже лучшие художники сочли бы честью написать Деву Марию, наделив её чертами королевы, — до того она была невинна и чиста. Как вышло, что она — изящная и кроткая, как лань, — могла ужиться с этим монстром, что извергла Преисподняя?..

Чехо стоял подле Икера, сложив руки за спиной, чтобы скрыть дрожь. Сжав губы, он старался глядеть прямо на Криштиану, чтобы тот не заподозрил в нём свою погибель раньше времени — пока не станет поздно. И однако же, ловя на себе взор его внимательных зеленовато-карих глаз, Серхио точно получал кинжал меж рёбер. Криштиану вновь читал его, и каждый взгляд как будто устремлял не к побледневшему его лицу, а к крестику, почти неразличимому на его шее.

— Подойди, Серхио, — позвал король, даже не успев приняться за еду.

«Он догадался! Он всё знает!» — промелькнуло в голове, и по виску у конюха скатилась вдруг предательская капля ледяного пота.

— Ты скверно выглядишь, — изрёк Криштиану. — Впрочем… поднеси вина.

Руки у Чехо затряслись сильнее прежнего, а в горле пересохло.

— Я?..

Конюх заметил, как один из слуг вдруг поспешил к серванту, на каком стояли винные бутыли.

— Нет, — поднял руку Криштиану, — Серхио, я повелел тебе. Ступай и принеси вина. Немедля.

Ноги едва держали его, когда он, как будто пьяный, сделал несколько шагов к бутылям. От испуга всё перед глазами поплыло. Рука едва не обронила драгоценный кубок, когда конюх его поднял.

«Почему… такой… тяжёлый?..»

Непослушными своими пальцами Чехо едва сумел открыть бутыль. Чудом не расплескал вино, наполнив кубок до краёв.

«Сейчас?..» — пронеслось в мыслях, и конюший сорвал с шеи крестик.

В тишине раздался всплеск и тихий звон металла о металл.

— Что это было? — беспокойно вымолвила королева.

— Серхио сейчас расскажет, — Криштиану с торжествующей полуулыбкой медленно откинулся на спинку стула. — Что это такое? Неужели ты свой крестик обронил?

Сердце конюшего остановилось на мгновение и вдруг заколотилось в панике.

— Жаль, очень жаль его терять. Нечасто встретишь столь изысканное украшение у прислуги, верно?

Серхио еле удержался на ногах. Криштиану же, как будто упиваясь собственным величием и превосходством, встал и подошёл к нему. Легко взял в руки кубок, повертел перед собою, словно бы впервые его видел.

— Это тоже вещь тонкой работы, Серхио. Взгляни. Видишь узоры? Полюбуйся, сколь изящны линии.

Конюший более не мог скрыть своих слёз. Он даже не взглянул на кубок — он смотрел в глаза Криштиану, и тело его тряслось от ужаса. Глаза щипало, ибо в уголках уже застыли слёзы.

— Удивительное мастерство, не правда ли? — продолжил свою речь король. Слова его звучали предостерегающе и зло. — На свете есть всего один искусный мастер-ювелир, кто мог бы сотворить нечто настолько же прекрасное, как этот кубок… или крест, что ты не потрудился даже спрятать.

Вся зала точно замерла вокруг. Серхио всхлипнул, будто пожелав что-то сказать, но не смог выдавить и слова. Криштиану ужасал его.

Он возвышался над конюшим, будто бы огромная скала, и Серхио казалось, что она вот-вот обрушится и погребёт его под грудой собственных обломков.

— Удивительно, как эта драгоценность оказалась у тебя в руках. Должно быть, ты счастливчик? Ну так выпьем же за это!

Он протянул Серхио кубок, но тот сам уже не ведал, что творил. Схватившись мёртвой хваткой за запястье короля, он дёрнул его руку, опрокинув от отчаянья вино, — и вновь послышался чуть слышный перезвон упавшего на каменную плитку крестика.

Конюший рухнул на колени следом, в горести закрыв ладонями лицо.

— Там яд! В вине был яд! — причитал он.

В своих стенаниях конюший смог услышать лишь железный голос Криштиану:

— Высечь его и в темницу. Лионель займётся…