Это дрянная неделя. Наверное, худшая за последнее время. После похорон Асумы казалось, что мир просто сошёл с ума. Ируке казалось, что он и сам катится куда-то туда же, куда и весь мир. Дальше, глубже, ниже, непонятно куда и зачем. А ещё на кухне какого-то черта было ужасно холодно, в кофту приходилось кутаться и руки держать поближе к конфорке, на которой чайник закипал, чтобы согреться.

— Знаешь, ты отличных шиноби воспитал.

Какаши говорит с набитым ртом, опустив маску и сидя на стуле, подогнув под себя ноги. Умино уверен, что это не тот разговор, который он хочет сейчас начинать, но знать об этом никак не дает, лишь руки чуть нервнее чем обычно кладет на край столешницы и лопатки сводит.

— В плане, из выпуска Наруто много кто может стать действительно прекрасными шиноби. Тот же Шикамару, ему если надо, то никто не остановит. Я не уверен, что сам нашёл бы способ как с этим бессмертным расправиться, чтоб уж точно. Ино и Чоджи, ещё, конечно, мягковаты, но…

Ирука не слушает. Ирука до побелевших костяшек, до дрожащих рук впивается в край столешницы и, кажется, из-под большого пальца вылетела щепка. Он вообще о другом думает. О том, что Какаши, наверное, впервые за год если не больше, почти целым с миссии вернулся. О том, сколько действительно сильных шиноби погибло за один лишь этот год. О том, что это в ближайшее время точно не закончится. Он видит какие миссии выдает. Кого и куда посылает, зачастую, на смерть, а потом относит Хокаге список погибших и похоронки, чтобы она подписала и добавила что-то от себя. А при этом всём Умино продолжает улыбаться и желать удачи.

Улыбаться и, мать его, желать удачи, хотя иногда там даже божественное вмешательство не способно помочь.

Придумай кто спросить Ируку сколько раз и с чем Какаши попадал в больницу, с тех пор как они начали встречаться, - сенсей сможет вплоть до дат и диагнозов рассказать, до всех шрамов и ран. И каждый раз он благодарил Ками, что в больницу, а не в морг. Что он идет в госпиталь с яблоками и книгами, а не на опознание.

Ирука прекрасно видел, что с людьми творила смерть самых близких. И он знал, что недостаточно силен, чтобы ещё раз в жизни потерять всё. А Хатаке сейчас был буквально

всем.

Смерть забирает. Только забирает, забирает и забирает. На похоронах Асумы, на похоронах пустого гроба Джирайи Ирука видел, насколько опустошающей эта потеря всего оказывается. Цунаде, всё ещё двигающуюся дальше только из-за того, что она Хокаге. Куренай скорее существующую, а не живущую и то лишь ради ребенка. Он сам потерял родителей ещё совсем мелким и то до конца так и не оправился. Никогда не оправится.

Ирука очень боится снова потерять всё, а потому, слишком резко оттолкнувшись от столешницы, принимает, как ему кажется, единственно верное решение. Разорвать всё, пока не стало невыносимо больно. Пока всё, а заодно и себя, не потерял.

— Куда это ты уходишь посреди ночи? — Какаши настигает его уже в коридоре, не давая надеть сандалии и припечатывает к стенке, руками в плечи вцепившись. У него голос непривычно слишком спокойный, а глаза, в которых волнение и что-то совсем-совсем нервное плещется - всё выдают.

— Ухожу, — для человека, который сам своё, пусть и иллюзорное, пускай и временное, счастье рушит у Ируки тоже слишком спокойный голос.

И они оба знают, что врут друг другу.

Врут своим напускным спокойствием, врут тем, что хоть кому-то плевать. Первым не выдерживает Хатаке, ещё сильнее в стенку вминает, чужие плечи сжимает, и шепчет-рычит-хрипит одно лишь “почему”. Умино же лишь молчит, отводя взгляд и тяжело вздыхая, пока Какаши снова свой вопрос не повторяет, на этот раз ещё крепче сжимая руки на плечах. Теперь точно синяки останутся. Ирука пытается его руки отбросить, но когда ничего не получается, то лишь в грудь с силой ударяет, наконец всё выпуская.

— Ты никогда себя не бережешь! Ты вернулся домой, а не в больницу и это уже праздник!

Какаши перехватывает очередной удар и кажется совершенно ничего не понимает. Внутри тлеет уже раздражение — что это на Ируку нашло, почему именно сейчас всё это вываливает. Почему уходит. Хатаке едва ли способен контролировать все свои эмоции достаточно тщательно, когда все маски сняты, когда он дома и чувствует себя максимально беззащитным и уязвимым.

— И куда же делось твое «знал все последствия». Мы шиноби. Мы умираем. Так что не смей решать за меня.

— И я никогда не возьму своих слов назад. Я умру за тебя, Каши. Но я не переживу, если умрешь ты. Я за себя решаю.

Умино утыкается Какаши в грудь, держась, чтобы не заплакать, пальцами за его кофту цепляется, за последние осколки счастья, разбивая самолично же на части. Потому что он правда не вынесет стоять на очередных похоронах и представлять, что это он не друзей хоронит, а его, Какаши.

— Просто не могу так больше. Не знать жив ли ты. Лучше уж сейчас всё закончить. Я ухожу. Ты убивайся дальше как хочешь.

И Ирука целует, стоящего в шоке Какаши и с последним “прости,” закрывает за собой дверь, даже не забирая своих вещей.

***

Война в жизнь Конохи ворвалась без предупреждения. Мирный день разорвало криками, взрывами и разрушениями. Ирука знал, что делать. Все знали, что нужно делать, но легче не становилось. Сначала отвести детей в убежище, потом обратно на улицы — эвакуировать гражданских и помогать раненым.

И каждую секунду игнорировать самые страшные и плохие мысли.

Игнорировать парня в фиолетовой куртке, который в прошлом году только у Ируки выпустился, а сейчас лежит с размозжённой камнем головой. Игнорировать чей-то тихий хрип и мокрую, ещё теплую ладонь, хватающую его за ногу, — Умино оборачивается, собираясь уже раненого в госпиталь отнести, но тут не раненый, а чудом живой - нижней половины туловища нет, как и второй руки, и самое милосердное - добить, за что он слышит тихое спасибо. Игнорировать, что где-то там сейчас Какаши дерется, ученики Ируки тоже. Что где-то там они сейчас точно так же умирают. Что он сам совсем скоро, вероятно, так же умрет.

Ведь что может один маленький чунин против Акацуки, разрушающих Коноху.

Ничего. Он это откровенно честно понимает, когда вместо того, чтобы унести раненного ему угрожает мужчина в плаще с красными облаками и спрашивает что-то про Джинчурики девятихвостого. Умино лишь тихо про себя усмехается. Он сбежит. Умрет. Но не выдаст Наруто даже если бы и знал. Особенно если бы знал. Ещё пара мгновений на анализ ситуации и Ирука понимает, что в бою не победит, он так же знает, что и сбежать уже не сможет. Но взгляда не отводит — смотрит прямо в это пустое лицо, страшные глаза, и не отводит. И глаз не закрывает, когда на него уже со штырем мчится враг, лишь выдыхает слегка разочарованно. Столько всего ещё мог бы сделать, ещё столько вещей, которым должен был детей научить. Но вот не судьба.

Просто по-человечески жаль заканчивать всё вот так.

И он правда не готов умирать, но спрашивать никто и не собирается. Умино так считает, пока не слышит его тихое “Беги”. Хриплое, злое, в смесь со звуком сломанного металла. Пока он вверх не смотрит на пыльные белые волосы и перебарывает в себе желание к Какаши прикоснуться. Напомнить, что они ещё живы. Это "Беги," рвет сердце сильнее искореженных трупов на улицах — трупов людей, что он знал, трупов детей, что учил. Умино лишь кивает — коли жив, то сейчас уже не до чувств, эмоций и привязанностей. Бывших и оставшихся. Сейчас раненого бы до больницы довести и самому не сдохнуть. Потому что где-то внутри Ирука уже понимает, что это “Беги” — прощание. Последнее. Непрошенное и непрощённое. Но всё равно одними лишь губами тихо шепчет — "Выживи."

И Хатаке воспринимает это как приказ, даже выше власти Хокаге, выше власти самих Богов. Только вот, в итоге, он не способен был его выполнить, — не тогда, когда собственная жизнь, снова значит меньше чужой, не тогда, когда чакры и сил не осталось даже на то, чтобы дышать. Тело уже не чувствуется. Какаши даже не может закрыть глаза. Так и умирает — не попрощавшись ни с кем, никому не нужный и слишком много дел натворивший.

Настолько во всём проебавшийся.

И в тот момент, у сенсея, вышедшего из госпиталя, внутри что-то обрывается. Словно важной части не стало и он просто бежит обратно, где видел Какаши в последний раз. Бежит, ноги сбивая, падая, колени в пыли и крови, — собственной что ли, — марая, когда видит задранную, уже едва ли беловолосую, голову. Лишь бы успеть, лишь бы успеть. Не думая о том, что они снова друг другу никто, что его справедливо послали бы. Прикроется тем, что вернулся помочь. Ничего страшного. Ничего. Лишь бы он жив был.

Но чуда не случилось и ощущения не обманули. Трюк не удался. Сердце всё равно разорвалось на части, когда Ирука понял, что произошло. Что он своё всё, тщательное в самом дальнем уголке души хранимое, всё-таки потерял.

Умино не понимает, почему у него горло так болит. Только слышит вокруг крик чей-то оглушающий, едва ли человеческий. И только потом понимает, что крик этот — его. Он пальцами — сломанными, покрытыми кровью ни то своей, ни то чужой, с содранными до мяса ногтями, — отбрасывает камень за камнем, лишь бы Какаши, уже лишь его тело, вытащить.

Лишь бы обнять в последний раз.

У Ируки уже больше нет слез. Он лишь теми самыми пальцами впивается в уже совсем темно-серые волосы, качает Хатаке на своих руках. Баюкает, словно Какаши снова кошмар приснился. Успокоить и всё хорошо будет, оба проснутся, молча по чашке кофе выпьют, — потому что не смогли бы больше уснуть, — а потом говорили бы долго о чем-то совсем отвлеченном. Куда бы поехать, если у Какаши найдутся свободные несколько дней, а у Ируки будут каникулы, чем можно было бы заняться на выходных и в очередной раз сделать ставки на то, когда Наруто узнает о них двоих.

Только ничего этого не будет. Совсем ничего не будет. Потому что труп Какаши в его руках уже начинает становиться холодным, кожа ещё бледнее чем обычно.

Мертв. Мертв. Мертв.

В конце концов, сил уже не осталось ни на крик, ни на истошный бредовый смех над самим собой — какой же ты, Умино, неимоверно тупой и непроходимый идиот — ушёл, разорвал все связи, контакты, всё общее будущее. А вот всё равно болит. Всё равно он, в итоге, душу его разорвал на части собственной смертью так, что ни черта не осталось.

Когда что-то над головой солнце перекрывает, Ирука лишь крепче слабыми руками труп обнимает и носом в волосы закапывается. В момент, когда их сносит взрывная волна, Умино думает лишь об одном.

Не выжил всё-таки. Никто из них сегодня не выжил.

Пыль ещё долго не оседала и сделав первый вдох, Хатаке сразу же закашлялся, выплевывая на землю грязь, которой был забит рот. Для трупа он чувствовал себя слишком хорошо, для трупа ветер слишком холодным был, а мышцы слишком ломило. Труп не должен чувствовать чужие руки на своих плечах и Какаши во многом рефлекторно обернулся.

Пальцем провел по носу, пересеченному шрамом, стирая пыль, следом уже ладонью по щеке и на секунду задержавшись на шее, чтобы убедиться - пульс есть. Пока Ирука снова не открывает глаза, снова дышать не начинает. Он несколько секунд смотрит потерянно, а потом обнимает. Крепко, головой в пыльную и грязную водолазку зарываясь, пока трясти не начинает. От осознания всего чуда.

— Ну и стало легче, что ушёл? — Ирука вместо ответа лишь головой резко из стороны в сторону замотал, стараясь по новой не расплакаться. Какаши его лишь крепче обнял, собой от всего остального мира закрывая, боясь, что их снова друг от друга что-то отнять может.

— Тише. Тише. Плачь сколько тебе нужно, — Хатаке его по плечам, по растрепанным волосам гладил, сам лишь крепче прижимаясь, стараясь даже не задумываться, о том, что всё-таки умер. Что по ту сторону был, с отцом говорил, но страшное чувство незавершенности и опустошенности никуда в посмертье не девалось — лишь обострилось до режущего по тогда уже не стучащему сердцу.

— Я живой, слышишь, — Какаши его руку на собственное сердце кладет - гулко бьющееся, часто дышать заставляющее. И улыбается под истрепанной маской, одними губами шепча “живой,” ни то себя, ни то его в этом убеждая. Затем вновь в объятья сгребая, уже чтобы себе не дать расчувствоваться.

— Я вернусь, всегда к тебе возвращаюсь. Я всегда буду рядом. Ты сам, главное, никуда не уходи, — Это звучит как клятва. Самая важная и самая нужная. Одновременно и в верности, и в любви, и вообще во всем чём только можно. Последняя мольба — ты, Ирука, сам, главное не уходи. А Какаши лишь продолжает шептать, — Просто не оставляй меня, и я всегда вернусь.

Кажется, они оба успокаиваются, лишь когда Умино в ответ кивает, подтверждая, мол, не оставлю. Когда их на разных носилках уносят в госпиталь.

Воскрешенных. Счастливых. Любимых.