В свете окна чётко просматривался точёный профиль Беляева с этим крупным прямым носом и большими очками. А волосы были не как обычно аккуратно зачёсаны назад — взъерошеные торчали во все стороны. И видно было, если присмотреться, что пропало без следа привычное одухотворённое выражение на лице писателя. Синяки под глазами, и без того присутствующие от беспокойного образа жизни, стали ещё темнее, больше, словно пытались налезть на щёки и полностью превратить Александра Романовича в ходячий труп с чёрным лицом. А что в глазах его-то? Пустые осколки от тех мечт, что двигали всю жизнь товарищем Беляевым; пустые осколки от тех мечт, что заставили его когда-то прыгнуть с крыши, наивно надеясь взлететь. Пустота плескалась в тех тёмных глазах.
А правая рука, безвольно висящая, соскользнувшая с подлокотника деревянного кресла, сжимала вырванную страницу из утренней газеты. И словно вновь подступила сила той болезни, что уж и хотела сдаться. И вновь кисель в теле и молоко в голове.
— Константин Эдуардович… — наконец-то сорвался шелест с сухих тонких губ, и лицо опять приобрело осмысленное выражение, и глаза вновь немного ожили — и уж видны были в них боль и горечь. — Как же Вы так, Константин Эдуардович…
И дрогнули плечи. И затрясся писатель весь в беззвучных рыданиях, не в силах совладать с собою от понимания, что ничем уж и не поможет он — враз постаревший и разбитый человек.
***
Очи писателя горели, когда в комнату вошёл он — величайший из великих, гениальнейший из гениальных. Товарищ Циолковский. Плотно сбитый, с облысевшим лбом и круглыми очками пенсне, такой величественный и гордый, невозмутимый, словно памятник самому себе. Как же долго ожидал этой встречи Александр Романович, как лелеял дату их будущего знакомства. Нет, неверно это будет сказано — знакомство, ведь знакомы они уже сто лет, вель они уже словно хорошие друзья. Это — день первого рукопожатия и взгляда глаза в глаза.
— Товарищ Беляев, рад нашей встрече, — легко, словно и вовсе ему не боле пятидесяти лет, слегка поклонился Константин Эдуардович и крепко пожал своею жилистой рукою тонкую и хрупкую, влажную от волнения, ладонь писателя.
— Товарищ Циолковский, — пытаясь скрыть возбуждение и дрожь, пробормотал Александр Романович, пылко отвечая на рукопожатие. — Прошу, пройдёмте! — и широкий взмах тощей руки.
— Премного благодарен. — И учёный властно прошествовал в гостиную. А сгусток мышц и вен внутри товарища Беляева вздрогнул и словно оборвался — до того сладко стало.