Святая кровь

Многие люди добрые дела творят лишь от жалости к себе. Оттого лишь, что Ада страшатся, оттого, что в Рай хотят… Хотят, да не попадают.

Дождь, грязь, сумрак.

В деревню и до того мало кто из большого города хаживал, теперь же, поздней осенью, в самый разгул стихии, чужаков и вовсе не бывало. В кои-то веки даже дом на отшибе сильно не беспокоили. Зайдёт раз в три дня племянник старосты с припасами и жалобами, дважды в недельку — кузнечиха за травкой от головных болей, да разок герцога ссыльная любовница в надежде на приворот… Да и всё на том.

Скука и благодать.

В доме том приметном, что на отшибе, с двумя комнатками и щербатой черепицей, вроде как ведьма жила — тётка Беатрис. Но ведьмой её лишь чужаки почитали. У деревенских иная правда была. «Дом от святой крови» — говаривали про него старшие, да твердили с придыханием о чудесах, что здесь творили испокон века.

Было время, саму Беатрис эти разговоры только пугали: тонкая светлоокая красавица мечтала выйти удачно замуж, нарожать детишек да и оставить эту глушь с излишне набожными родичами. Вышла. Нарожала. Но счастья так и не увидала. Мужа сгубило честолюбие, детей — оспа. Так и вернули её деверя отцу.

Долго Беатрис кляла судьбу. Ещё и тётка, старая дева, всё надоедала: жизнь свою велела посвятить служению. «Знать, не суждено тебе женское счастье, — говорила, — знать, для другого создана. Ну-ну. Ну-ка! Слёзы утри и в ноги не падай! Не надобно те в монастырь! Отреченье от мирского — дело не богоугодное, чтобы там ни врали. Людям, людям служить надо! Людям добро нести, чтоб душу спасти. Род наш старый, да силой одарённый, от святой крови ибо. Святых в нём много, людьми чтимых. Ты ту силу в себе найди и направь — вот те и смысл жизненный будет». Говорила, твердила яростно — и права оказалась. Судьба у них, людей святой крови, одна на всех была.

Беатрис отпиралась по глупости, Беатрис, свою красоту жалея, просила новый брак устроить — но, видно, то и впрямь кому-то неугодно было. Умер её наречённый, так и не доведя до венца. Тогда уж она смирилась, стала перенимать семейное ремесло, да так это у неё ладилось, что, вскоре местные, чтившие тётку, стали обращаться больше к ней.

Умер отец. За ним сразу, в страшной боли, как мученице и полагается, — тётка. В «доме от святой крови» осталась лишь вдова.

Годы и годы жила Беатрис одна в молитвах и службе людям: облегчала боль, помогала появиться новой жизни, дарила надежду и успокоение, привлекала удачу… угасала. Бродила вечерами по гниющему саду среди магнолий и олеандров и думала, что сталось бы, умей она так врачевать во времена юности, сумей оградить сыновей от болезни и смерти. Но жалела теперь не детей и даже не былую красоту, что совсем увяла, а свою одинокую старость.

Но Всевышний ей благоволил.

Слегла отчего-то одна из местных крестьянок. Муж её хотел к тётушке Беатрис обратиться, но женщина ту колдуньей окрестила, да так и померла. Муж то ведьмовским кознями объявил, обещал к инквизитору поехать, что у герцога гостил, да так и сгинул по дороге. Осталась от него лишь дочка-шестилетка по имени Карла, что Беатрис от доброго нрава взяла к себе на воспитание.

Забавная оказалась девчушка, даром что мелкая: светленькая, со вздёрнутым веснушчатым носиком, хозяйственная, смекалистая да любопытная. То и дело у приходящих синьор о испанских туалетах выспрашивала, хотела ведовству научиться.

— Буду ведьмой когда, буду дожжь прекращать, — обещала она вечно и носик морщила.

— Так разве ж я ведьма, маленькая? — лишь улыбалась Беатрис. — Ведьмы, они ж с нечистым якшаются, душа их у дьявола в залоге. А я дьяволов не видала. И сила моя — от святых. Предки святые мои, слыхала? Святая кровь. Это всем известно. Потому за помощью и идут ко мне.

Но Карла, даром что мелкая, была упряма как старая ослица.

— Ведьма-ведьма, — твердила беззаботно. — Мама говорила, Бог людям чудеса если даёт — так даром, за так. Кто за чудо денег просит — у того от дьявола сила, тот ведьма.

Речи наивного младенца, не иначе. Но Беатрис они больше смешили.

— Не буду платы брать — с голоду умру, да и ты со мной. Кому лучше станет? — спрашивала она.

Девчонка на это хмурилась, думала долго, а утром начинала сызнова: про дождь, ведьм, Бога и покойную мать. Дурочка. Ужасная дурочка. И в непогоду, что заставила их запереться дома, это даже успело поднадоесть.

***

На тринадцатый день погода стояла всё такая же пакостная как и на первый: с улицы несло холодом, влагой и гнилью. Солнце клонилось к закату, а тело, несмотря на праздное безделье, стало особенно тяжёлым и непослушным.

Кузнечиха приходила вчера, любовница герцога — утром, Карла уже покормила животину и шила из отреза ткани платье для соломенной куколки… Гостей можно было уже не ждать, девчонка была при деле и дом на ночь подготавливать научена, потому Беатрис решила лечь спать пораньше, да не вышло.

Всё было уже заученно-привычно и спокойно: уютный шум дождя, тепло от натопленной печи… Скука и благодать, что развеялись уже через мгновение.

Стоило приблизиться к койке, рыжая кошка, толстая, обычно ленивая и неповоротливая, рванула прочь, раскрыла изумлённо зелёные глаза, заскреблась в дверь. Испугалась со звериной силою. Не к добру испугалась.

Беатрис в недоумении проследовала за ней в первую комнату, но приближаться не спешила, застыв в проёме и слушая жалобное мяуканье.

Зверь всегда первым беду чует. И беда нынче у порога топталась: вона как рыжая беснуется!

Карла же по малолетству совсем не беспокоилась. Оставила куклу, с тяжёлым взрослым вздохом двинулась к кошке. Подняла её на руки, как ребёночка, надула строго губы. Рыжая бестия вырваться не пыталась, наоборот — замерла с распахнутыми глазищами. Только пушистое тельце вздымалось и опадало в детских объятьях.

— Плохая киса. Там грязно. Погуляешь — тут тоже будет грязно. Баба Беа старая, я буду мыть. А хочу с куколкой играть. Не ходи! — пролепетала девочка серьёзно.

Кошка, ясное дело, не ответила, зато ушки навострила да повернула голову в сторону двери. В тот же миг громко, отрывисто постучали.

Беатрис сжала сквозь ткань нательный крест.

Карла вздрогнула и разжала хватку. Испуганно огляделась, а наткнувшись взглядом на сутулую фигуру Беатрис, недоумённо свела брови.

— Стучат, — сказала. — Кому к нам надо в дождь, ба Беа?

Но Беатрис отвечать не спешила. Проковыляла до сундука, сдёрнула с него драный шерстяной платок, накинула на голову и плечи поверх домашнего платья. Возвратилась нехотя.

Опять стучали. Ветер задувал в щели под дверью и ставнями и колыхал огонь в очаге. Кошка скреблась. Карла переминалась с ноги на ногу и хлопала светлыми глазёнками. Не боялась — любопытничала только.

— Поди в ту комнату, маленькая, — велела Беатрис. — И дверь прикрой. Не лезь, коль не звали.

Девочка торопливо кивнула, собрала в охапку своё рукоделие и поспешила вон, неуклюже подтаскивая деревянные башмаки. Но в то, что сидеть она станет смирно Беатрис не поверила ни на йоту.

Постучали в третий раз, уже тише, будто раздумывая. Раздумывала и Беатрис, косясь на всё ещё дурную кошку. Но всё же поправила платок и отворила засов: дом от святой крови всяко беду на порог не пустит.

Улица сразу встретила скверно. С улицы пахнуло влагой и душным смрадом пахучей воды, что была в почёте у богатых. Кошка метнулась прочь ярким пятном прямо нежданному гостю под ноги, и тот чуть не поскользнулся в густой сероватой грязи.

— Ты — тётка Беатрис? — спросил, перекрикивая дождь высоким юношеским голосом.

За порогом в закатных сумерках почти ничего уже не было видно, кроме вечного дождя, а сальные свечи, коптящие в комнате, едва мерцали — Беатрис подслеповато сощурилась. Из-под длинного плотного плаща гостя торчали тонкие ножки в уже изрядно загаженных башмачках из мягкой кожи и светлых колготах, лицо под сводом капюшона виднелось ровное, чистое, с едва-едва проявившимися усиками и глазами усталыми, тёмно-синими.

Будь то даже нечисть, слишком уж она походила на заезжего дворянина.

Беатрис, склонившись в поклоне, шире распахнула дверь.

— К вашим услугам, милорд, — произнесла с почтением, но в дом, справедливо опасаясь после дурного поведения кошки, пригласила только лишь размашистым жестом, без слов.

Гость поначалу немного насторожился, но уверенно ступил внутрь. Осмотрел рассохшиеся скамьи, посеревший стол с остатками скудного ужина, развешенные под низким потолком травы. Дверь, захлопнувшись, приглушила дождевой шум.

— В доме есть мужчины? — спросил он.

— В доме только я и девочка-сиротка, милорд. Так чего вам надобно? Мы к вашим услугам.

Гость ещё раз с презрением и крайним недовольством осмотрелся. Поморщился от запаха свечного сала.

Экий нежный. Будто его сюда насильно привели.

— Твои услуги, — выдал он пренебрежительно, — требуются не мне, а моей сестре. Жди, — объявил и тут же вышел. Комнату вновь ненадолго наполнил шум опостылевшей за прошедшие недели воды.

И назад господин не спешил. Беатрис даже подошла ближе ко входу и тихонько приоткрыла створку: узнать, не передумал ли.

За пеленой дождя, чуть в отдалении от дома стояла чудная крытая телега, рядом прохаживался всадник. Лошади недовольно фыркали, кучер зябко кутался в плащ, сам же дворянин галантно предлагал руку выходящим из экипажа дамам. Сначала показалась девушка полная, небольшого роста, затем — высокая и тоненькая. Обе — облачённые в плотные тёмные платья и в длинных вуалях, скрывающих лица. К дому шли они под руку, медленно и с болезненно прямыми спинами.

Вот они — любимые дурочкой-Карлой испанские туалеты. Разом и траурный наряд, и гроб.

Беатрис со стуком прикрыла створку и прошаркала к порогу. Отворила дверь. Снова отвесила глубокий поклон, а в дом пригласила лишь жестом.

— Доброй ночи, миледи, — сказала.

Девушки ответом старуху не удостоили. Та, что пониже, брезгливо скривила губы, высокая лишь оправила влажную вуаль. По всему — одна компаньонка, вторая госпожа. Ручки у них были изящные, личики, просвечивающие сквозь полупрозрачную ткань — белёсые, но с правильными чертами. И несло от них также, как от синьора, — приторно и душно.

Проклятые духи раздражали нюх Беатрис намного больше привычных свечей.

Компаньонка убрала назад вуаль, открывая бледное лицо с рыхлой дряблой кожей и глазами-углями. Первой миновав порог, она помогла войти и госпоже, аккуратно её поддерживая под локоток. Плотные платья, издали видевшиеся простыми, вблизи оказались пусть не нелепо громоздкими, как у знати было теперь принято, но неудобными, с донельзя тонкой талией, высокими жёсткими воротниками и мелкой, еле заметной золотой вышивкой по всей ткани.

Беатрис, поглядев на заляпанные бурой жижей подолы, усмехнулась и принялась высматривать за стеной дождя сбежавшую кошку. Но той будто и не бывало.

Зато стоило знатной синьорине оказаться в доме, как сзади упала подвешенная над входом подкова. Госпожа, взвизгнув, отпрыгнула и сложила ладони у сердца. Компаньонка сделала то же.

Беатрис вновь нащупала под тканью платья крест.

— Что случилось? — забеспокоился подоспевший брат. Компаньонка в ответ с немым ужасом указала на расколотую надвое подкову. — И что?

Беатрис же не медля захватила осколки краем платка и выбросила за порог, надеясь отогнать дурное. Вжалась в стену небольших сеней, пропуская огромного мокрого кучера и щуплого мальчишку с массивным сундуком.

На пол уже порядком натекло, влажная древесина противно скрипела.

Экие черти. Устраиваются, будто хозяева. Привыкли, что право имеют, да коль от них и впрямь беда будет — уж у Беатрис смелости хватит хоть герцога выставить вон — не будь она рождена от святой крови, если станет в чём нечистом помогать!

Госпожа, как бы в подтверждение мысли, опустила голову с повинной, а руки — сместила от груди к животу.

«Падшая сестра твоя, синьор», — скривилась про себя Беатрис, но вслух сказала иное:

— Зло за госпожой в дом прошло. Господь нас всех храни.

Синьор лишь губы скривил да развернул личико сестры к себе. Но, так и не найдя найдя ответа на незаданный вопрос, поцеловал в лоб прямо через вуаль и прошептал нечто, напоминающее благословение. Беатрис, даже вслушиваясь, сумела распознать только имя — «Анна».

— Вот плата, — обратился он наконец к старухе и прежде, чем та успела что-либо сказать, не глядя бросил в её сторону увесистый кошель. Монеты внутри глухо звякнули. — Утром я вернусь и, если будет нужно, принесу ещё. Делай своё дело и будешь вознаграждена.

Какое именно дело, Беатрис, покосившись на госпожу, что всё ещё держала ладонь у живота, даже спрашивать не стала — лишь склонилась перед спешащим прочь гостем, якобы в поклоне. Извалянные в грязи да надушенные господа были ей противны.

Вновь хлопнула, закрываясь, дверь. Беатрис с кряхтением согнулась ещё сильнее и подцепила с пола кошель. Затем высыпала содержимое на один из своих сундуков и принялась пересчитывать, раздумывая, как выдворить оставленных синьором грязных женщин.

Компаньонка тем временем устроила госпожу на расшитых подушках, сложенных на лавке на манер кресла, и сама примостилась рядом, постелив прежде сложенный вдвое отрез ткани. Заговаривать ни одна из них не спешила — лишь острые недобрые взгляды вонзались в сгорбленную спину. Потому Беатрис считала выданные монеты ещё медленнее и даже на зуб проверяла, скрывая ухмылку. Не от дурного нрава, а сугубо для смирения чужой гордыни.

На улице оглушительно громыхнуло. Беатрис замерла, вслушиваясь. Почти тут же громыхнуло снова.

— Осенняя гроза тоже не к добру, — пробурчала себе под нос.

Последний раз такая лет с десять тому разразилась, да такой пожар был, что полдеревни погорельцами оставил, полдеревни — голодными.

Компаньонка не выдержала и таки подала голос:

— Ну? Сколько нам ждать? Давай, спрашивай чего нужно и начинай!

Беатрис покосилась на неё, пряча дурную улыбку. Сама в услужении девка, а всё туда же — нос задирает.

— Чего спрашивать? — Беатрис ловко сгребла монеты обратно в кошель. — И так ясно. Плод хотите извести, что до замужества зачат, людского суда боитесь. Но в этом я вам не помощник. Переночуйте, а наутро уходите и лиры свои заберите. Грязные деньги, господь сохрани.

Беатрис пусть и не упускала шанса заработать, а своим правилам не изменяла. Падшие женщины к ней и раньше хаживали, разве что, поменьше рангом. Но суть-то одна, особо, для матери, похоронившей детей: для набожной женщины от святой крови. Жизнь отнимать — дело не богоугодное.

— Это ты что сказала? Как смеешь?.. — рыхлое лицо компаньонки залил румянец, то ли от жара очага, то ли от злобы, плечи поднялись, пусть вся поза оставалась нарочито, особенно нелепо, в окружении посеревшей древесины, сушёных трав, в едкого чаду свечей, величественной. Кулаки сжали тёмную ткань верхних юбок. Всё же злилась. Пускай. — Я же слышала, ты ведунья. И в женских делах учёная. Никто тебя не выдаст и плата щедрая!

Глупые. Всё-то они купить надеются.

— Я святая, не ведунья, — покачала Беатрис головой. — Я ни в жизнь ничего дурного не сделала. Мож и учёная: помогаю от бремени разрешиться, когда срок придёт. Но это, то, чего вы хотите, — детоубийство, тёмное дело. Не хочу грех на душу. Пусть кто другой его примет. Али священники всех травниц извели? Али кровью потом истечь боитесь? — Беатрис позволила себе улыбку. — Не желаете кровавую цену за грех прелюбодейства платить? Думаете одним волшебством откупиться?

Компаньонка аж подскочила на своём месте, хотела что-то злое выкрикнуть, но госпожа остановила её лёгким прикосновением к рукаву — не трать на глупую силы, мол. Тогда компаньонка лишь поверхностно вздохнула и подняла на старуху неприязненный взгляд.

— Госпожа и кровью заплатить рада бы, да ничто не поможет.

Беатрис вновь покачала головой, едва скрывая собственную неприязнь.

Избалованы все эти господа. Не получается у них что-то с первой же попытки — значит, и вовсе того сделать не нельзя. Считают, верно, что и Проведение должно им служить, как люди служат, и без всяких усилий — всё желаемое сразу в руки отдавать.

— А вы старайтесь. Что-то да поможет, — посоветовала Беатрис.

— Он не даётся. Любой отраве — не даётся.

— Тем паче не помогу. Знать, Богу не угодно.

Компаньонка растерянно покосилась на госпожу: что, мол, дальше? Анна поправила вуаль и кивнула, дав на что-то молчаливое согласие.

Компаньонка смутилась: ссутулилась, взгляд опустила, губу прикусила. И руку — как и до того — на грудь положила, туда, где под верхним платьем наверняка покоился крест.

— Не Богу то не угодно. Не Бог его хранит, — произнесла тихо и хрипло. — Как плод зародился — госпоже моей в храм ходу нет.

Она подняла взгляд. Влажный, испуганный. Беатрис усмехнулась было: притворялась синьорина отменно. Да только и таких видали. И таких, что, грех свой оправдывая и убедить пытаясь, валили всё на демонов. Дьявол совратил, мол. А отродье его — уничтожить надобно, ибо дело то богоугодное… И впрямь надобно. Да только ложь Беатрис на раз распознавала, и не было средь тех женщин ни одной знакомой с нечистью.

Беатрис усмехнулась было. Но, не найдя у ног привычно мурлычущей рыжей кошки, опасливо покосилась на место, где ещё недавно висела расколотая подкова.

Где-то далеко за пеленой дождя снова громыхнуло.

Ложь на ложь не приходится. Да будет так. Пусть развлекутся синьорины да и старуху позабавят хорошей сказкой.

— И от кого же госпожа зачала?

Компаньонка, не ожидав такой быстрой перемены, пару раз глупо моргнула, но быстро взяла себя в руки: переглянулась с Анной, подобралась, начала рассказ:

— Брат госпожи на именины изволили в Венеции побывать у местного дожа на приёме. Нас взяли с собой. И там был… гость. По всему — герцог или князь. Он насмехался, громко и не к месту говорил и с дамами вёл себя… слишком смело. Некоторые из них даже смеялись в голос и руки его касались! Но все отчего-то считали его не дерзким, а очаровательным. Синьор захотели с госпожой танцевать, и она с братского благословения пошла, хотя, видит бог, не хотела! Танцевали вольту. Танцор Их Светлость были прекрасный и мужчина сильный, красивый… очень. Госпожа мне рассказали, что вещи он говорил странные, но я и значения не придала — сама на него глядела да странности дивилась. Ночью он к госпоже в покои явился. А по возвращению в Феррару у неё боли начались — одна из дам напасть и распознала. Травить стали отварами, да не помогло. В следующий вечер Их Светлость с визитом явились и снова к госпоже пришли. Просили заботиться о здоровье и глупостей не делать… А когда он из покоев выходил, знаешь, что сделал? Знаешь? В чёрного кота превратился!

Компаньонка умолкла и с благоговейным ужасом перекрестилась, Анна тяжело поворочалась на своих подушках.

Беатрис же рассказом совсем не впечатлилась, а лишь укрепилась в своих подозрениях.

Старая песня. Ещё один стервец вёл себя при всех как человек, а потом возьми — и зверем обратись! Ни тебе тёмного таинства, ни тебе крестного знамения, ни святой воды, ни соли* — все как один перевёртыши, знамо дело, чтобы проверить нельзя было. Эка ловко!

— Вы-то сами это видали? Пусть сама скажет, что было.

— Обвиняешь госпожу во лжи? — выпучила компаньонка тёмные глаза.

Анна резко повернула скрытую покровом голову и Беатрис замялась. Госпожу оскорблять не сильно-то хотелось — проблем не оберёшься — но ещё больше не хотелось перечить воле Господа и идти на поводу у падшей женщины.

— Мне частенько люди врут, — всё же сказала.

Анна поднялась, не без помощи компаньонки. Неловко и даже нелепо из-за спешки и тяжёлого платья приблизилась, откинула наконец вуаль. Личико у неё оказалось прихорошенькое, пускай уже попорченное белилами и немного осунувшееся: высокий лоб, смоляные брови, маленький носик, небольшие губки и красивые, тёмно-синие глаза.

То было лицо ангела, и, забывшись на миг, Беатрис не могла не восхитится. А потом Анна взглянула на неё с такой ненавистью, что дрожь по телу пустила.

На улице вновь громыхнуло.

— Если ты, карга, так молишь о моём внимании — подавись, — выдала госпожа с насмешкой. — Давай, слушай! Он меня совратил, зачал во мне своё отродье. Когда вытравить хотела — не позволил, и снова со мной был. Потом назвался по бесовскому имени, и говорил ещё всякое. — Она вытащила из тугого рукава тёмные узорчатые ножны, выбросила из них на стол тонкое, будто игла, лезвие, едва не задев остриём Беатрис. — Велел кинжал при себе носить — отродье защищать! Я брать не хотела, порезала его случайно, — Анна выдернула, теперь из-под высокого ворота, измаранный чернильно-алым кружевной платок. Тоже кинула на стол. — Он злился. А как солнце взошло — обратился чёрным котом и ушёл. Ещё чего спросить посмеешь или дело сделаешь?

Беатрис промолчала, зачарованная красотой лезвия. Чёрное, полупрозрачное, холодное, как лёд, оно отчего-то отдавалось теплом в кончиках пальцев. Пришла неуместная мысль, что в умелых руках оно рассекает воздух с мелодичным звоном, напоминающим скорее песню. Засохшая кровь выделялась на благородном металле комьями старой грязи.

Где-то за деревней вновь грянул гром. Беатрис торопливо отпрянула.

— И какое имя он назвал? — спросила всё ещё недоверчиво.

Хорошенькие губки дрогнули. В глазах блеснула злая бессильная влага.

— Он имя сказал для того, чтобы призвать могла, — ответила Анна уже холодно. — Не стану произносить. Вдруг явится.

— Не нужно обманывать старуху. Будь у вас бесовские вещи, стали бы с собой носить? Скверна сие.

Анна раздражённо засопела и поморщилась. Обернулась к компаньонке.

— Тупая развалина, деревенщина… Не понимает ведь даже, а? Не понимает, что на них — кровь его, а на крови проклясть можно и отродье вытравить!.. — подняла брови, руками взмахнула. Крутанулся, разбрасывая по комнате комья грязи тяжёлый подол. — Старуха уже, мудрости должна бы набраться, а всё одно — плесень вместо мозгов! Мерзость… Довольно с меня этого. Сходи за мальчиком, пусть приведёт Луи. Поедем отсюда. Не стану здесь спать. От этой, — Анна небрежно ткнула в Беатрис пальцем, — смердит дерьмом и могилой.

Беатрис, уже не таясь, окинула синьорину презрительным взглядом. Эка гордость. Когда-то и она была такой же красивой и спесивой, разве что, ходила без помощниц и духа́ми не воняла.

Но любая плоть увядает. Придёт время — и Анна красоту потеряет, придёт время — все духи́ мира не смогут прикрыть зловоние близкой смерти. Да вот, пускай они обе смертны, а с нею — не ровня. Беатрис с её святой кровью небеса примут, Анне же за гордыню и похоть в Аду гореть.

— Как много вы, миледи, смыслите в ведовстве. Мож, от этого в храм войти и не можете? — заметила Беатрис с усмешкой.

Анна, услыхав это, кажется, ещё сильнее побелела. Согнулась, запнулась, опасно покачнулась в громоздких юбках и возможно упала бы, не кинься к ней привычно компаньонка.

— Дышите, дышите, миледи! — взмолилась та испуганно.

— Оставь!.. — Анна с силой сбросила с себя чужие руки. Синие очи полыхнули ненавистью. — Я про тебя инквизитору расскажу, про то, что ты ведьма!

— Валяйте. Все, кто хотел — тех уж нет. Господь их забрал. Ему клевета не по нраву.

— Господь ли? Не оттого ли помогать не хочешь, что твоего хозяина то отродье? — вернула Анна усмешку.

Новая молния с оглушительным треском вонзилась в близкий древесный ствол. Вспышка болезненно въелась в глаза.

В дверь вновь громко и уверенно постучали.

— Открывай! Это наш дворовый мальчика, сам пришёл, — небрежно вскинула Анна тонкую руку.

Её компаньонка даже не шевельнулась, лишь бросила в сторону Беатрис снисходительный взгляд: чего, мол, стоишь? Приказа не слышала?

Слышала. Всё слышала...

Дверь распахнулась. Новая молния вновь разорвала древесину опасно близко, оглушая.

Гость оказался уже знакомым: плотный плащ, тонкие ножки в светлых колготах и чистых башмачках из мягкой кожи, ровное лицо под сводом капюшона с жидкими усиками и внимательными серыми глазами…

У порога стоял всё тот же знатный синьор.

Анна, заметив брата, мигом переменилась: ручки перед собой сложила, взгляд кротко к полу увела, присела почтительно. Залепетала робко:

— Вы же изволили в деревне ночевать…

Синьор приблизился, не делая тем не менее попыток войти, кивнул Беатрис в знак приветствия, опёрся о косяк. Светлые глаза подсвечивались то ли вспышками далёких раскатов, то ли серебристым сиянием иногда выглядывающей из-за туч луны.

Странно. Беатрис, видно, память подводила: ей-то показалось, до того глаза были тёмными.

— Подойди ко мне, Анна, — попросил синьор. — Дай мне руку.

Та, подчинившись, поспешила ко входу. Шелест тяжёлых юбок сливался с шумом дождя, тёмная ткань — с тенями, остро обозначившимися в свете новой вспышки. Свечи сильнее закоптили.

Но не дойдя до брата фута четыре Анна вдруг остановилась. Сцепленные у живота пальцы мелко задрожали, дрогнули и хорошенькие губки.

— Я за вами не посылала. Почему вы вернуться соизволили?

— Брось это, Анна. Поедем отсюда.

Анна подняла наконец голову. Встревоженный взор метнулся от чистых башмачков к внимательным серым глазам. Дыхание её на долгий миг замерло.

Громыхнуло.

Анна резко захлопнула дверь, но та сама собою открылась, поскрипывая на ржавых петлях.

Синьор стоял всё в той же расслабленной позе, с тёплой улыбкой на сменившем черты лице.

Дьявол!

Беатрис отшатнулась, не смея оторвать от незнакомца взгляда. Анна, взвизгнув, кинулась прочь. Схватила ближнюю свечу, бросила в проём:

— Асмодей! Асмодей! Он Асмодей! — кричала истошно, указывая на застывший в дверях силуэт.

Демон проследил, как гибнет под дождём огонёк, почти с умилением. Анна торопливо зачерпнула из мешка у очага и бросила в проём горсть соли. Демон лишь усмехнулся.

Замершая в ужасе компаньонка наконец отмерла, чтобы свалиться в обморок.

— Тише, тише, милые, он не войдёт в этот дом, — смогла произнести Беатрис.

Внутренности сводило холодом, образовавшийся в груди ком мешал дышать, колени подкашивались…

Демон рассматривал скорчившуюся старуху с ленивым интересом.

Упадёшь? Будешь молить о пощаде? Моли. Моли же! Унижайся.

Тогда прощу…

В руку вонзились ногти.

— Чего застыла, карга?! — оглушительно взревела Анна. Заметив растерянность, отвесила пощёчину. Вуаль валялась на полу, тёмные волосы растрепались, на бледное, блестящее от дождевых капель и пота, обезображенное ужасом лицо налипли пряди. С ангелом синьорину уже было не спутать, но сердце от одного взгляда на неё защемило от острой жалости, не смотря даже на горящую болью щёку: — Ну что?! Вру я?! Трави плод!

Щека горела. Свечи чадили. В тёмных глазах синьорины испуганно метались бесы, а бес во плоти взирал с порога спокойно, даже ласково.

— Пусти меня, ведьма. Не бойся, — мягко, успокаивающе. Сладкой патокой, тёплой морской волной, южным ветром. — Я этот дом помню, и узы уважаю. Вас с девчонкой не трону. Лишь заберу своё — и не вернусь. Не вмешивайся. Каждый сам в ответе за свой грех.

«Я не ведьма», — хотелось сказать. Не ведьма, святая, оставь, уйди…

Свечи чадили. На плечи давила тьма, вынуждая пасть на дрожащие колени.

Дьявольские глаза сверкали расплавленным серебром.

Упадёшь? Будешь молить о пощаде? Моли. Моли же! Унижайся.

Тогда прощу…

Анна тряхнула её за плечи. В пламени свечей и дорожки слёз на бледном лице казались расплавленным воском.

— Мой отец — герцог д’Эсте! Послушай, молю, послушай! Ты будешь жить в Ферраре, хоть в замке, до самой своей смерти! Помоги мне! Помоги мне…

Анна сползла на пол, почти задыхаясь. Звонкий голос заглох в судорожных рыданиях, а голос демона оставался громким. Громче дождя. Громче осенней грозы. Громче разрывающего грудь сердца:

— Но смерть придёт. Знаешь же, Беа, любая плоть увядает, смерть за всеми приходит. К чему тебе герцогские покои? Я же всё равно тебя заберу. Я сделаю из твоей кожи обивку, я запущу в твоё старое мясо жуков. Я привяжу тебя к столбу и приманю птиц. Я прикажу связать веревку из твоих кишок и примотать к лодке Харона. И ты будешь вечность ходить за ним по дну, захлёбываясь. Не думай о жизни, помни о смерти.

Гроза бушевала. Свечи чадили. Анна тоскливо подвывала, пытаясь привести в чувство компаньонку.

Демон терпеливо ждал ответа. И он его получит, о получит. Не будь она Беатрис от святой крови!

— Да с чего ж ты взял, что моя душа тебе отойдёт? — собственный голос был как никогда хриплым и… старым. Беатрис попыталась сглотнуть вставший в горле липкий ком. — Я — от святой крови. Я всю свою жизнь до Рая дорогу прокладывала, никуда не сворачивала. Ни единого греха на мне. А отродье твоё изведу — и подавно святой стану.

— Изведёт она, гляди-ка… — демон усмехнулся, не веря. Беатрис направила на него остриё принесённого Анной окровлённого лезвия.

Улыбка, дрогнув, сползла с красивого лица. Мягкий отблеск луны в светлых глазах сменился блеском смертоносного металла. Костяшки унизанных перстнями пальцев, впившихся в дверной косяк, опасно побелели.

По ногам плеснуло дождевой влагой и могильным холодом.

— Ты — от святой крови? Ты? — повторил он с недоброй теперь усмешкой. — Таких святых у нас тысячи тысяч... Детей моих — тысячи тысяч. И один мёртвый ребёнок тебя от Ада не отвратит. Поверь старому демону, не трать сил понапрасну.

— Не ребёнок, а плод порока.

— Невинное дитя.

— Дьявольское отродье!

Демон поднял руки, будто сдаваясь. Он вновь улыбался, но улыбка больше не трогала глаз. Мягкий голос бил по раздражённым грозой перепонкам ледяным хлыстом.

— Обмани себя этим. Ты же никогда прежде своим правилам не изменяла. Жизнь давала, теперь — забери. Убивать — это тоже приятно.

Демон снова ждал. Анна глядела сквозь занавесь непролитых слёз с робкой надеждой. Сердце протестующе ныло, отзываясь на нападки беса и отказываясь губить жизнь.

Но то ведь не дитя, отродье.

Благое дело, богоугодное.

Сгубит — тоже святой станет, как родичи.

И Беатрис решилась. Достала из-под лавки почерневшее от времени и копоти серебряное блюдо. Зашарила мозолистыми пальцами по подвешенным у потолка связкам трав. Ну же!

Демон вонзал в спину холодный тяжёлый взгляд.

Упадёшь? Будешь молить о пощаде? Моли. Моли же! Унижайся.

Тогда прощу…

Ни за что!

— Тебе серебряная чаша нужна. Чаша, не блюдо. Не из блюда же знатной синьорине хлебать предлагаешь? — разливался по комнате вкрадчивый голос, оттенённый шумом дождя. Анна зыркнула вопросительно снизу вверх: уверена, мол, что творишь? Беатрис коснулась её руки, успокаивая: уверена. Демон продолжал насмехаться: — И где вино освещённое, чтобы с ним кровь смешать? Даже этого не знаешь?

Раскат!

Колени дрожали. Тьма давила. Беатрис вырывала из висящих под потолком связок сухие травы и бросала на закопчённое серебряное дно. Базилик, полынь и чертополох. Базилик, полынь и чертополох… Больше зажжённых свечей вокруг поставленного на пол серебряного блюда…

Языки пламени дрожали, угрожая свернуться от сквозняка до серой ленты едкого дыма. Свечи чадили.

Беатрис подожгла сухой стебель и бросила на дно. Травы занялись с треском и едва слышным свистом. Анна, сунувшая было хорошенький носик в колдовской круг, от густого насыщенного духа разразилась влажным кашлем.

Ещё одна любопытная, чтоб их всех…

Беатрис поморщилась, но промолчала. Время было дорого, а страх перед нечистым только сильнее подгонял.

— Боюсь-боюсь, — низко прошелестел демон, принюхавшись и распознав запах простейших крестьянских оберегов. Жёсткая его фигура вновь расслабленно смягчилась. Подумал, видно, на чудо она совсем не способна… И пускай.

Пускай. Беатрис до его колкостей и пронзительных взглядов больше не стало дела: мысли и руки её занимал застрявший между большим сундуком и печью ларчик.

Оглушительно громыхнуло. Чадящее пламя испугано затрепетало над оплавленными свечами, полынь почти уже истлела.

Беатрис порывисто вздохнула, сжимая в руках ингредиенты. Да простит её Всевышний за ведьмовское снадобье! Знания тёмные её ведьмой не делают, благо, добрых людей она ни в жизнь не проклинала, лишь на кого Бог укажет!

На дно серебряного блюда отправилась змеиная кожа и порченная калган-трава*, тут же жарко разгораясь и смердя.

Демон, снова поведя носом, подозрительно сощурился:

— Ты же дитя вытравить хотела. Что ты делаешь, ведьма?

— Уж я-то, что делаю, знаю. Знаю, не волнуйся, — Беатрис раскрыла ларец, опасаясь притрагиваться к тому, что в нём, пока не осядет порченный пепел. Вдохнула едкий дым, смахнула выступившие от колдовского жара пот и слёзы. Так надо, во славу святых предков, ради близкого Рая. — Коль один мёртвый ребёнок от Ада не отвратит — значит, всех изведу.

Недоумение сменилось в серых глазах давящей злобой. Нечистый метнулся было к проёму, но лишь разбил в щепки часть дверного косяка и вызвал торжествующий хохот Анны, что лишь сильнее его разозлил.

Демон дёрнул головой по-звериному. Прищурился, заприметив защитные руны. Усмехнулся. Руки Беатрис дрогнули под его тяжёлым острым взглядом, едва не упустив извлечённый из ларца пузырёк.

— Не будет дома, не будет и замка. Ты сделала выбор, ведьма.

Перстни угрожающе блеснули в свете нового раската и камни в кладке с опасным стуком зашевелились.

Дьявол…

Анна разразилась стенаниями. Огонь вокруг серебряного блюда панически заметался, но пепел, мигая редкими искрами, наконец упокоился на дне, и Беатрис залила его тут же вспыхнувшим елеем.

К осыпающемуся потолку взвился яркий огненный столп. Запахло кипящим маслом, нагретым песком и палёным волосом.

Мерзко, но Беатрис, вдыхая этот смрад, ликовала.

Обманула, обошла, победила! Не успеет, бес, всё равно не успеет. Пусть хоть весь мир на них своей тяжестью обрушится — она своё дело сделает, не будь она Беатрис от святой крови!

В огонь отправился помеченный чернильно-алым кружевной платок. Стены содрогнулись. Анна вскрикнула и вцепилась в Беатрис мёртвой от ужаса хваткой, но та лишь с раздражением оттолкнула её и воздела руки к потемневшему пламени:

— Кровью заклинаю, кровью заклинаю, Асмодей, аггел*, да не даст больше всходов твоё семя, пока жива моя бессмертная душа! И будь проклят всякий, кто по грешной земле уже ходит — плотью от твоей плоти, кровью от твоей крови! И дух из него изойди! Аминь…

Беатрис упала-таки на колени, едва цепляясь за нить спутанного сознания. Огонь погас весь: от блюда и сальных свечей до забытого очага. Дрожь прекратилась. Дождь притих. Даже гроза теперь неразборчиво ворчала где-то в отдалении.

Стало до того тихо, что слышен был лишь отвратительный дух от всего сожжённого и осторожное дыхание. И эта гнетущая, почти что полная тишина вдруг разбилась о негромкий низкий смех — смех демона.

Он всё ещё не пересекал порога. Его обёрнутый в плащ силуэт очерчивала теперь полная луна, заключённые в перстнях огни бросали на дорогие ткани и запрокинутое лицо разноцветные колдовские блики.

Демон смеялся. Смеялся мягко и искренне: не несло от его фигуры теперь ни злобой, ни скрытой угрозой, не давил тяжёлый взгляд на плечи, вынуждая склониться, не пронзал до кости могильный холод.

Демон был спокоен и отстранён. Демон смеялся так, что радость победы отдавалась на языке полынью, порченным пеплом и кровью.

Сердце болезненно замерло в груди. Неужели не вышло? Неужели ошиблась? Неужели Всевышний наказал за ворожбу? Беатрис глядела в хищные очи не отрываясь, будто ожидая объяснения. Не находя ответа на его жуткое спокойствие. Кляня про себя на всякий случай собственную нерасторопность, темноту и глупую Анну, что невовремя лезла под руку.

Наконец его губы разомкнулись:

— Вот, значит, как ты назначила, какие слова выбрала? Что ж. Такого я, воистину, и представить не мог, — светлый взгляд вновь стал насмешливым под чёрными изломами бровей. — Каждый смертный грех есть великий самообман и великое заблуждение. Но твоя наивность… — демон покачал головой. На бледном лице разожглась озорная улыбка. — Твоя наивность — воистину всему венец! Мир так тёмен, Беа, ты же знаешь. Так откуда в нём взяться чему-то… — демон фыркнул, — святому.

Миг — и фигура из проёма исчезла, открывая вид на тихий пейзаж, остеклённый дождевой водой и посеребрённый лунным светом. Не успевшие развеяться тучи пятнали светлый диск грязными клочьями, перемолотые грозой и ливнем ветки мозолили глаза открытыми переломами, дождь всё ещё продолжался совсем тихонько, вонзаясь в грязь тяжёлыми крупными каплями, но всё уже дышало тем робким покоем природы, наступающим после затяжного ненастья.

Гроза закончилась. Демона больше не было.

Сквозняк гонял по влажным доскам вытряхнутый из кладки песок, грудь присыпанной пылью и пеплом компаньонки неторопливо вздымалась, растрёпанная Анна несмело и подозрительно вглядывалась в каждый тёмный угол, а Беатрис совсем немного сожалела о том, что жизнь её нечистый так и не забрал. Кто-кто, а она по свету находилась, пора и меру знать.

И покоя… тоже заслужила. Не того тревожного забытья с тяжёлой головой, ноющей болью, пустотой внутри и ломотой в костях, что обеспечит ей непомерно сильное колдовство, а настоящего покоя, Рая. Чтобы как тётка, как бабка и прабабка, и весь их святой род…

Но мир так тёмен… Откуда в нём взяться чему-то святому?

Лёгкое прикосновение заставило Беатрис вздрогнуть. Но это была всего-то Анна. Растерянная, пугливая, с дрожащими губами и тонкой рукой у живота.

— Это всё? А мне что делать? Я перемен не чувствую.

— Конечно не чувствуешь. Откуда бы. Твой-то зачат, а по земле пока не ходит, — откликнулась Беатрис ворчливо. В сон клонило страшно, а эта тут ещё…

Беатрис недовольно покосилась на готовую возмутиться синьорину, но кивнула, хорошо, мол, ты тоже своё получишь.

Знать, дело нужно до конца довести. Знать, и эта, пусть и дурная, а нечистому не достанется.

Благое дело.

Беатрис прошаркала до двери, затворила её на тяжёлый засов, едва не ударивший по пальцам. Дошла наощупь до очага, бросила сухой мох на тлеющие угли. Разворошила.

В изменчивых отблесках пламени падшая дочь герцога — заплаканная, со спутанными волосами и кровящей отчего-то губой — смотрелась особенно жалко. Так жалко, что и сама это верно понимала, раз все указания выполняла молча и покорно, лишь тёмными глазками презрительно стреляла.

Беатрис помогла ей сесть в её неудобном платье в центр комнаты, вновь зажгла вокруг чадящие, уже наполовину оплывшие свечи. Наполнила пыльную серебряную чашу вином из хранящегося под самым потолком бурдюка, соскоблила с демонического лезвия грязные наросты проклятой крови. Стряхнула в вино.

Анна скривилась:

— И мне это — пить?

— Для начала ручками своими это взять, миледи, — Беатрис сомкнула на чаше чужие холодные тонкие пальцы, — и…

Перед глазами, закрывая свет, пронеслась стайка несуществующих чёрных мотыльков. Колени подкосились. А на языке вкусом несостоявшегося поражения вновь загорчили полынь, порченный пепел и кровь.

— И что? — прорвался сквозь густой болезненный сумрак тревожный голос Анны. — Взять — и что потом? Ведьма?!..

Свечи погасли. Проскрипела на ржавых петлях, открываясь, дверь в спальню.

И уже другой голосок, тонкий, детский, прозвенел серьёзно:

— Ба Беа, ты не видела котика?

***

Честно говоря, ночные гости Карле были страсть как интересны. Минут с десять она караулила под дверью, прижимаясь к дереву ухом, но, так ничего не услышав и порядком подустав, вернулась с куколкой на кровать.

Дождь за закрытыми ставнями шумел так уютно, а тьма была такой мягкой, что Карла и не заметила, как её сморил сон.

Вещи ей снились чудесные: к ним-де, пожаловала испанская принцесса, ещё более красивая, чем богатая тётушка Лючия, что иногда приходила к ним за приворотом. Но принцессе не приворот был нужен: за нею гнался дракон! Дракон был огромный, страшно сильный, да ещё и молниям плевался! Принцесса, прознав о славе бабы Беа, решила, будто она великая ведьма, и просила помощи, но так как ба Беа не ведьма, святая, а святые с драконами почти не бьются — дракон поднял их домик и бросил их прямо в Адриатику, где было много-много ярких рыб и даже эти... как их?.. склизкие, с щуплами!

Проснулась Карла от мерзких запахов и какой-то странной, давящей тишины.

Бабы Беа в комнате не было, но Карла отчётливо слышала за стеной её шаги, потому не беспокоилась. Единственная свеча прогорела, из-за ставен бледной полосой падал свет, и страшно захотелось посмотреть, как там сейчас, на улице. И на улице оказалась красиво и мокро.

Дождь почти перестал, а последние серебристые капли казались не водой, а сочащимся с небес лунным светом. Карла забралась на подоконник и выставила на улицу сложенные неровной чашей ладони. Задрала голову. Тяжёлая капля, разбившись, намочила нос.

Всё-таки вода. Не интересно.

Карла, мигом вспомнив, что она уже большая, принялась строго сводить брови и внимательно осматривать их небольшое хозяйство: старый сад с олеандрами и магнолиями, некоторые из которых утыкались толстыми кривыми ветками прямо в стены, небольшой курятник, огороженный сарай, где ютилась парочка серых свинок…

Когда очередь дошла до изгороди, Карла сбросила с себя взрослую мину и даже чуть подпрыгнула на месте: там расположился красивейший чёрный кот.

Большой, стройный, гибкий, он не прятался от последних капель дождя, наоборот: лениво потягивался, довольно щурился и подставлял тому изящную спинку. Кот не был ни жалким, ни грязным, и даже мокрым не был, как любой другой уличный кот в непогоду — тяжёлые капли не портили гладкую блестящую шерсть, а, собираясь в проворные серебристые змейки, бежали прочь. И глаза котяра имел тоже серебристые, большие, внимательные.

«Не как рыжая. Рыжая — старая, толстая… и глупая какая! Пугается то и дело, пачкает всё и играть не хочет. Этот хороший. И мягкий, наверное», — справедливо решила Карла, вновь высовывая голову.

— Поди ко мне, хороший. Поди ко мне! Мичу-мичу-мичу! — залепетала она, протягивая ладонь.

Кот горделиво прошёлся по изгороди, в изящном прыжке перебрался на толстую ветку магнолии, одну из тех, что подобрались прямо к стенам, и замер. Карла тянулась изо всех сил, ещё чуть-чуть, и кажется, она бы вовсе выпала из окна и приземлилась в грязь, но до гладкой кошачьей морды всё равно оставалось где-то с пол-ладони.

Кот же даже не двигался. Сидел, склонив набок хорошенькую голову, и глядел на Карлу пристально волшебными серебристыми глазищами.

«Будто разрешения войти просит, — восхищённо подумала Карла. — А рыжая не просит. Рыжая просто — прыг! — и всё пачкает».

— Хороший! Лапки чистые, и глазки умные… — приговаривала она ласково. — Проходи, котик. Мичу-мичу-мичу!

Кот, раскатисто мурча, приземлился на подоконник. И Карла обрадовалась было, но тот лишь благодарно потёрся шелковистым лбом о детскую ладонь и растворился во мраке комнаты прежде, чем она успела его поймать. Лишь тень какого-то отстранённого, неживого тепла осталась на ладони.

Карла быстро сообразила, что без света кота не найдёт, да и свечу найти не сможет, потому спрыгнула на пол и поспешила просить помощи бабы Беа.

Но в комнате творилось странное. Ба Беа помочь больше не могла: царапая горло, истошно вопя, исторгая кровавую пену, она корчилась на полу, а к ней из свечного круга тянуло алые щупла пролитое из серебряной чаши видно.

В кругу стояли двое незнакомцев: синьор и синьорина, но помогать старухе они не спешили, а сама Карла уже не успевала. Два удара сердца — и дух из Беатрис изошёл, оставив лишь глупое, почти детское, выражение на испещрённом морщинами лице.

Странно, так странно… Может, Карла всё ещё спит и ей снится новый сон?

Синьор был величаво равнодушен, словно король, и одет в чёрное, от носов башмаков до свода капюшона над такой же чёрной гривой волос. Синьорина была красива, как в старых песнях, что пела мама: тёмные кудри, тонкие черты, сияющие самоцветами глаза… но была при том и бледна, будто мёртвая, даже в тёплом свете очага. Лишь разбитые, дрожащие губы выделялись на белом лице ярким цветком.

— И будь проклят всякий, кто по грешной земле уже ходит плотью от моей плоти, кровью от моей крови — святой крови аггела*. И дух из него изойди, — произнёс мужчина нараспев, не отрывая взгляда от тела старухи, и поцеловал синьорину в висок. Та вздрогнула, губы её задрожали, и Карла вдруг поняла, что глаза синьорины блестят лишь от невыплаканных слёз. — Пойдём, Анна, — велел он. — Радуйся. Только ты у меня осталась.

— Куда ты хочешь меня отвести? — спросила та пронзительно тихо.

— Ты знаешь.

И Анна правда знала. Из глаз её беззвучно хлынула влага, делая и их мёртвыми, стеклянными. Ладонь упокоилась на груди, пытаясь унять грохот пока живого сердца, ногти впились в протянутую для опоры руку.

Синьор приобнял её за талию, вытягивая вон из круга, но Анна вдруг упала перед ним ниц, обвивая колени и бестолково мотая головой. Она причитала, и молила, и кричала, и осыпала проклятьями, но господина в чёрном ничто не трогало. Тогда Анна просила не забирать с собой, а оставить здесь какую-то Перлу. Затем принялась убеждать, что нужна отцу, и матери, и братьям с сёстрами, дойдя в конце концов даже до Карлы, сиротливо застывшей у двери в спальню.

— Девочка-маленькая-девочка-пощади-девочку-сгинет-маленькая слишком-одна-сгинет-слышишь-сгинет-с-ней-останусь-должна-остаться! — чеканила Анна монотонно и жутко, указывая на неё тонким пальцем. Бросила она и взгляд: тусклый, мглистый, пустой и щемяще тоскливый, будто с той стороны бездны. Губы всё двигались, руки взметались в широких жестах…

Да вот душа уже ни во что не верила.

Анна вновь кричала, и вгрызалась в скрытую дорогими тканями плоть ногтями, и била господина кулаками по спине. Потом рыдала: страстно, с завываниями и сбитыми о дощатый пол костяшками. А в конце просто обмякла в крепко держащих её руках, прерывисто дыша.

Господин тоже подарил Карле взгляд перед тем, как уйти со своей драгоценной ношей.

Тяжёлый, внимательный, пронзительный взгляд серых глаз.

— Знаешь, кто я? — спросил, склонив голову набок.

Карле казалось, будто знает, и оттого становилось стыдно, обидно и горько. Она покосилась на бездыханную старуху, но вместо той на полу теперь лежала лишь горка пепла и змеиная кожа.

Карла робко повела плечами.

— Ты тот, кого я впустила, — сказала она.

Господин прищурился и улыбнулся, довольный ответом. Затем едва шевельнул увешанными перстнями пальцами и объявил со странным весельем:

— Знатный синьор, что зайдёт утром — теперь твой отец.

Миг, щелчок длинных пальцев — и всё исчезло. Ни господина с красивой синьориной, ни горки пепла, где прежде лежала старая Беа, ни свечей и ритуальной посуды, ни даже мерзкого запаха жженых трав и масла не осталось. Зато осталась маленькая Карла — одна в приметном доме с двумя комнатками и щербатой черепицей.

Тёмное неудобное платье на испанский манер, башмачки из мягкой кожи. Вроде бы даже локоны завиты! И этот сундук у входа… Кажется, все наряды ей как раз впору! И те подушки, расшитые золотой нитью… Они ведь тоже её?!

Здорово!

— Благодарю, мессир… — воскликнула было Карла, но испуганно зажала ладошками рот до того, как оттуда вырвалось «Сатана».

Страшно. Жутко. Стыдно.

С чего быть благодарной нечистому, коль ничего даже не просила? Не просила — значит не должна! При ней осталась её душа… правда же?

Стоило лишь закрыть глаза — и вот опять сморщенная старуха в кровавой пене, с кровью под грязными ногтями, беспомощно корчится под взглядом насмешливых серых глаз...

Страшно. Жутко. Глупо...

Баба Беа и впрямь оказалась ведьмой. Да вот только Карле быть ведьмой отчего-то уже расхотелось.