Сожаление

Рена вновь синяки скрывает и порезы на руках, носит рубашки и блейзеры с длинными рукавами. Она сама не знает толком, когда это началось. На дворе лето, но она вид делает, что жара ей нипочём, повторяет «мне холодно. должно быть, я простыла?», смеётся отчего-то и жадно (организм предательски требует охладиться) припадает губами к горлышку бутылки. Если это — цена за неведение Сайо, Рена согласна заплатить её сполна. Ведь лучше ей не знать. Лучше ей и дальше думать, что Рена очень неловкая, и каждая новая царапинка — слишком глубокая порой для простого «случайно порезалась», приправленного глуповатой улыбкой — лишь результат её неряшливости, которую в детстве даже милой находили. Всё нормально. Так и должно быть. Пусть Сайо, её милая, чересчур заботливая Сайо не переживает зря, пусть радуется своей мимолётной юности и думает о своём будущем, не обременяя себя расспросами и, Рена точно знает, — беспокойством лишним, присущим ей. Рена будет носить свой крест в одиночку сколько потребуется, будет скрывать боль и страх, даже словом не обмолвившись, что ей тяжело. Она притворяться готова счастливой, только бы Сайо придавала ей сил своей улыбкой беззаботной. Только бы Сайо виноватой себя не чувствовала.

Сайо вздыхает устало и в очередной раз замечает, что подруга всё чаще вертится, из стороны в сторону качается, словно прячет что-то и странным это из раза в раз находит — чтобы Рена и чтобы взялась за поручень спиной к ней, к Сайо, повернувшись? Раньше, бывало, Рена липла к ней постоянно, капризным дитём требуя внимания, из-за взгляда на случайного прохожего щёчки забавно надувая (за что потом извинялась долго-долго, ребёнком нашкодившим потупив взгляд). Сайо притворялась, что тó ей не по нраву, лукавила, саму себя и Рену обманывая и, смущаясь наигранно, отталкивала назойливую подругу, недостаточно сильно, чтобы обидеть, так, слегка, по негласным правилам их собственной игры. Сейчас же ей так не хватает той шумной Рены, её объятий как бы невзначай и чрезмерного внимания, но та её явно избегает без каких-либо видимых причин и это ранит девушку до глубины души.

Но она ясно понимает одно: что-то в какой-то момент пошло не так. Что-то произошло с её Реной, что-то мучает её, что-то заставляет её вести скрытный образ жизни (с каких пор?), но выудить из неё правду не удаётся никак.

Сайо ловит её в коридорах школы и к стене прижимает, пытливо смотря в глаза изумрудные с потухшим взглядом (в которых ещё недавно играл озорной огонёк), в лицо болезненно измождённое с (почти что) детскими чертами и рукой заботливо-осторожно (будто от прикосновения девушка рассыпаться может) убирает тёмную прядь за ухо. Миг — и Сайо мимолётно замечает пластырь свежий на щеке чужой, поспешно спрятанный ладонью. Подавив желание накричать на подругу за скрытность, вопрошает требовально-гневно (сколько раз на дню?), выяснить пытается, чтó гложет её, кто её так изматывает, но та отмахивается лишь (снова) ленивым «всё в порядке, не волнуйся», улыбается неестественно натянуто и тему в другое русло переводит. Сайо злится, но не хочет давить, всё ждёт, что сама расскажет, но Рена, некогда весёлая и болтавшая без умолку (до непреодолимого желания заткнуть её хоть как-то, хоть чем-то), даже не думает, кажется, ни о чём рассказывать и день за днём всё мрачнее становится. Мрачнее и молчаливее. Гаснет путеводной звездой Сайо и той только наблюдать остаётся, бант на воротнике сжимая до белых костяшек и капель крови на губах, прокусанных в отчаянии немом.

Осознание собственной беспомощности острой стрелой пронзает её саднящее сердце, когда она с ужасом замечает, что стена безразличия меж ними стремительно становится всё толще и выше, а Рена — всё дальше, лишь изредка появляясь в школе, при встрече вид делая, что не замечает, не слышит (она Сайо временами рассеянной, потерянной даже кажется), а на звонки не отвечает вовсе, но переступить черту (непонятно кем и когда проведённую), Сайо не решается. Так и остаётся стоять на пересечении «до» и «после», перебирая мысленно лоскутки воспоминаний, собирая их паззлом тщательно, щупая жадно (кончиками пальцев) и буквально осязая те счастливые моменты (секунды, минуты, часы), где они с Реной ещё были близки, найти пытается брешь, расколовшую так старательно сотканный (их одиночеством) мир, будто заделать её сможет даже обнаруживши.

Сайо чувствует, как нечто тёмное и зловещее липкими щупальцами сдавливает горло, падает на колени (камешки на раскалённой солнцем асфальтированной крыше больно врезаются в кожу), задыхается и глотает слёзы. Хватается за сетку оградительную, до глубоких ссадин на руках её сжимая, но поделать ничего не может. Она отчаянно хочет спасти и быть спасённой, только мольба её уже не достигнет (никогда) нужного человека. Теперь уже слишком поздно. Сайо верит, если бы только не её трусливость, если бы только она действовала более решительно, если бы только надавила на Рену, если бы только оказывала ей поддержку такого исхода избежать можно было бы. Но она бездействовала, молча наблюдая за страданиями близкого человека, смотря как гаснет её жизнь и при этом наглость имея другом себя называть. Она верит, вину свою принимает и это убивает её медленно, но верно. Как непосильной оказавшаяся ноша Рену. Клокочущие в груди чувства находят единственно верный (в столь плачевных обстоятельствах) выход и Сайо впервые за долгое время рыдает навзрыд, не сдерживаясь, надрывая горло. Сдерживаемые слишком долго слёзы сожаления обжигающе катятся по щекам, а рука тянется к расплывчатому очертанию до боли знакомой фигуры, всё более недосягаемой для неё.

В это же время где-то в школе классный руководитель сообщит о самоубийстве Рены Арисаки из-за проблем в семье. А на давно уже пустующей парте её (одним своим видом наводящей смертельную тоску) задолго до объявления появилась ваза с одинокой лилией.