Не живой

Это было до жути похоже на очень дрянную шутку, только вот от шуток никогда не бывает так блядски плохо. У Леонэ к горлу подкатывает что-то определённо знакомое, но, как и всегда это бывает, осточертело-новое. Раббак? .. серьёзно? Леонэ рассеянно крутит бутылку с вином (то самое, которые они любили распивать с ним по поводу и без) и почему-то совершенно не верит. Если и был среди них человек, от которого по какой-то причине меньше всего несло убийствами и войной, то Леонэ не мешкаясь назовёт его имя. У каждого на сердце висел свой груз, (помимо того, что они все — убийцы), и каждый при этом держался спокойно и уверенно. Но лучше всего, конечно, это получалось у Рабы. Леонэ не видела более безответственного поведения от убийцы и не помнила, заставала ли она его вообще хоть когда-нибудь хандрящим. Он не выглядел серьёзным, он не был серьёзным, и ему всегда удавалось ускользнуть, спрятаться, спастись; весёлый человек почти не воспринимался, как убийца (ох уж эти вечные побеги от битв и притворство мёртвым), и никто, конечно, не ожидал от него ничего настолько серьёзного, как смерть. Звучит до ужаса глупо, поэтому Леонэ решает, что самое время налить себе ещё порцию вина — и устало хлещет прямо из горла. И всё же… в Раббаке никто никогда не сомневался. Может, это было негласное правило «в Ночной Рейд дураков не берут», по которому они все чётко разделяли свои способности и странности. Может, потому что он никогда не шёл на риск и чётко взвешивал все свои решения. А может потому, что в нём никогда не сомневалась Надженда. И был он здесь с самого начала; всегда рядом, спокойный, самоуверенный и — часто — с улыбкой, будто бы и не служил с детских лет в армии, будто бы и не был профессиональным убийцей. А он ведь был. И ей всегда казалось, что он-то точно выберется из любой передряги. Они все знали, на что шли. И ежеминутно это осознавалось в полной мере — Леонэ была готова потерять любого друга в любую секунду, потому что они ввязались в это опасное дерьмо и увязли в нём по уши. Но почему-то смерть Раббака опрокинула её напрочь, застала врасплох, нет — шутка ли? — ввела в недоумение. Правда? Чёрт возьми, он же был так осторожен, никогда не лез на рожон, думал (думал!) и… Может быть, он опять притворился, ха? Леонэ смеётся и закрывает лицо руками. «Эй, онэ-чан. Его разрезали пополам». В комнате снова виснет тишина, которая действует на нервы и слишком угнетает. Леонэ устало откидывается на спинку дивана и снова подносит бутылку ко рту. Говорят, он долго держался и так им ничего не сказал — гордая улыбка сама расплывается по лицу, надо же вспоминать что-то хорошее, да? Тем более, когда есть что, — Раббак славный парниша (был славным) и перед самой смертью не позволил в себе усомниться. Он… Сильный. Не проигравший. Не сдавшийся. И, чёрт возьми, не живой. Пустая бутылка с гулким звоном падает на пол; сегодня Леонэ снова до чёртиков ненавидит войну.