Хидан был пьян.
Он давно не пил, а если и пил, то в целом не так, и состояние его было не совсем нормальным, но сейчас он полагал, что после всего, через что он прошел, он заслужил такого рода награду, и где-то по ходу дела он решил, что на это удовольствие будет потрачено столько денег, сколько будет необходимо – а это было весьма изрядно – и выпьет он столько, сколько сможет выдержать – и это тоже было довольно много, пока он не уползал в свою комнату и не отключался в забытье.
Возлияния начались в субботу, а сейчас уже был либо вечер понедельника, либо утро вторника. Хидан не мог сказать наверняка, потому что у него было отвратительное чувство времени, да и на часах на стене у него сосредоточиться плохо получалось. Он только смог заметить, что на улице темно и что его желудок болит так, как он болит у тех, кто выпил очень много саке не закусывая. Он мог бы добраться до уборной, если бы захотел, но не думал, что до этого дойдет.
Предоставленный самому себе, Хидан был достаточно спокоен, на удивление. Он молился, размышлял. Он не был таким уж поверхностным глупцом, каким его считал Какузу. Не отвращение к себе заставляло его так часто жертвовать собой, хранить молчание перед лицом признания – это было не отвращение к себе, а смирение.
– Ты сам с собой разговариваешь? – спросил бармен, как-то равнодушно, и в то же время самодовольно. Хидан хотел убить его. Он оставил все свое оружие в паршивом гостиничном номере, и даже пьяный понимал, что это того не стоит. Склонившись над стойкой бара, он сгорбился над своим саке, и задержал тяжёлый пристальный взгляд на бармене, пока тот не отвернулся, чрезмерно разволновавшись.
Если бы только этот ублюдок не оставил его в этой дерьмовой деревне с этими дерьмовыми людьми и их дерьмовым баром…
Он оставил его тут ради своей охоты за головами. Опять деньги. Как будто Хидан вообще никто.
Может быть, для Какузу так оно и было.
И в итоге что – он просто оставил записку. Они поссорились накануне вечером, не настолько серьезно, чтобы залить кровью всю комнату – Какузу никогда не позволял лишнего в гостиницах, слишком беспокоясь о бардаке, который остаётся после подобного каждый раз, или, что еще хуже – с них возьмут дополнительную плату за этот бардак. Но трахаться – тоже входило в понятие “лишнего”. Они не трахались уже несколько недель, и Хидан начал думать, что причина в том, что он опять сделал что-то не так.
Возможно, у них с Какузу не так уж много общих интересов, может, он выглядит недостаточно хорошо для него. Может, он не слишком умный по сравнению с этим занудой, или недостаточно опытен, или в постели вёл себя как-то не так. Может, Какузу вообще на внешность плевать.
Вначале он обводил Какузу вокруг пальца, мог обмануть его, мог заставить сделать то, что ему хочется, в общем, верёвки из него вил. Когда они переспали, стало ещё лучше – у вредного древнего Какузу была куча старых привычек, он не хотел относиться к Хидану как к кому-то, кого можно просто кинуть в постель как шлюху, так что в итоге Хидан мог немного поскулить, играя на чувствах, и получить все, чего пожелает его левая пятка.
И тут Какузу его раскусил. Он так взбесился, что его "щедрость" была использована в личных корыстных интересах – можно подумать, что стандартное для таких отношений поведение можно назвать “щедростью” – он почти выпотрошил Хидана. Это превратилось из возбуждающей, будоражащей эйфории в убийственную за долю секунды, Какузу не стал тратить время на ерунду, он просто пробил его живот, разрывая несколько уязвимых органов, остановившись только тогда, когда в глазах Хидана появились едва заметные болезненные вымученные слёзы.
В один момент, когда Хидан как-то судорожно всхлипнул, Какузу замер, подавлено опуская голову. Он бросил плащ на своего напарника и оставил его регенерировать, не сказав больше ни слова в ту ночь. А на следующий день они вели себя так, будто ничего и не случилось, только вот теперь между ними будто выросла огромная дистанция, где дуло ледяными ветрами. И хотя лёд всё-таки растаял, и они вернулись к своей обычной манере препираться и время от времени трахаться, эта дистанция никуда не делась.
Что ещё раз подтверждалось тем, что Какузу незаметно ушёл прошлой ночью, ничего не сказав, только записку дурацкую оставил, с приказом оставаться в номере, пока он не вернётся. “Ушёл за деньгами, скоро вернусь”.
Может, он вообще обо мне забыл - мрачно подумал Хидан, еще сильнее сгорбившись над стаканом.
– Мы скоро закрываемся, дружище.
На этот раз голос бармена звучал мягко, без насмешки, как-то даже сочувственно. Хидан поднял глаза, заставляя себя сконцентрироваться. Бармен мягко улыбался, выглядел озабоченным – он был обычным горожанином, напомнил себе Хидан, а все горожане - болваны. Они были добры ко всем подряд, просто так.
– Сколько?
Мужчина на мгновение задумался.
– Две бутылки саке на десять тысяч. И я разрешаю тебе забрать с собой то, что осталось от третьей, по цене двух.
Действительно, наивный болван. Хидан медленно отсчитал купюры, бросил их на стойку и соскользнул со своего места, разок споткнулся, стараясь изящно выйти из бара на туманную улицу. Здесь всегда стоял туман, правда днём его было едва заметно, но к ночи он расцветал, обволакивал всё вокруг, становясь достаточно густым, чтобы ходить по улицам становилось довольно опасно для обычного горожанина.
Но для шиноби, даже пьяного, это было безопасно. Туман, они ведь привычны к туманам, дыму, всё это может служить прекрасным укрытием. Шиноби в таких условиях чувствовали себя как рыбы в воде.
Что ж, раз бар закрылся – было действительно поздно. Или уже можно сказать рано. Еще один бесполезно потраченный день – Хидан даже немного радуется, что тело исцелит себя само и можно не беспокоиться о похмелье утром. И можно будет сразу нырнуть в пучину пьянства снова, не тратя время на сражения с мигренью и желанием блевануть.
Как бы ему хотелось, чтобы Какузу был рядом. Чтобы ждал в комнате, или чтобы выпил с ним вместе. Нет, они бы выпили наедине, Какузу не любил есть и пить на людях. Хидан не понимал почему – швы были жуткими, конечно, но они ему так шли. Какузу был великолепен, но не так банально, как сам Хидан – себя он очень любил, чего скромничать – но иначе, он был великолепно строг и ужасен, от чего сердце Хидана замирало и сжималось в груди, когда он думал об этом слишком долго.
В любом случае он предположил, что ничего, кроме богохульства от него не дождётся, когда тот вернётся. Он может следить за языком, помогать в его чёртовой охоте за головами, экономить деньги, вместо того чтобы тратить их сразу. Чего бы ни хотел Какузу, ему достаточно просто сказать одно блядское слово, и Хидан изменится для него.
В конце концов, разве не этого добиваются влюблённые люди друг от друга? Чтобы один из них сдался и изменился? Конечно, это всегда было его целью, заставить Какузу перестать быть таким вредным жадным мудаком. Что, вероятно, и было основой его личности в общем-то.
Но, похоже, это было не так-то легко: не просто обманывать Какузу, чтобы получать то, что он хотел, а обманом заставить его изменить то, что делало его… им.
Тяжело вздохнув, Хидан обнаружил, что цепляется за перила лестницы, ведущей к крыльцу гостиницы, и внезапно, на полпути наверх, ему захотелось орать и реветь, пока он не выблюет свое глупое бессмертное сердце. “Пьяные слёзы” – вот, что это было, и подобное случалось редко, но всё сводилось к простой истине: Хидан хотел умереть, а Джашин не позволил бы этого. На самом деле он крайне редко проливал слезы, и уж точно не собирался делать это на улице, будучи пьяным, как какой-то бродяга.
Шмыгнув носом, он поднялся по последним ступенькам, сделал глоток из бутылки, о которой почти забыл, и протиснулся в дверь. Сделав еще один глоток саке, он направился к комнате, в которой его так равнодушно оставил себя ждать Какузу. Он шёл по коридору, ему вдруг показалось очень приятным просто провести рукой по стене, что он и сделал, сжимая бутылку в одной руке, а другую положив на гладкую деревянную панель, скользя по ней пальцами.
Он медленно и неуклюже отпирал дверь, но только потому, что знал, что ему не грозит никакой опасности сейчас. И вообще, что его может ждать за дверью? Какузу всё равно здесь не было.
Заперев за собой дверь своей пустой комнаты, он боролся с желанием снова разразиться пьяным рыданием от отчаяния и одиночества. Он проглотил обиду, но по какой-то причине, будь то пролитое саке или слезы, его лицо было мокрым, когда он впечатался им в подушку, и вырубился слишком быстро, чтобы успеть о чём-то подумать.
Он забылся глубоким сном без сновидений, его измученное тело хотело восстановить силы и исцелиться от этого небольшого запоя, в который он скатился за последние несколько дней. Один раз он проснулся, чтобы перевернуться на другой бок, сквозь сон замечая, что под дверью виднеется свет, и снова заснул мертвым сном.
Только позже он чувствует, как что-то скользит в его постель, гладкое, теплое, со знакомым запахом холодной меди и старой бумаги. Его глаза открываются, все еще полупьяные и сонные, и встречаются с глазами его напарника, его друга, его любимого.
Боже, он чувствовал себя гребаным кретином.
– Ты пахнешь… - говорит Какузу вместо приветствия, – дорогим саке. И жалостью к себе.
Хидан сонно стонет, пытаясь перевернуться, но его хватают слишком сильные и теплые руки, и он сдаётся.
– Тебя не было очень долго, знаешь ли!
– Заткнись, – шершаво смеется Какузу, а потом, нисколько не колеблясь, как-то нежно целует губы напротив, чувствуя привкус алкоголя. Впервые с тех пор, как они вообще спутали себя этими странными отношениями, поцелуй оказался сладким, без болезненных укусов и крови.
Какузу, который обычно не делает медленных и спокойных движений, целует губы Хидана, его подбородок, шею.
– Значит, ты скучал по мне, - бормочет он в плечо Хидана, посмеиваясь, когда тот ругается и пытается вырваться, и крепко хватает обе его руки, целует ниже. Его язык скользит по бледному соску, прежде чем он говорит, – Я тоже скучал по тебе, идиот.
Почему-то эти слова значат для Хидана больше, чем всё, что он когда-либо слышал, и он прикусывает губу, запуская свои цепкие пальцы в волосы Какузу, и мягко тянет его назад, чтобы поцеловать его так, как он привык.
Но рука Какузу скользит вниз по его животу, а затем под пояс брюк. Обычно Какузу срывал с него одежду, не щадя несчастную ткань, но было что-то в этой... мягкости, в этой доброте, что нравилось Хидану, в том, как каждое движение этих шершавых пальцев заставляло его дрожать в предвкушении. Это так разительно отличалось от того, к чему он привык, никакого звериного гнева, кровавых укусов, нежно и так тягуче сладко, а вовсе не жестко и хищно – и, хотя часть его совсем не отказалась бы от этого “жестко и хищно”, он не может отрицать в своём сонном, всё ещё пьяном сознании, что так он чувствует себя счастливее.
Какузу гладит его, движения медленные и невесомые, пока Хидан не выдерживает и начинает вертеться от отчаяния.
– Остановись, иначе я… иначе тебе придётся мне новые штаны покупать.
Какузу лишь тихо смеётся в ответ и целует его еще раз, а затем исчезает под простынями, раздвигая Хидану колени и устраиваясь между ними. Он в считанные секунды расстегивает пуговицы на его брюках и наклоняется. Глаза Хидана закатываются в предвкушении удовольствия, ожидая, когда Какузу прикоснется к нему, и он кусает себя за запястье, когда эти губы смыкаются на его члене, нетерпеливо и сосредоточенно двигаясь, выбивая воздух из лёгких. Иногда рот Какузу как чёртова щетина, нити нетерпеливы и обычно двигаются быстро, как злобный клубок змей. Но на этот раз он ощущается как любой другой рот, теплый, влажный и сладкий. Удивительна его способность так контролировать свои чёрные нити.
Хидан всё ещё пьян, и требуется не слишком много времени, чтобы он кончил, дрожа от мысли и ощущений, как глубоко его опутали нити, и его сперма стекает по ним в горло Какузу.
Внезапно все кажется слишком идеальным, слишком милым, и он задаётся вопросом, даже когда наблюдает, как Какузу подбирается ближе и снова накрывает их покрывалом, на самом деле ли он вообще здесь.
– Это реальность? – бормочет он, позволяя затащить себя под покрывала, скручиваясь, чтобы положить голову на грудь Какузу, – Если мне это, блядь, приснилось, я нахрен всё…
– Заткнись, Хидан, – насмешливо отвечает Какузу с удивительным добродушием в голосе, – Я всё ещё буду здесь, когда ты проснешься.