Война для Ирвина закончилась в тот момент, когда рядом разорвался артиллерийский снаряд. Мир потемнел, закружился, встал с ног на голову. Боль пришла позже, в полевом госпитале. Он не сразу понял, что остался без руки. Без правой руки. Для него, до войны бывшего лучшим плотником в округе, жизнь кончилась. Кому он теперь нужен, калека! Придётся сидеть на шее у родителей, а у них, кроме него, ещё шестеро.
Ирвин — самый старший из детей. Когда южане напали на их земли, ему только-только исполнилось шестнадцать и был он романтичным дураком — сбежал из дома с проходившим через их поселение военным отрядом. Ему, желторотому юнцу, война виделась в розовом свете, Ирвин был уверен, что обязательно совершит подвиг и вернётся домой настоящим героем. Месяца через два. Ну, хорошо, максимум через полгода. И тогда отец Кэтрин уже не будет смотреть на него, как на ничтожество, и обязательно даст согласие на их брак. Так думал Ирвин.
Но война растянулась на долгие семь лет и не было в ней ничего романтичного. Кровь, грязь, боль, смерть — вот чем оказалась война. И всё это Ирвину пришлось испытать на себе. Сначала его, мальчишку, приставили к санитарному отряду. Скольких он вынес на себе с поля боя — не вспомнить. Поначалу было страшно… Да что там! Страх никуда и не уходил — только дураки ничего не боятся, а Ирвин очень быстро излечился от этого недостатка.
В один из боёв ему пришлось помогать артиллеристам, после так с ними и остался и прошёл почти до конца. Вражеский снаряд поставил точку на его военной карьере.
И вот теперь он — безрукий калека без будущего. Чтобы тяжёлые мысли не привели к непоправимому, Ирвин, как только смог подняться, стал помогать в госпитале. Возвращаться домой смысла не видел — пусть там считают, что он погиб. От работы не отказывался, не сразу, но научился обходиться одной рукой не хуже, чем некоторые двумя. Госпитальные медики всегда радовались, когда на их смену выпадало дежурство Ирвина — немногословный, серьёзный, безотказный, а главное — в обмороки не падает и от вида крови его не мутит.
Один из медиков и предложил безграмотному Ирвину написать письмо родным.
— Не дело это, — говорил он, — заживо себя хоронить. Они ведь ждут и надеются. Хромой, кривой — лишь бы живой, лишь бы вернулся.
Ирвин нехотя согласился. Родители считали, что грамота — баловство, не нужна она ремесленникам, потому и не отдавали детей в школу. Имя своё написать могут, и ладно. Ирвин так не считал, но его мнения никто и не спрашивал. Вот Кэтрин училась. Её отец был чем-то вроде местного хозяина — умный, хитрый, он быстро подмял всех под себя.
Кэтрин была полной противоположностью отца. Наверное, поэтому и опекал он её так сильно, боялся, что обидят. А Кэтрин верила всем, всегда спешила на помощь и среди всех ровесников особенно выделяла Ирвина. С годами детская дружба переросла в более сильное чувство, и они, прячась от всех на чердаке дома Кэтрин, мечтали о будущем. А ещё иногда, когда её отец был в отъезде, Кэтрин играла для Ирвина на фортепиано…
Как давно это было.
Возможно, Кэтрин уже и забыла мальчишку из семьи ремесленников и вышла замуж — Ирвин совсем не злился бы на неё за это. Сам свалял дурака, сбежав геройствовать, а теперь и не посмеет подойти. Но, помня о старой дружбе, может быть, Кэтрин прочитает родным письмо от непутёвого блудного сына? Тогда обязательно нужно и для неё написать пару строк, прощения попросить, что ли…
Ирвин надиктовал доктору письмо, коротко описав прошедшие семь лет и честно признавшись, что для семейного дела он теперь непригоден, и отправил его в тот же день, побоявшись передумать. Ответа не ждал. Вернее, убеждал себя, что ответа не будет, и когда почтальон выкрикнул его имя — очень удивился и обрадовался.
Чтобы узнать, что ему написали в ответ, пришлось обращаться к тому же доктору. И это оказалось верным, потому что от того, что узнал, Ирвин чуть не впал в истерику. Видел он всякое, так то на войне, а вот что это же будет происходить и там, в далёком тылу, как ему казалось, не ожидал. Страшные вести принёс ему исписанный неровным почерком листок.
Младшая сестра сообщала, что из всей семьи осталось в живых лишь трое, включая Ирвина. Война не прошла стороной и мимо их поселения — выкосила безжалостно больше половины. Родителей южане убили одними из первых. Согнали на пустырь всех, кто им не понравился или был слишком стар, и…
На этом моменте Ирвин хотел бы зажать уши, чтобы не слышать, не знать, но одной рукой этого не сделаешь. А доктор, не глядя на него, продолжал хрипло читать дальше.
«Что они творили с молодыми — страшно сказать. Меня спасло лишь то, что братья успели спрятать самых малых в лесу. Но мы всё видели. Кевин теперь не говорит и седой совсем…»
— Кевину сейчас должно быть семнадцать, — через силу пояснил Ирвин. — А Софи совсем кроха была, когда я из дома ушёл.
— Может, не стоит? — спросил доктор, кивнув на листок в своих руках.
— Читайте, — не согласился Ирвин — он должен узнать всё сразу, не растягивая.
«Не щадили никого. Братья наши смогли избежать насилия — бились до последнего. Но не у всех хватило сил. Не буду рассказывать всё, что пришлось пережить, но многие тронулись умом после того. И твоя Кэтрин в том числе. Над ней глумились особенно долго, но не убили. А лучше бы убили. Понесла она после насилия и родила девочку. Умерла прошлой зимой, а девчонка осталась. Дикая, Кэтрин её из развалин к людям не пускала. Даже и не знаем, умеет ли она говорить…»
— Мне надо домой, — решительно заявил Ирвин и потерял сознание.
Он видел Кэтрин. «Спаси её, — просила она и протягивала ему ребёнка. — Ради нашей любви — спаси».
— Мне надо домой, — повторил он, когда пришёл в себя.
* * *
Дома не было. Вообще не было домов. Кажется, захватчики поставили своей целью стереть их селение с лица земли и справились с этим. Ирвина встретила тревожная тишина, но он чувствовал, что за ним следят. Наконец, из-под земли начали появляться люди — грязные, худые, измождённые, они не торопились подходить, смотрели настороженно.
— Ты Ирвин? — подёргал его кто-то за пустой рукав. Он оглянулся и увидел перед собой девчушку лет восьми.
— Да, — только и смог ответить, горло сжало спазмом.
— А я Софи, — улыбнулась она. — Это наш Ирвин! — громко сообщила остальным. — Не бойтесь!
Софи было одиннадцать, но она на них не выглядела. Вслед за ней к Ирвину бочком подошёл седой парнишка, что-то промычав. Кевин — понял он.
— А где малышка? — спросил Ирвин сестру.
— Какая малышка? — не поняла она, а Кевин замахал руками, зовя за собой.
И Ирвин пошёл.
Кевин привёл его к развалинам усадьбы отца Кэтрин — почему-то её враги не сожгли дотла, но разрушили основательно.
— Как её зовут? — опять задал вопрос Ирвин.
— Никак, — пожала плечами Софи. — Кэтрин никак её не называла. При мне, по крайней мере.
Кевин взял в руки палку и коряво начертил на земле: «Кэтрин».
— Ты тоже умеешь писать? — удивился Ирвин.
— Нас Кэтрин учила, — всхлипнула Софи. — Ну, до того ещё… Матушка ругалась, а она учила. Мы и книги её спрятали. Да, Кевин? — Брат кивнул. — А после она к себе никого не подпускала, только его, — кивнула в сторону Кевина Софи.
Ирвин, сморгнув слёзы, внимательно всматривался в развалины и вдруг застыл, поражённый увиденным. В тени обломков он рассмотрел фортепиано Кэтрин. Почти целое. А из-за него на Ирвина смотрели такие знакомые глаза.
Он присел и протянул руку.
— Кэтрин, малышка, иди сюда, — тихо, чтобы не напугать, позвал Ирвин. Ребёнок не шевелился, кажется, даже не дышал. — Не бойся, иди, — тянул Ирвин руку. — Ну же! Я твой папа…
За спиной ахнула Софи, а брат положил руку на плечо, выражая одобрение. Малышка осторожно выбралась из-за инструмента, сунула палец в рот и недоверчиво смотрела на Ирвина.
— Давай же, доченька, — подбадривал он её. — Иди ко мне.
— Папа? — спросил ребёнок и, не дожидаясь ответа, бросился к нему.
— Папа, — обнял её Ирвин одной рукой и прижал к себе.
Худенькое тельце вжалось в него со всей силы, тоненькие ручки обхватили за шею и не собирались отпускать, и, вопреки окружающему ужасу, Ирвин почувствовал себя самым счастливым человеком на свете.
— Пойдёмте домой, — позвал он свою маленькую семью, поднимаясь с малышкой Кэтрин на руках, но она вдруг завозилась, вырываясь. — Что такое, маленькая? — спросил встревоженно Ирвин.
— Мама, — показала малышка на инструмент. — Тоже домой.
— Заберём, — пообещал он. — Попозже.
Ирвин насчитал пятнадцать подростков, когда вечером собрал всех у большого костра.
— А где остальные? — спросил он Софи.
— Кто-то ушёл, кто-то умер, — печально ответила она. — Мы тоже умрём, да?
— Даже думать не смей! — прикрикнул он на сестру. — В город пойдём, — громко объявил он всем. — Там не пропадём.
Тот самый доктор дал ему адрес и пообещал, что Ирвину там обязательно помогут. Ещё и письмо написал и велел передать хозяйке. Ирвин очень надеялся, что не обманул его лекарь, и помощь окажут, потому что сам он не справится.
Сборы были недолгие — что там собирать-то! Пришлось, правда, повозиться с фортепиано — малышка Кэтрин постоянно сбегала к нему и пальчиком пыталась что-то наигрывать. Инструмент был расстроен, звуки получались фальшивые, но Ирвин каждый раз слышал за ними игру своей любимой Кэтрин. Не мог он оставить старое фортепиано умирать и принял решение взять его с собой. Возражать ему было некому, ребятня смотрела на него полными надежды глазами и ловила каждое слово. Даже телегу нашли, чтобы погрузить на неё инструмент. Ирвин кое-как подправил колёса и надеялся, что она не развалится по дороге. Общими силами погрузили на повозку инструмент, покидали скудные пожитки и остатки провианта и отправились в путь.
В старые времена до города был всего день езды, но то на лошадях, а сейчас им самим приходилось тащить тяжёлую телегу, да и сил у оголодавших подростков не было. Приходилось часто останавливаться и отдыхать. В город их небольшая процессия въехала через неделю, а по пути к ним прибилось ещё несколько сирот.
Оставив своих подопечных под стенами города, Ирвин с малышкой Кэтрин отправился по адресу и очень удивился, оказавшись у городской лекарни. Стоило назвать имя госпожи Гольдмайер, и его сразу же проводили в просторный светлый кабинет. Ждать пришлось долго. Кэтрин уснула и посапывала у него на плече, да и сам Ирвин наконец-то смог расслабиться и задремал.
Из сна вырвался резко, даже подскочил, услышав в коридоре стук каблучков. В кабинет ворвалась — именно ворвалась! — женщина и с улыбкой посмотрела на Ирвина.
— Чем могу помочь? — поинтересовалась она, поздоровавшись.
— Вот, — протянул Ирвин письмо, с трудом встав на ноги.
Госпожа Гольдмайер быстро пробежала глазами по строчкам и заулыбалась ещё радостнее, как будто ждала Ирвина уже давно.
— Олаф пишет, что вы помогали в полевом госпитале, — она вопросительно посмотрела на него. — Буду рада, если вы сможете остаться здесь. А это ваша дочь?
— Да, это моя малышка Кэтрин, — подтвердил Ирвин.
— Девочку на день можно определить в приют, — предложила госпожа Гольдмайер. Ирвин собрался протестовать, но она его успокоила: — У нас очень хороший приют, находится здесь же. Много пациентов, кому не с кем оставить своих детей, вот и пришлось искать выход.
Ирвин замялся, и госпожа Гольдмайер это заметила.
— Что-то не так? — спросила она.
— У меня ещё два десятка… — почти прошептал он.
— Два десятка чего? — уточнила женщина.
— Детей, — вздохнул Ирвин и поторопился добавить: — Они уже почти взрослые и могут тут тоже помогать, раз уж рук не хватает. Вот только покормить бы их…
— …и пролечить, — заметила госпожа Гольдмайер, когда вместе с Ирвином пришла к городской стене.
Его маленькая команда спала вповалку прямо на земле, и только Кевин сверкал глазами на проходящих, охраняя телегу с драгоценным грузом.
— Не может быть! — ахнула госпожа Гольдмайер, увидев фортепиано. — Какой прекрасный инструмент!
— Нам бы для него место найти, сарай какой-нибудь, — попросил Ирвин, решив понаглеть — авось прокатит.
— Да вы что! — всплеснула руками женщина. — Мы его поставим в холле, я сама буду играть для больных! Знаете, — обернулась она к Ирвину, — я верю, что музыка может творить чудеса.
— И я верю, — кивнул он, вспоминая, как маленький пальчик Кэтрин бил по клавишам, извлекая нехитрую мелодию.
* * *
Много лет спустя, сидя в столичном концертном зале, Ирвин с гордостью взирал на сцену, где его малышка Кэтрин своей игрой дарила людям радость. И одно огорчало его: что он не может изо всех сил похлопать ей, как делали это все вокруг. Но он знал, что каждой нотой, каждым звуком его девочка говорит ему о своей любви и благодарности. И Ирвин не стесняясь плакал, шепча куда-то за кулисы:
— Посмотри, какая красавица у нас выросла.
И вдруг ему показалось, что там, за тяжёлыми портьерами, стоит ЕГО Кэтрин и улыбаясь посылает воздушный поцелуй. Ирвин послал свой в ответ, и малышка Кэтрин, его любимая доченька, закончив играть и откланявшись, громко, чтобы слышали все, произнесла со сцены:
— Спасибо за аплодисменты, дорогие друзья! Но я попрошу вас поаплодировать ещё одному человеку в зале, без которого меня бы не было. Мой любимый папа! — Ирвину пришлось подняться и повернуться к залу. — Он сотворил чудо, а я каждый раз стараюсь подарить чудо ему.
Публика, поднявшись из кресел, аплодировала, а смущённый Ирвин тихо плакал, низко опустив голову — не привык он к такому. А со сцены, заставляя уняться аплодисменты, опять полилась музыка — тихая, немного грустная, но обещающая, что всё будет хорошо. Это Кэтрин, вернувшись к инструменту, играла только для него — для своего отца, подарившего ей самое большое чудо на свете. Семью и любовь.
Трогает до слёз......