Спасён

Тяжёлое дыхание отдавалось эхом от холодных и одиноких стен, теряющихся в темноте. Его окружала бесконечная пустота, спрятанная в маленькой мрачной комнате. Он не считает дни. Они, бывает, тянутся вечность, или лишь где-то мелькают на горизонте, как вспышки. Но каждый день окрашен в красный - таков порядок. Он не считает дни - бесполезно: всё равно ошибётся в неделях. Он точно знает только одно: прошло очень мало времени. Слишком мало, для того, чтобы за него пролилось столько крови. Уже невозможно понять где, когда и чьей. На войне кровь у всех - общая. Ещё он не считает жертв. Героев, воинов, товарищей, солдат, людей - без разницы. Они уже давным-давно лишь жертвы, с того самого момента, как вышли за ворота. Хотя, судя по последним событиям, как только вступили в армию. А, нет: как только появились на свет. Просто больше уже не жаль. Он готов посмотреть в глаза каждому человеку и сказать себе: "Сегодня его сожрут". Даже если этим человеком будет его собственное отражение в до блеска натёртом зеркале. Абсолютно спокойно, принимая, без боли или дрожи в голосе. Потому что их жизнь - это куски существования в огромном свободном мире, а не почти безопасное времяпрепровождение в маленькой душной клетке. Скрипнула дверь, пропуская в узкую щель яркий безжизненный свет. Осторожные беззвучные шаги. Закусив губу, признать: нет, он не смог бы так сказать об одном лишь человеке. Ему чертовски не хотелось, чтобы она была здесь. Не только в данный момент, в этой комнате, чья пустота разрывает на кусочки. Чтобы её вообще не было рядом. Рядом с ним - смерть. Она плотным туманом витает за стенами. Зачем она пошла в разведотряд? Разве вспомнишь?.. А, может, она вообще не рассказывала, только улыбалась так виновато и отводила глаза в сторону, задумавшись о чём-то. И он даже предположить не может, что она тут делает. Чёрт возьми. Сейчас - именно в этот момент - он не знает, зачем он сам пришёл сюда. Ледяная истина сжимается железным обручом на шее: они принадлежат этой войне. Бессмысленной, беспощадной, безнадёжной... Кажется, они принадлежали ей всегда. Она зубами вцепилась в горло и потекла чёрным дёгтем по венам, пытаясь достать душу, чтобы впитаться в неё прочно - болью и страхом. Горько усмехнувшись, признать: достала. Те, кто остался свободен душой, рано или поздно сходят с ума. А кое-кто из этих счастливчиков сейчас стоит на коленях прямо за его спиной. Он чувствует обрывочное дыхание. Она кладёт свои ладони ему на глаза, такие холодные и слишком хрупкие. Она прижимается к нему и срывающимся осипшим голосом что-то шепчет на ухо, всхлипывая и роняя обжигающие в этой леденящей пустоте слёзы на его плечо. Он чувствовал эти слёзы: они текли по его щекам, касались уха. А сам он плакать не мог - пока её и так слишком больные и измученные руки закрывали глаза. Кажется, будто в них теплился сам свет. Он чувствовал, как она дрожит, как срывается её голос, а сам неподвижно сидел, замерев, не в силах прервать эту молитву. Она что-то всё шептала и улыбалась - эту её горькую улыбку он ощущал всем своим телом. И неровно дышал с ней в унисон, слушал этот единственно горячий шёпот и грелся у её слишком светлой души. Завтра - снова в бой. Завтра кто-то из них может погибнуть, сорваться. Завтра вернётся ледяное спокойствие, выдержка и смерть. Завтра с рассветом, они все в который раз умрут, отправляясь на войну. Но сейчас она закрывала ему ладонями глаза, пытаясь уберечь от слёз, крови и пустоты, дико улыбаясь, шептала ему что-то неразборчивое на ухо, и он, пока ещё живой, вцепляясь руками в холодный бетонный пол, обрывисто и неровно дышал. Сейчас он был спасён.