Они не фашисты

   Меня всегда увлекала антиутопия. Сколько я помню свое детство, постоянно воровала из родительской библиотеки Замятина или Оруэлла. Конечно, родители об этом и не подозревали, они считали, что слишком рано мне было читать книги о тоталитарных режимах. Зато никогда не считали странным военную пропаганду в школе. Это меня и удивляло: почему на детей вешают медали и заставляют петь про то, как они бы отдали жизнь за родину? Даже в еще моем тогдашнем, детском, не затуманенном сознании промелькнула мысль: нас вербуют. Разумеется, такого слова я еще не знала, но само явление, сама мысль проскользнула у меня в голове, и после этого я не могла спокойно смотреть ни на военные парады, ни на речи президента, ни на Георгиевскую ленту, ни на эти надписи на машинах, вроде избитой “можем повторить”. И уж тем более на детей в пилотках.

     Еще мне бросался в глаза один парадокс: нам без устали говорят, что война ужасна, что нельзя допустить того, чтобы она повторилась, что наши предки боролись за чистое небо над головой, но эти же люди позже заставляли нас надевать военную форму и петь “Темную ночь”.

    Сразу обозначу свою позицию: я ни в коем случае не говорю, что нужно забыть войну. Нет, нет, и еще раз нет. Я считаю, что мы должны помнить и нацистов, и Вторую Мировую, чтобы не повторять прошлых ошибок человечества. Просто смотрю на это с точки зрения истории. Я против того, чтобы культивировать армию и войну, против того, чтобы считать поход на почти что верную смерть высшим проявлением храбрости. Нет ничего отважного в том, чтобы умирать.

    В действительности это лишь вступление, не имеющее практически никакого отношения к моей истории, которую я хочу вам поведать, мои дорогие читатели. Она случилась со мной и моей возлюбленной два года назад, когда мы немногим ранее сбежали от наших гомофобных семей и стали жить вместе.

      Мы учились в университете, поэтому еле сводили концы с концами, фактически питались одними знаниями. Она кочевала с одной работы на другую и в конечном счете решила, что мне будет лучше доучиться, а она на время станет кормилицей в нашем союзе и бросит университет. Я долго отговаривала Маргариту, но она была непреклонна, такой уж у нее был характер.

Мы часто ходили на митинги и протесты. Согласованные, несогласованные – для нас это было не важно. Может это прозвучит наивно и безрассудно, но для нас было важно только одно – выразить свое несогласие. И мы ни разу не попадали в руки Росгвардии. До каких-то пор.

    Я помню наш первый поход на протест. Это был один из антикоррупционных митингов в Москве в 2017 году. Мы с Марго еще толком не знали, как все это происходит, потому что только-только переехали в столицу и до этого не особенно сильно углублялись в политику.

  В тот день мы надели джинсы и кеды с ровной подошвой, что было очень глупо, потому что опытные митингующие знают – лучше одеваться во все спортивное. В нашей потрепанной съемной квартирке, с дряблой краской на потолке и плесенью на старых обоях, я завязывала шнурки, Рита складывала воду в рюкзаки (наше единственное правильное решение в тот день – взять с собой воду), и тут раздался звук уведомления, причем на обоих наших телефонах сразу. Мы тут же за них схватились, посмотрели на панель уведомлений – пришло письмо на почту, оно было от нашего университета.

      Формальное приветствие, наши имена, и угроза отчислением, если мы появимся на митинге.

    – Это было ожидаемо, – сказала Рита, закурив прямо в прихожей. – Зайдем в аптеку и купим маски, чтобы не засветиться на камерах.

     – Тебе не следует курить, – заметила я. – Придется много бегать, ты хочешь задохнуться?

   – Воздержание от одной сигаретки мне не очень-то поможет, но как тебе угодно. – И она затушила сигарету, сделав всего пару затяжек. Что было примечательно – она сделала это пальцами. Облизала большой и указательный палец левой руки и затушила ими сигарету. Удивительно. Она и бровью не повела, а это ведь больно. Позже она успокоила меня, сказав, что от игры на гитаре у нее загрубели кончики пальцев на левой руке и оттого сделались менее чувствительными, и я ей поверила. Она небрежно вытерла пепел о джинсы и мы вышли из квартиры.

   Ветер бил прямо в лицо, но маски, купленные на первом этаже нашей многоэтажки, где располагалась аптека, помогали не задыхаться от его бешеных порывов. Аптекарша презрительно оглядела нас с ног до головы, когда мы спросили у нее товар:

      – Собираетесь на митинг?

    Она пробила нам две маски, Рита положила перед ней пятьдесят рублей, схватила маски с кассы и только после этого сказала:

      – Не ваше дело, уважаемая. Сдачи не надо. – Такую паузу она выдержала на случай, если аптекарша откажется продавать нам маски.

   Признаться честно, мы были весьма взволнованы предстоящим протестом. Мы чувствовали себя героинями одной из тех антиутопических книг, которые мне доводилось читать ранее, героинями, которые храбро сражаются за свободу. Только поначалу нам было весело убегать от военных, но когда один из них чуть не схватил Марго за ручку рюкзака, весело не было, потому что мы уже видели, что делали с теми, кого удалось поймать.

   Опишу обстановку: всюду были толпы людей, кричащих лозунги. Над толпой возвышались поднятые чьими-то руками ввысь плакаты с теми же самыми лозунгами, флаги, фотографии политзаключенных. Мы приблизились к памятнику Александра Сергеевича на Пушкинской площади. Потом полицейские начали отгонять нас от него, окружили собою памятник, и стали ловить протестующих. Их насильно запихивали в автозаки и увозили, многих избивали дубинками. Некоторым удалось вырваться и получить помощь от людей, имевших при себе аптечки. Когда мы с Ритой увидели, что одного из людей избили почти до смерти, то убрались оттуда.

      По дороге домой мы были совершенно разбиты. Казалось, мы вот-вот просто упадем наземь от усталости. Все эти разговоры о том, что на протестах избивают людей перестали быть белым шумом.

      Мы пришли домой, скинули с себя обувь, прошли вглубь квартиры и молча сели за кухонный стол. Все так же молча я, преодолев боль в ногах, поднялась и стала делать нам чай. Я услышала, как Рита достала пачку сигарет из рюкзака, и открыла окно. И спустя десять минут мы пили чай под тусклым светом ламп, и любовь всей моей жизни выкуривала третью сигарету подряд. Я опасалась, как бы ей не стало скверно, но она обладала бычьим здоровьем.

       Я оглядела ее: черные волосы, которые она никогда не красила, лицо без косметики, чистое, как у младенца. Мы выглядели совершенно обычно. У нас не было татуировок, окрашенных волос, пирсинга. Мы никогда не носили броский макияж, если вообще его носили. Как бы нам ни хотелось сделать что-нибудь неординарное, да даже просто взять и остричь волосы “под мальчишку” – мы этого не делали. Нельзя было выделяться среди толпы. Слишком опасно. Даже в столице.

      – Они фашисты, – с печалью сказала я, имея в виду ОМОН.

      – Они не фашисты, – спокойно, то ли от переизбытка никотина в крови, то ли от усталости, возразила Маргарита. – Фашисты были менее ничтожными.

      Мне вдруг стало грустно и я захотела прижаться к ней. Я придвинулась к Рите, и она по инерции прижалась, положив свою голову мне на плечо. Я не выносила сигаретного дыма, но в тот момент это было неважно. Да и у меня не было сил ничего сказать.

      С тех пор мы еще не раз отправлялись выражать свое несогласие с властью. Только вот в последующие разы мы были умнее – вместо рюкзаков, за которые можно запросто схватиться, на нас были поясные сумки, вместо джинс – спортивные штаны или лосины, а вместо длинных курток (какой бы мороз не стоял на улице) мы надевали ветровки. Иногда мы ходили на одиночные пикеты.

     И вот, настал тот роковой день, когда для меня изменилось абсолютно все. Вы, наверное, слышали про протесты 2019 года. Крупнейшие, со времен протестов 2011-2013 годов. Так вот, на один из них мы и попали.

     Всем студентам нашего университета рассылали письма с угрозами отчисления, если они пойдут на протест, но все студенты их игнорировали. Дома оставались только те, кто боялись быть пойманными, и впоследствии отчисленными. К слову, их было немало. Но я их не виню. Когда на кону стоит твоя жизнь и карьера, лучше думать о себе. Следовало бы и нам так поступить.

   Мы следовали нашему обычному сценарию – держаться в глубине толпы, убегать, как только видим полицейских. Люди в форме, люди в шлемах, безликие марионетки, как их только не обзывали. Мы кричали вместе со всеми. Задерживали всех, даже прохожих, не имевших никакого отношения к протестам.

     Один мужчина забрался на скамью и добродушно спросил полицию: “Ну зачем трогать мирных людей?”, и его тут же схватили и поволокли в неизвестном направлении. Он не мог вырваться, потому что схватили его и за руки и за ноги. Все, что ему оставалось делать, это кричать:

      – Пустите! Я свободный человек в этой стране!

      По всей видимости, не в этой.

   Случайных людей, неосторожных, попавшихся под руку полицейским, тут же хватали и избивали. Вскоре я потеряла из виду Риту. Я разглядывала толпу около десяти минут, но все еще не могла ее найти. Звонить я ей не посмела – слишком опасно отвлекаться на телефон. Я почувствовала, как кто-то резко дернул меня за плечо, и обрадовалась, думая, что это она. Но нет, это был один из полицейских. Он схватил меня, и хотел было уволочь в автозак, но какие-то добрые люди помогли мне вырваться из его рук. Вдруг, я увидела, как толпа образовала круг. Многие достали мобильники и начали снимать кого-то, кто, вероятно, лежал в середине круга. Пара людей с аптечками подбежали к центру, полиция не совалась.

      Кто-то из тех двух подбежавших людей крикнул:

      – Пульса нет! Не дышит! Умерла!

  Я аккуратно распихнула толпу и пробралась посмотреть, кто там лежит. Там неподвижно лежала женщина – обычная, ничем не примечательная, разве что, она была моей возлюбленной.