Высокое падение

Я прикрываю глаза и делаю глубокий вдох. Через полуопущенное стекло в салон седана и мне в легкие вместе со свежим утренним воздухом просачивается запах моря — его еще не видно, но я чувствую, что мы приближаемся к нему, соленому и вечно беспокойному. Или это оно приближается к нам.

Когда деревья по обе стороны трассы сменяются расходящимися во всевозможные направления улицами и еще спящими домами, прохладными на вид, я поворачиваю голову и смотрю на Рея. В яркой цветастой рубашке и потертых джинсах, он выглядит усталым, но страшно довольным — должно быть, тоже чувствует морской дух. Или просто радуется тому, что долгая изнурительная поездка подходит к концу — мне всегда тяжело было определить, чему именно он обязан своим весельем, особенно когда видимых поводов не наблюдалось совсем. Впрочем, хорошо, что хоть кто-то из нас в хорошем настроении, потому что мой энтузиазм исчерпал сам себя уже давно и по ощущениям я совсем скоро превращусь в ссохшуюся от изнеможения губку, и улыбаться мне, несмотря на живописные виды за окном, совсем не хочется. Мне хочется только завалиться в кровать и проспать до обеда — остается только дожить до отеля.

Поездка была идеей Рея: нам, мол, нужно отдохнуть, развеяться где-нибудь в располагающей к этому обстановке. Слава богу, дома нас ничего не держит: ни дети, три раза выросшие и съехавшие от нас, ни несуществующие домашние питомцы, — поэтому мы быстро собрали нехитрые пожитки в два чемодана, забронировали отель и скоро уже катили по шоссе на юг штата. Готовить что-то в дорогу и надежно это упаковывать, чтобы не испортилось и не протекло, у меня не было никакого желания, и Рей, любитель домашней еды, меня в этом, на удивление, поддержал, так что последним, что побывало у нас в желудках, была пара сэндвичей и дешевый кофе в картонных стаканчиках из кафе, прилепившегося к очередной автозаправке.

Меня зовут Маргарет Джонс, в сентябре-месяце мне будет пятьдесят два года. У меня есть муж, на четыре года старше меня, но по сравнению со мной, извечной нерасторопной домоседкой, настоящий живчик, если закрыть глаза на лысину, и двое взрослых детей. И дикое желание поспать.

Мой отель — мы заказали номера в разных гостиницах, чтобы, как я сама выразилась, «добавить в наше путешествие капельку романтики, как тебе идея?» — находится в два счета. Рей паркуется у входа и ненадолго задерживается в машине, щелкая ключом зажигания и кнопкой, открывающей багажник. Я вытаскиваю себя наружу, с готовностью запахиваю на теле кардиган, но здешние утра оказываются не так беспощадно холодны. Или, может быть, ветер просто решает нас, одетых неприлично и даже странно легко, пожалеть.

Здание в четыре этажа еще моргает полуживой неоновой вывеской, отбрасывает на нас здоровенную серо-синюю тень и выглядит так, будто готово обрушиться по первой же вежливой просьбе. Рей таращится на него, а потом на меня с явным недоверием. Я успокаивающе киваю ему. Он дергает плечами, бормочет: «Ну как хочешь», — выгружает мой чемодан, блокирует двери и следует за мной к разбитому крыльцу.

Меня оформляет скучающий и сонный под стать мне администратор. «Да», «да», «все верно», «нет, «Джонс», не «Джоунс», без «у» в середине», «пожалуйста». Ключ болтается на хлипком колечке с потрепанной биркой, я безрадостно улыбаюсь и забираю его со стойки. Молодой человек за ней моментально теряет ко мне интерес и исчезает, присаживаясь, должно быть, на спрятанный за стойкой стул. Рей озадаченно оглядывает пустой вестибюль со стареньким лифтом и обшарпанной мебелью, неведомое растение, доживающее свои последние дни в кадке в углу, и еще раз уточняет:

— Ты уверена? Мы бы вполне могли позволить себе место поприличнее...

Все это я уже слышала дома, поэтому закатываю глаза, забираю у него чемодан и маскирую раздражение поцелуем на прощание в его колючую щетинистую щеку:

— Уверена, уверена. Давай, — стираю следы собственной помады ребром ладони, — я тебе наберу вечером.

— Только вечером? — разочарованно тянет он, умещая в этом вопросе картинки красивой прогулки по набережной на закате, которые он себе успел нарисовать и которые я так бессовестно рву в клочья своими словами.

— Я очень устала, милый. Тебе бы тоже отдохнуть.

Он нехотя соглашается. Что-то шутит мне вслед, но я уже не слышу и не запоминаю.

Лифт уносит меня прочь от него и откровенно храпящего паренька за стойкой, на третий этаж, изредка поскрипывая, будто камин в рождественскую ночь. Лампочка под самым потолком лениво мигает, оповещая о прибытии, разъезжающиеся двери открывают мне унылые желтые обои и выцветшую, вышарканную ковровую дорожку, простирающуюся в обе стороны коридора. Мой номер в правом крыле, третья дверь от лифта, местами оцарапанная невесть чем, я открываю ее на ощупь: глаза слипаются, — на ощупь заваливаюсь внутрь, роняя чемодан у входа, и падаю на застеленную кровать. Неимоверным усилием заставляю себя открыть форточку, чтобы не задохнуться здесь, кое-как стаскиваю с себя брюки и бюстгальтер через футболку и укладываюсь обратно, растягиваясь на застиранном до катышек покрывале в позе морской звезды. Дремота обволакивает невидимой периной, пахнущей пыльным ковром, и я пропадаю из этого мира в один момент и на долгие часы в другой, потусторонний.

Там, где я оказываюсь, пьяно, шумно и слепяще ярко от двух ламп под потолком, заключающих бильярдные столы в холодные белые кругляши. Там множество теней, у каждой из которых есть свое имя и дружеское прозвище, я весело болтаю с ними и за компанию хлещу пиво из бутылки. Где-то с шумом проезжают автомобили, оставляя за собой дрожащую дорожку выхлопных газов, я слышу их где-то на периферии и не придаю им большого значения. Рядом играют в бильярд, по большей части бестолково тыкаясь кием в разноцветные шары и часто отвлекаясь на пустые разговоры, глупые шутки и флирт разной степени нелепости. Отрываюсь от несущественной беседы с очередной тенью и вижу другую, играющую в одиночку за самым дальним столом. Отрываюсь от стены, к которой прилипла, и протискиваюсь через скопление теней в проходе и дым от сигарет и самокруток. Мы с этой таинственной тенью играем молча, каждая стоит вне зоны досягаемости ламп, по яркости способных сравниться с софитами, так что я вижу только шляпу на ее голове. Широкополую черную шляпу с яркой лентой вокруг тульи. Во время очередного хода я толкаю локтем свою бутылку, примостившуюся в углу стола, и она летит на пол, разбиваясь на кучу коричневых осколков и разбрызгивая остатки пива. Тень смеется неприлично громко для тени и тут же перестает ею быть. Я вижу, как белые руки кладут кий на стол, движутся вместе с телом в сторону выхода, ведущего к бассейну, и останавливаются в дверях. Голова наклоняется вбок, кивая на улицу, у существа нет ни глаз, ни носа, но есть улыбка, которую я тоже вижу, хотя она там, куда не светит ни одна лампа, и на которую иду, как если бы она сама была фонарем, переступаю порог...

Просыпаюсь я с раскалывающейся головой и двумя четкими мыслями. Первая: я не позвоню Рею. Вторая: какого цвета?

За окном уже темный вечер, улица освещена необычайно ярко, так что при желании можно разглядеть всех, решивших прогуляться и полюбоваться на звезды. Я достаю телефон, похороненный в сумке, и наблюдаю умилительную картину: четыре звонка от дочери, пять — от сына и два — от мужа. Любовь и забота в простейшем их проявлении.

Рею я все-таки звоню, чтобы сказать, что сегодня ничего не получится. Что у меня болит голова и я просто хотела бы побыть одна, в тишине и покое, хотя бы один вечер. Он, кажется, огорчен, но не протестует и настаивает на том, чтобы я отдохнула как следует и приняла обязательно лекарство, раз уж так вышло. Еще он предпринимает попытку в очередной раз высказать свои сомнения по поводу того, где я остановилась, и осведомиться, не помираю ли я тут со скуки, но я его обрываю.

— Тебе звонила Кристина? — меняю тему быстро: чем скорее все выясню и покончу с этим, тем лучше.

— Да, — отвечает он. — Она волновалась, что до тебя не дозвониться, но я сказал ей, что мама, скорее всего, просто спит и не слышит, так что не переживай. Но можешь ей позвонить, чтобы она уж точно была уверена, что ты жива-здорова.

— Да, мама и правда спит и ни черта не слышит. А Крис?

Крис пока что волнует меня больше всего.

— Звонил, — голос в трубке делается раздраженным. — Клянчил денег.

— Ты не дал ему, да? — один голос может служить ответом, но мне нужно проверить.

— Он их снова пустит на всякую дрянь, ты же знаешь, — почти вижу, как он неприятно хмурится и морщит нос. — Конечно, не дал.

— Может, ему правда нужно на что-то, — беспомощно говорю я.

— Протрезветь ему нужно перед тем, как родителям звонить, — недовольно ворчит Рей и громко заявляет: — Не смей разрешать ему брать деньги, даже не думай! — это очень похоже на то, что говорит Кристина по этому поводу. Хотя по этому поводу они оба всегда говорят одно и то же. Я так не могу. У меня не получается: все-таки я мать.

— Ладно, — отмахиваюсь я и наскоро прощаюсь. Голос Рея снова огорченный, когда он желает мне спокойной ночи, как будто он собирается всю эту предстоящую ночь грустить и представлять меня в своих объятиях, а не прикупить пару бутылок пива в ближайшем магазине, с которыми будет с упоением смотреть фильмы для взрослых, искренне веря, что очередная бедняжка в главной роли ловит от действа такой же кайф, как он — от зрелища. Он может себе это позволить в своем четырехзвездочном отеле, потому что в его номере есть телевизор, а также кондиционер, и кровать в разы больше той, на которой сижу сейчас я. Можно было бы упрекнуть его, оставившего меня в этой дыре, за это, если бы так не захотела я сама.

Десять минут я пытаюсь то ли отговорить себя от звонка сыну, то ли, наоборот, заставить себя набрать номер — сама плохо понимаю, чего хочу добиться, гипнотизируя телефон. Такое было уже не раз, и эти звонки, редкие и исключительно затем, чтобы попросить что-то, меня, если честно, расстраивали, но не помочь я никогда не могла: он же мой ребенок, даже если такой. Но имею я, в конце концов, право хоть раз в жизни отказать? Как человек — наверное, да. А как мать?

Пересиливаю себя и откладываю телефон в сторону, на тумбочку. Потом и вовсе отключаю и убираю в ящик.

В ванной плохой свет, но это не мешает мне увидеть в зеркале размазанную по всему лицу косметику и насмешливо фыркнуть. Надо же было додуматься — заснуть, даже не умывшись! Вода еле теплая и пахнет ржавчиной, я резкими движениями смываю тени с век, помаду с губ, тушь, румяна, слой тонального крема — все утекает в водосток вместе с парой выпавших ресниц. Ненадолго задерживаюсь у зеркала, чтобы посмотреть себе в глаза — серо-голубые, но больше все же серые. Так какого цвета? На ходу скидываю одежду и забираюсь в душевую кабину, в подтеках изнутри и снаружи, где полощусь, как тюлень, скребу себя так и эдак, пока насовсем не смываю с кожи сон и усталость с дороги. Голая и стремительно покрывающаяся мурашками, выхожу из ванной и шлепаю к шкафу, где нахожу полотенце и наскоро обтираюсь. Влажные от попавшей на них воды концы волос мало волнуют, куда больше меня интересует, в какой именно части чемодана я запрятала любимые разношенные джинсы, и ответ на вопрос.

Меня зовут Маргарет, мне почти пятьдесят два года, и сейчас, одеваясь рваными спешащими движениями в вещи, делающие меня похожей на оборванку, я, кажется, совершаю самую большую ошибку в своей жизни: я иду искать призрака. Призрак — это большее, на что я могу надеяться.

Дверь закрывается не сразу: этим замкам вечно что-то не нравилось, всегда они были со своими собственными ключами в непримиримой ссоре. Дергаю ручку, чтобы убедиться, что все-таки заперла, убираю ключ в карман джинсовой рубашки и даю себе наконец выдохнуть. И вдохнуть. Снова вековая пыль и что-то скисшее, как в старые-добрые.

Этот отель я знаю достаточно хорошо: я была здесь раньше, когда ему было не так много лет, и он уже тогда был в таком состоянии. Он будто бы строился ветхим и полуразвалившимся, из ржавых балок и обломков древесины, наскоро сцепленных гвоздями в жалкое подобие половиц. Провести здесь ночь тогда, тридцать лет назад, было дешевле, чем сейчас — если честно, не совсем понимаю, как такое возможно, — и условия были не такими уж плохими. Кроме того, когда тебе двадцать с хвостиком, любой шалаш кажется раем, если в нем есть друзья и увеселения. У нас было и то, и другое. А еще здешняя атмосфера вдохновляла: в нашей компании было четыре художницы, два горе-музыканта и три поэтессы, и каждый нашел, как и где в своем творчестве лучше отразить дух этого места. Я им тоже напитывалась все те дни, которые мы провели здесь, и все думала, куда его можно приткнуть и как его показать, не называя — больше я, учившаяся на режиссершу, ни о чем думать не могла, так притягательна была окружающая старина и потрепанность, стоявшая в одном ряду с романтикой заброшенных жилых домов. Идеальное место для молодежи, уже расправившей крылья, но еще не решившей точно, куда на этих крыльях отправиться, предпочитая вольный, кружащий голову полет черт знает где приземлению на бренную землю, истоптанную презренными предками. Я с того времени не просто приземлилась, а пропахала в этой земле неплохую такую борозду, так что мне здесь, наверное, нечего делать, но шагая по коридору, тускло освещенному старомодными бра, я чувствую себя, как дома. Это другое «дома», какого я никогда бы не испытала в родительской гостиной или в доме, который мы с Реем купили на западе Алабамы: ни там, ни там не слышно фантомных песен и бесталанного треньканья гитары, не разбросаны по полу листы с размашистыми чернильными линиями поперек строчек. На мгновение перед глазами снова встает хмурящийся Рей. Я понимаю причину его колебаний: он не был здесь тогда и понятия не имеет, что я здесь делаю и почему из всех доступных вариантов мне понадобилось завалиться именно в эту развалюху с клопами и прокуренной бильярдной. А я просто хотела оказаться в знакомом, чуть не родном месте. И кое-чего еще.

Я дохожу до лифта и застываю перед самыми дверьми в раздумьях. Рядом чернеет лестница вниз с массивными деревянными перилами. Оглаживаю круглую кнопку на панели, закрываю глаза и прислушиваюсь. Вспоминаю.

Сигаретный дым и запах какого-то самодельного благовония. Номер был на самом верху.

Вдавливаю кнопку в стену. Лифт приходит пустым, и я этому рада: не придется выглядеть ни в чьих глазах избалованной ленивицей, которая вызывает лифт вместо того, чтобы подняться на один этаж по лестнице, или бедной женщиной в летах, которую, конечно, ноги уже не так хорошо держат. Второе было бы особенно неприятно, потому что я просто спешу. Очень спешу.

Четвертый этаж такой же, как и два предыдущих: те же обои, те же лампы, даже ковер под ногами протерт будто бы в тех же самых местах. Коридор удивительно пуст и тих, если не считать кого-то за одной из дверей, ведущего жаркую дискуссию по телефону или с флегматичным соседом — так не определишь. Не слушать, что он там кому доказывает, поначалу сложно, как и снова целиком обратиться в слух, стать чуткой к каждому шороху и собственным ощущениям — превращаться в один сплошной напряженный нерв, отзывающийся на любой шорох снопом искр, с каждым годом все тяжелее, а если не практиковать этот навык в течение долгого времени, так и вовсе можно забыть, как это делается. С возрастом рассудок становится все более настойчивым, а эмоции — все более ему покорными, так что рациональность вытесняет это невероятно нужное порой умение доверяться чувствам. С третьего раза у меня получается.

Дверь, к которой меня приносят ноги, я узнаю моментально, не нужно даже смотреть на синие цифры на табличке. Не задумываясь — пока не испугалась! — дергаю дверную ручку несколько раз кряду, но замок остается непреклонным. Заперто. Скорее всего, здесь никто не живет. Или постоялец вышел прогуляться.

Успокаиваю себя тем, что ошибки бывают у всех. Главное, чтобы не оказалось так, что эта ошибка все испортила, а ведь такое вполне возможно. Не теряй надежду, Маргарет, не теряй надежду. Почти нажимаю кнопку лифта еще раз, но одергиваю руку, заслышав тихие-тихие звуки музыки, почти вымученные, доносящиеся снизу, из лестничного проема.

Боже, Майки, кого хороним? Христа ради, давай что-нибудь повеселее, и так тошно!

Спускаюсь, изо всех сил стараясь не торопиться и выдерживать расслабленный темп. На подступах ко второму этажу жажда бежать становится нестерпимой, и я даю волю ногам, отбивающим неровную чечетку по бетонным ступеням. В вестибюле музыка все еще тихая, но теперь я понимаю, откуда она исходит. Сонного администратора успели сменить, и теперь на его месте девушка в деловом костюме, сосредоточенно занимающаяся ворохом бумаг. Темные мелированные волосы затянуты в высокий хвост, неброский макияж, нежно-розовый лак на ногтях.

— Добрый вечер, — говорю ей, когда прохожу мимо, улыбаясь во все свои тридцать зубов и две металлические коронки. Она от неожиданности удивленно поднимает глаза и кивает, тоже улыбаясь нежно-розовым ртом и торопливо отвечая: «Добрый вечер, мэм».

Музыка становится все более и более отчетливой рядом с бильярдной. Двери со вставками из матового стекла, за которыми, как всегда, ничего не видно, не выпускают ее во всей красе из помещения, позволяя только отдельным, самым резвым звукам проползать через щель над полом. Захожу внутрь и понимаю, что никакое стекло не матовое, просто здесь собрался чуть не весь отель, чтобы одновременно покурить. Постояльцы сплошь в самой обычной одежде, большая часть мужчин небриты и красны от жара и выпивки, немногочисленные женщины в узких джинсах либо неудобных платьях. Дверь во двор открыта, но здесь все равно душно. Медленно обхожу комнату, всматриваясь в дым и тени на стенах, которые отбрасывает все и вся благодаря светильникам. Очень важно не обмануться. Не принять иллюзию или дым за...

Эй, ты куда это?

Столы, тела, сгибающиеся под прямым углом и разгибающиеся обратно, редкие кресла и головы над креслами, где-то одно сливается с другим, и я трачу непростительно много времени на то, чтобы их отделить друг от друга и понять, что это все не то. Только раз вижу колыхание на стене, которое нельзя списать ни на покачнувшуюся люстру, ни на чье-то резкое движение рукой. Непроизвольно моргаю, и оно исчезает. Я верчу головой, стараясь найти и поймать его, пока оно еще не убежало далеко, но его нигде не видно, и с яростью ругаюсь. Судя по повернувшимся в мою сторону игрокам, на весь зал. Им весело, мне — ни капли, но их это не тревожит. Они думают, что я рехнувшаяся тетка, пришла поматериться просто так им на потеху, смеются и дымят, как паровозы, не догадываясь, что своим идиотским весельем срывают мне дело всей жизни. Приободряющая музыка тоже начинает выводить из себя своей неуместностью: расшатанные гневом нервы джазом не лечат, по крайней мере, мои так уж точно. Кто-то свистит мне вслед, когда я выскакиваю наружу.

По сравнению с бильярдной, у бассейна воздух кажется пригнанным ветрами с вершин заснеженных гор — настолько он холодный и чистый. Я присаживаюсь на корточки, опускаюсь задом на плитку вокруг бассейна, вытягиваю ноги, так что ступни свисают над водой, и сижу так некоторое время, задрав голову кверху. Небо почти черное и ни черта мне не говорит, как бы ни просила. Вода в бассейне молчит тоже, ни единого всплеска не издает. Так и сидим втроем: они, два партизана, и я, уже порядком отчаявшаяся. Где мне искать? И есть ли вообще, что искать? Может быть, я вообще зря решилась на эту авантюру, все себе выдумала. Или с ума сошла. До старческого маразма мне, конечно, еще далековато, но чем черт не шутит. Глаза щиплет от досады, зажмуриваюсь и повторяю вслух, не стесняясь, что это все от ветра.

— Ничего мне не скажете, да? — спрашиваю подрагивающим голосом. Все вокруг молчит, даже голоса из отеля не такие громкие. С горечью думаю: разучилась. Все эти попытки жалкие — все впустую, все без толку.

Выступившие было слезы исчезают. А ветер остается.

Все зависит от твоего желания.

Я вскакиваю так резко, что едва не падаю в бассейн, не с первого раза обретя равновесие. Еще один порыв ветра теребит мне край джинсовой рубашки, будто ребенок пытается утянуть за собой. Оскальзываясь на влажной местами плитке, я спешу на улицу, к проезжей части.

Этот отель та еще дыра, зато до набережной здесь рукой подать. Она горит огнями, людей почти не видно, за исключением трех-четырех парочек, на которых я натыкаюсь. Над головой умиротворенно шелестят деревья и рассыпаются во всей своей красе звезды. Ох, от них было бы куда больше пользы, будь они и впрямь путеводными! Стремительно двигаюсь вперед и то и дело оглядываюсь по сторонам: не испуганно — любопытно. Я ищу, ищу-высматриваю, вглядываюсь в тени вдоль стен и поблескивающую смоль моря. Должно быть боязно, потому что мало ли кто здесь шастает в такое время, черт его знает, на кого можно нарваться, но эта простая истина забывается так же быстро, как приходит на ум. Никаких знаков на пути, только дорожные, никаких подсказок. Я не сдаюсь: ветер же не уходит, значит, надежда есть, — и продолжаю нарезать круги по набережной, огибая столбы и лавочки и то спускаясь на пляж, к воде, то снова поднимаясь. Что-то мелькает впереди, и временами я ловлю взглядом тень на асфальте, словно бы рядом идет кто-то еще, то обгоняя, то равняясь со мной, то отставая на пару шагов. Так и иду, кружась, как волчок, в попытках застать ее владелицу врасплох, но они вдвоем все время ускользают.

К рассвету у меня стерты ноги в кровь, футболка влажная от пота, озябшие руки спрятаны в карманах, глаза болят от бесконечных игр в гляделки с ночным приморским городком. Я полулежу на узкой скамейке в узорчатой тени деревьев. Ветер стих, я выдохлась и никого не нашла. На что я вообще надеялась? Ради чего отшила заботливого мужа, ради чего бросила сына, угодившего, может быть, в такие неприятности, что мне и не снилось, ради чего выставила себя полной идиоткой перед толпой незнакомых людей, ради чего средь ночи сорвалась невесть куда, ради чего слонялась по чужим местам, рискуя угодить в распростертые объятия уличной шпане или какому-нибудь разыскиваемому маньяку? В самом деле, неужели правда думала, что найду здесь что-то?

Думала, что найду здесь кого-то, кто ниже меня на голову, кто ходит босиком по улице и носит тяжелые ботинки в помещении и полевые цветы в нагрудном кармане, кто хитро блестит — какого цвета — глазами, глядя на меня? Спустя столько лет? Когда все, кого я знала, разъехались по разным штатам, и я понятия не имею, как они, с чего бы ей быть здесь, а не где-нибудь в австралийском захолустье или бразильских джунглях?

Шмыгаю носом: дура. Самая настоящая дура.

На обратном пути я смотрю на море. Уставшим глазам тяжело, и я часто моргаю, не в силах оторваться от волн, лазурных на рассвете, и ни о чем больше не думаю. Знаю, что совсем скоро они, эти волны, окрасятся в пурпурный и золотистый далеко-далеко, там, где восходит солнце, а потом голубизна вновь расползется по ним и станет насыщенной, к полудню — кристально чистой, почти сливаясь с небом. Знаю, что сейчас вернусь в номер, где благополучно забуду об этом недоразумении, в десять утра встречу Рея внизу, и мы вместе отправимся на поиски уютного кафе, где можно позавтракать. Мы проведем здесь пять дней, купаясь и загорая, будем есть мороженое, изображая счастливых молодоженов в свадебном путешествии, купим несколько бесполезных сувениров и сделаем серию фотографий на смартфоны, которые захотим распечатать и так и не донесем до фотоателье. И он заберет меня отсюда, и все будет нормально. Все станет, как прежде.

Когда до отеля уже рукой подать, а из-за розовато-рыжего горизонта выглядывает солнечный диск, заставляя меня, в паршивом настроении, скривиться, я вдруг сворачиваю в другую сторону. Глупо думать, что в номере мне не будет так же паршиво — куда более вероятно, что там станет только хуже, в холоде комнаты с настежь распахнутым окном, среди покосившейся мебели и неубранных чужих волос на полу. Тоска и отвращение к себе самой там меня заживо сожрут, с потрохами, и костями не подавятся. Для того, чтобы переждать это мерзкое, как осенняя слякоть, состояние, я знаю место получше, о котором не помнила, пока не стало совсем невмоготу.

Есть еще кое-что, что мне и моим друзьям, разбросанных судьбой от Мэна до Аляски, в этом отеле понравилось. Чтобы добраться до этого «кое-что», нужно пройти несколько путаных улочек, одна старее другой, меж домов, на стенах которых сквозь облупившуюся и местами отвалившуюся кусками краску и штукатурку видно кирпичи и в окнах которых пусто и черно, по разбитой дороге, идущей вниз по холму, то и дело невольно переходя с ходьбы на бег. Споткнуться о несколько булыжников и чуть не напороться на погнутую арматуру, торчащую из здоровенного бетонного обломка, разлегшегося, как старая черепаха, среди других, поменьше, каких-то бумажек и банок из-под пива.

Дорога постепенно превращается в тропинку с колючими кустами по бокам, цепляющимися за одежду и волосы. На нее я выбегаю-вываливаюсь, продолжая путь уже медленно и осторожно, с сердцем, бешено стучащим где-то в горле после незапланированной пробежки. Раздвигаю ветви кустов, смотрю себе под ноги, чтобы не споткнуться о выглядывающие местами из земли корни. Там всегда было спокойно и легко дышалось. Компанию пришедшему туда за уединением составляли чайки своими тошнотворными криками. Иногда послушаешь их — и начинаешь верить, что у тебя все не так уж и плохо: ты, по крайней мере, так не надрываешься. Мне прямо сейчас что-то такое не помешало бы, и я с облегчением ступаю с обрывающейся тропки на пару камней, с них — на шуршащий песок, поднимаю голову навстречу солнцу и морю.

И вижу.

Белые руки в рукавах платья.

Босые ноги упираются грязными пятками в песок.

Длинная, до щиколоток, юбка расстелилась по огромному камню сзади.

Черная широкополая шляпа с яркой узорчатой лентой вокруг тульи.

Лицо треугольной формы с ямочками на щеках от улыбки.

Глаза закрыты.

Солнце встает у нее за спиной. Еще немного — и станет ореолом.

Ветра нет. Чаек — тоже. Есть только Терра. И ее карие глаза под опущенными подрагивающими веками.

Она словно слышит мои мысли и тут же распахивает глаза. Я смотрю на нее, щурясь, и не могу наглядеться. Мне кажется, что я сплю, потому, что только во снах я ее и видела, только во снах вспоминала о ней, забывая с первыми лучами солнца. Может, и сейчас?..

— Я была у тебя во сне вчера, но сейчас ты не спишь, уж поверь, — голос точно такой же, с таким же британским акцентом, меня почти трясет от воспоминаний, обрушивающихся на меня лавиной. Слова, когда-то этим голосом сказанные, от веселого крика до еле слышного шепота, тепло обветренных рук, выглядящих старше, чем их хозяйка, словно приклеенных к телу на двусторонний скотч, мое обгоревшее лицо — два головастых отражения в темных очках с толстой белой оправой ясным жарким днем, дым от изогнутой трубки, переплетающийся с сигаретным и вместе с ним улетающим в ночное небо, моя совершенно дурацкая жилетка на чужих, по-птичьему хрупких, плечах — все это в моей голове, четко и ярко, как слепящий свет фар несущегося по встречной полосе автомобиля. Будто и не было тех долгих лет, будто только вчера — пальцами под ребра, чтобы каталась по смятому одеялу и уворачивалась с хохотом. Все, как тогда. Только мне пятьдесят два, а она выглядит младше моей дочери.

— Как ты?

Спрашивает, как спрашивают о погоде, в ожидании ответа примериваясь и запрыгивая на камень сверху. Я отвечаю точно так же, неожиданно даже для самой себя:

— Нормально.

Мне о многом хочется ее спросить, но слова застревают в горле. Я могу только смотреть: на ступни с прилипшим к ним мелким мусором, например. Ботинки, должно быть, где-то здесь: за булыжником или в кустах, в траве, хотя с нее станется прийти сюда и совсем босиком. И добраться сюда из любого штата — тоже босиком.

Она смотрит на мои руки:

— Ты вышла замуж.

Я киваю:

— У нас двое детей.

Она улыбается чему-то.

— Ты же не хотела.

Это почти предательство — слышать такое от нее. Я уже замучилась с этим замечанием: от родственников на семейных праздниках, от старых подруг, от бывших сокурсниц, — я им сыта по горло. Раздражение сейчас такое же, как и всегда, потому что не объяснишь же всем и каждому, что...

Ты совсем с ума сошла? Мы тебя для этого учиться отпустили? Чтобы ты...

...просто изменила мнение. Хотя бы потому, что в этом нет никакого смысла: что бы ты ни сказала, за этим так или иначе последуют насмешки над твоим юношеским максимализмом, давно канувшим в лету, вздохи, преисполненные тоски по «ушедшей бунтарской молодости», и счастливое: «Хорошо, что одумалась, это самое главное!» Никто не отойдет от излюбленного сценария, даже если сказать, что тебе посоветовал всерьез задуматься о замужестве рогатый крокодил из Шотландии, которого ты повстречала в одном из французских бистро во время научного симпозиума. Родителям особенно нравится говорить об этом за меня: о том, как они боялись, и о том, как были рады, что я все же образумилась.

Под домашним арестом в двадцать лет, с неоконченным высшим образованием, все телефонные разговоры — только в присутствии одного из них. Никаких личных дневников, никакого общения со знакомыми из университета и молитвы дважды в день, и обязательное присутствие на всевозможных праздниках и встречах с друзьями семьи и их детьми моего возраста, мужского пола в строгом порядке. Хотя был ли в этом смысл, если с Реем я в итоге познакомилась на работе?

— Передумала, — говорю так же, как сказала бы кому угодно другому, только неудовольствие свое стараюсь не слишком выказывать — по старой дружбе. — Теперь живу, как человек, нормальной правильной жизнью, — мамины интонации против воли проступают в этих словах, тоже скорее маминых, чем моих.

Терра хмыкает и глядит на меня все с той же улыбкой. Она достает из кармана платья трубку, из другого кармана — табакерку и спички, закуривает и интересуется:

— И как тебе правильная жизнь?

Раздражение сменяется смятением. Хочу сказать: «Мне все нравится. У меня замечательные дети, отличный любящий муж, мы живем в хорошем районе в большом доме, на Рождество у нас всегда вкусный ужин с индейкой и красивая пушистая елка. Правда, недавно умерла Джеки, наша собака, но мы думаем о том, чтобы взять щенка следующим летом в целях моего оздоровления. Мой муж меня любит и заботится обо мне, ходит за меня за продуктами, если у меня температура, и даже может сам погладить себе одежду, и он никогда не поднимал на меня руку». Но правда в том, что мне еще никогда так сильно не хотелось заорать во всеуслышание. Даже когда ко мне полез какой-то обдолбанный проходимец в одном из здешних баров, даже когда Крис пришел домой грязным и пьяным вдрызг спустя месяц отсутствия — даже тогда не хотелось кричать так, чтобы перебить разом все окна в округе.

Отвратительно. Страшно. Правильно-неправильно — вот как мне правильная жизнь. С редкими просветами — детский рисунок Кристины, светящееся от радости круглощекое лицо Криса, прибежавшего из школы с первым (и единственным) в своей жизни тестом, написанным на «отлично», в кои-то веки хороший фильм, вкусный кофе из новенькой кофеварки, новая пара туфель — в черноте. В черноте из строчек молитв, написанных вручную снова и снова бесконечное количество раз, чтобы въелось в подкорку. Из непрекращающейся усталости, из боли во всем теле. Из гнетущей тоски по чему-то неуловимому, безнадежно упущенному, вроде отверженных амбиций. Из грусти, когда смотришь кино или читаешь книгу со сценой, очень сильно напоминающей ту, что навсегда затерялась в черновиках, отправленных в топку. Из отчаяния и бессилия, когда оказывается, что воспитывать детей еще тяжелее, чем ты себе представляла, и чувство, что ты не справляешься, с безграничным чувством вины образуют вместе едкую уничтожающую смесь. Из череды «дней сурка», превращающихся в недели, месяцы и годы, когда делаешь все на автомате, лишь изредка задумываясь о том, для чего, в ту единственную короткую минуту перед стремительно приходящим сном. Из неприкаянности, когда понимаешь, что в доме, который ты построила и обставила, уютно всем, кроме тебя самой. Эти чувства всегда были здесь, преследовали меня повсюду, притупляясь бытовыми хлопотами, ворохом важных мыслей и порой невероятно реалистичной имитацией счастья. Сейчас ничто им не мешает раскрыться в полной мере, я окунаюсь в них, испытывая каждое по очереди.

Спохватываюсь и отшатываюсь, но уже поздно. Лицо у Терры, делающей невероятно долгую и сильную затяжку, красное, трубка в руках ходит ходуном, и когда она выдыхает дым, запрокидывая голову назад, губы у нее дрожат тоже.

Моя правильная жизнь — это когда мне говорят, что о том, что у меня есть, можно только мечтать. И я мечтаю — о том, чтобы от этой жизни, как от кошмара, проснуться. Никому об этом не говорю, чувствуя себя последней мразью и бракованным товаром одновременно.

— А как же твой фильм? — наконец спрашивает Терра, оправляясь и возвращая себе улыбку. Ее лицо, если понадобится воспеть его в стихах, можно смело сравнивать с морем: и то, и другое кажется недвижным и неизменным, но, взглянув на него, нельзя с полной уверенностью сказать, что видишь то же самое, что и пару секунд назад.

Продолжает свой допрос, разделывает меня, как мясо в цеху, без ножа и топора, голыми руками в еле заметных волосках, вставших дыбом из-за утренней прохлады. И этот удар я не могу снести так же стойко, хотя о какой стойкости вообще может идти речь? Он под дых, этот удар, нежданный-негаданный, ранящий почему-то гораздо сильнее, чем что-либо.

— Какой еще фильм, — отвечаю я, а голос все же дрожит. Какой там фильм, Терра, какой там фильм? Какой там фильм, когда у тебя двое детей на руках, которых нужно выкормить-выучить-вырастить, дом, который нужно убрать, белье, которое нужно выстирать и выгладить, муж, которого тоже нужно накормить до работы и после и обласкать по расписанию и без него, как только ему приспичит? Какой там фильм, когда все твои мысли только об этом, когда единственное, куда ты выходишь — это школа в паре кварталов от дома и супермаркет через два светофора? Какой там фильм, когда ты жена и мать?

Чувствую себя так, будто состарилась еще лет на пятнадцать. От всего того, что у меня внутри творится, полагается взвыть подстреленным зверем. У меня выходит только судорожно вздохнуть и закусить губу. Гляжу на Терру, в еле видном облачке табачного дыма.

— Зачем ты пришла? — устало. — Мучить меня?

Она долго молчит — так долго, что я не выдерживаю рези в ногах там, где уже сто раз лопнули мозоли, и сажусь на землю. А потом вдруг заговаривает:

— Соскучилась, — и пожимает плечами.

Ах вот оно что. Соскучилась, значит. Это я слышу от той, что исчезла без следа после пятой по счету ночи, не оставив никаких контактов. Ни ответа ни привета с того самого дня, что хочешь, то и думай, как хочешь, так и забывай ее, подарившую бутон красной хризантемы — он лежит где-то в давно забытой книге, почему-то так и не засохший — не умеющую целоваться с языком и не верящую в Бога.

Обида, должно быть, выступает у меня на лице, и она продолжает ни с того ни с сего рассказ, о котором никто не просила:

— Я долго тебя искала. Нашла лет двадцать назад, может, больше, может, меньше, точно не скажу.

— Почему тогда не пришла?

— Ты казалась такой счастливой. Да и... А ты бы пошла со мной тогда?

Я не уточняю, куда и зачем. Пошла бы? Двадцать лет назад, когда оба ребенка только пошли в школу. Десять лет назад, когда они ее заканчивали и поступали в колледж. Пошла бы? Ответ очевиден.

— Вот именно, — поддакивает она моим мыслям. Я никогда не понимала, как у нее это получается — угадывать, о чем я думаю. Я говорила, что это немного пугает. Она ухмылялась и говорила, что это такой талант и что на самом деле у нас у всех — не только у меня — просто очень говорящие лица. Я вдруг понимаю, что совсем ничего о ней не знаю.

Я не знаю о ней ровным счетом ничего. Той ночью, первой, я рассказала ей все, что сама о себе знала. Рассказала о своей мечте и самых амбициозных намерениях. Я описала ей свою семью и родной город. Ее саму я ни о чем не спрашивала, только целовала ее до саднящих губ, вдыхала неземной травяной запах ее волос, вжимала ее в скрипучую кровать в номере и думала только о липком жаре ее кожи. Потом мы курили на балконе и говорили о литературе и кино. О хороших актерах в плохих фильмах. Об отвратительных сценариях. Я рассказала ей о своей идее — доверила свою тайну за семью засовами, свое детище, которое берегла и лелеяла долгими бессонными ночами — ей единственной, никому больше. Днем мы ходили к морю, вечером гуляли по городу и танцевали под песни уличных музыкантов танцы, которые знала только она и охотно учила им меня и всех желающих.

А потом она ушла, чтобы вернуться сейчас, по неизвестной причине ничуть не постаревшая, ко мне, прожившей чужую жизнь в чужой коже, постоянно сползавшей с плеч и бедер, чтобы сделать мне такое же предложение, какое в хмурый октябрьский день делает ветер последнему листку дерева, кое-как держащемуся на высохшей ветви. И мне надо бы найти причину, потому что несолидно это как-то в мои годы — срываться с места и лететь куда-то сломя голову.

— Я тебя не заставляю. Подумай, — Терра подбирает свисающие с булыжника ноги и садится на нем по-турецки, устремляет взгляд куда-то поверх моей головы, неизбежно возвращаясь к лицу и неизбежно улыбаясь. И я послушно думаю.

Я думаю о том, что она не могла знать, и что она искала, усердно и долго искала и нашла. И ждала, ждала так долго, пока я жила, совсем о ней не помня. Ждала так терпеливо того момента, когда можно будет прийти, не боясь поставить чье-то счастье или иллюзию счастья под угрозу. Тридцать лет ждала. Я думаю о том, что она чувствовала, видя меня с Реем, меня с детьми. Я думаю о том, почему сейчас, на расстоянии полутора метров, просто глядя ей в глаза, я чувствую больше, чем на свадьбе или в один из самых счастливых Рождественских вечеров, чувствую так много, что с трудом с этим объемом справляюсь. И о том, что она, наверное, ведьма — такая вот несуразная мысль.

— Знаешь, — она наклоняется вперед, упираясь локтями в колени. — Я много кого встречала, многих любила, — будь я младше, посмеялась бы и усомнилась: каких «многих» она успела повстречать-полюбить, она, которая точно не может быть старше меня? — но сейчас я не могу не верить. — Мне нужна была неделя или месяц, чтобы им довериться и полюбить. Иногда на это уходил год, — затяжка и пауза. — Чтобы полюбить тебя, мне понадобился один вечер.

Слушаю, едва дыша. Вспоминаю касания пальцев, звонкий смех, отскакивающий от стен колокольчиками, влажный песок, расходящийся под ногами, подсохшую незабудку, воткнутую мне за ухо, и...

«Ты меня вообще любишь?» — спрашивает Рей у меня за спиной, руками лезет под одеяло и, больно сжимая мне бока, притягивает меня к себе.

— Я всю свою жизнь просрала, — кривлюсь и отворачиваюсь, не выдерживая взгляда — такого болезненно-нежного, прямо как тогда. Все внутри рвется от горечи, я бы заплакала, но все слезы выревела еще на скамейке.

— Не всю, — удивленно возражает она. Я фыркаю:

— Ну да, еще двадцать лет наскребу, а смысл?

— Во-первых, не двадцать, а сорок — минимум, — со знанием дела отмечает Терра, деловито тыча в меня концом мундштука, — во-вторых, смысл есть — это тоже время.

Смотрю на нее, расслабленную и предельно внимательную одновременно. Ее слова не звучат, как утешение, и потому в них верится гораздо охотнее и проще. Она задумчиво покусывает мундштук.

— Хочешь спросить, где та девушка, которую ты любила? — криво усмехаюсь, надеясь, что она оценит эту жалкую отсылку к одной из самых заезженных фраз в кинематографе и бульварной литературе. Она вопросительно изгибает бровь:

— Нет, зачем? Она передо мной, чего спрашивать-то. Просто ее надо немного встряхнуть, — она откладывает трубку на шероховатую поверхность камня и легко спрыгивает с него. — Иди-ка сюда.

— Нет уж, — качаю головой, — я так совсем без ног останусь.

— Так сними эти свои... Не знаю, как назвать. Тут нет стекла, не бойся.

— Точно?

В качестве доказательства она демонстративно задирает левую ногу — в песке, но целую и невредимую, без единой царапины. Я со вздохом и шипением снимаю обувь и носки в алых пятнах, подхожу к ней, чувствуя, как щиплет обнаженные больные места на ветру, и жду. Пока я возилась со шнурками и носками, она успела сцапать трубку обратно и глубоко затянуться. Сизое облачко вырывается мне прямо в лицо, расцарапывает глаза и мгновенно сушит горло, проникая в легкие противным ядом. Я кашляю с непривычки и сквозь запах свежего табака ощущаю другой, в разы приятнее, открываю глаза и вижу руку, тычущую мне в нос золотистым бутоном кореопсиса, с облегчением вдыхаю его аромат, пока сухие губы порывисто касаются моей щеки.

— Я потеряла тридцать лет, — шепчу я, как только снова обретаю возможность говорить, глядя на выглядывающие из-под шляпы каштановые волосы.

— Ну так не повторяй эту ошибку, Марго.

И все.

— Твой муж тебя ищет, — раздается с пассажирского сидения голос Терры. Я бросаю взгляд на нее, высунувшую руку в открытое окно. На плече у нее сидит ворона и любопытно на меня таращится. Я любопытствую в ответ и не сразу соображаю, о чем говорит Терра:

— Кто меня ищет?

Она смеется в голос и отмахивается от вороны другой рукой. Птица вспархивает с ее плеча и исчезает сзади, там, куда я бросила свой кошелек, документы и пару комплектов одежды на случай жары и холода.

Я о многом хочу спросить ее: например, о том, как ей все-таки удалось остаться точно такой же, как раньше, как она меня нашла и откуда у нее эта странная ворона — разве бывают голубоглазые вороны? — но я не тороплюсь. У нас полно времени.

Меня зовут Марго, мне пятьдесят два года на вид и двадцать два — по ощущениям, я веду машину серо-зеленого цвета, увозя нас: себя и женщину из своего прошлого в черной широкополой шляпе с яркой лентой — из маленького городка на побережье. Впереди одна дорога расходится во множество других, из которых я знаю только одну.

С нее мы как раз и сворачиваем.