ечный бог твой нас простил,
Испив грехов сполна.
Я тебя лишь пригубил,
А ты меня до дна.
Лунный свет разливается сквозь толщу старого дерева на закрытых оконных ставнях. Ветер утихает, врезаясь в массивный алтарь. У подножия его предаётся молебну последний из дьяволов — мученик чистой воды, святая невинность низшего ранга. Обломки крыльев разбросаны тенью вокруг поникшей ауры. Тишина режет слух. Что-то тёмное надвигается.
За спиной шуршит бархат — как будто раскалённые огнём ножи срезают грешный налёт с потерянной души. Джехён прислуживается, с силой сжимая в пальцах воск. Свеча в его руках капает, обжигая открытые участки кожи, но болевой порог не преодолён.
Шаг за шагом — ещё ближе. Как громогласный античный бог ступает на последний бой ради победы, так рассыпаются колокольным звоном считанные секунды в чувствительном сознании.
— Ты — первая звезда, потухшая на рассвете.
Чужой голос не дрогнет, прокрадывается тягуче сладким, подкашивает хрупкие колени. Джехён внимает услышанным словам, едва переводя дух.
— Ты — последнее солнце, сокрытое в мареве ночи.
Издевается. Бьёт по главным заповедям тайного кодекса, искушая порочную судьбу. Доён в этом непризнанный мастер, запертый навечно в стенах древнего успокоения грешников. И последняя жертва совершенно не для него.
— Молчишь? Спасения в этом нет.
Мы уже потеряны друг для друга.
Доён совсем рядом — нависает праведной сталью ангельского клинка над импровизированной петлёй на крепкой шее, да только серебру не подвластна смерть Джехёна. Он смеётся тихо, про себя, пальцами ломая засохший воск. Горячие капли повсюду, проливаются алой горечью фантомного исхода.
— Ты не боишься смерти?
Я и так уже мёртв.
Джехён не отвечает, лишь молча завершает свой поминальный зов к павшим в несправедливом распределении земной участи. Бледная кожа покрывается испариной. Лопается вздутая плёнка надменной святости.
Доён меняет тактику, одним взмахом длинного рукава погашая свечи. Прорывается темнота, окутывает призрачным дымом. В отражении старых зеркал мелькает неизбежное будущее. Джехён не шелохнётся — принимает суровую игру, наслаждаясь чужими стенаниями. Последняя карта ложится ребром.
Горячее дыхание бередит разум. Джехён чувствует Доёна совсем близко, приоткрывает глаза, всматриваясь в глубину чёрной ночи. Но голос — совсем как тонкие ноты орга́на — рвёт его струны острым жалом.
— Знаешь, как сладок твой запах? Знаешь ведь, искуситель. Как гибнут чёрные кошки, едва ты ступишь за порог своей грешной обители. Как расступаются грозовые тучи пред твоей мощью. Думаешь, я паду, как и все смертные?
«Ты ведь уже на коленях», — думает Джехён, медленно разжимая пальцы. Он готов к мгновенному рывку, но в этом спектакле право главной роли за Доёном.
— Нет, Джехённи. Я не буду таким, как другие. Это я подчиню тебя и пустоту в твоей душе.
Доён крадётся роковым змеем в самые потайные закоулки, играется. Шепчет приторно красивые слова, надламывает нити напряжения, словно яд в спелом красном яблоке.
— А потом я затяну ошейник на твоей шее до выпирающих вен и выпью тебя до дна.
Обрывается прелюдия шершавой влагой по гладкой коже. Джехён робеет, мгновенно осекаясь, но невидимые взору кандалы сковывают. В руках Доёна сверкают цепи. Натягиваются шипы, будто цветения железных роз, отточенные в адской наковальне. Доён настигает его, обволакивая мощный стан кружевными узорами на бархатной рясе. Некуда бежать, бой теперь на равных.
— Посмеешь меня осудить?
Доён насмехается, искусственными клыками задевая артерию, но вампир здесь только один. Остывший воск воспламеняется, стоит лишь умелым пальцам разжечь праведный огонь. Джехён перенимает главенство, обнажая настоящую жажду крови. Ошейник спуску не даёт, да только слабое сопротивление против вечного упорства. Доён под ним лишь на мгновенье: вера в бога — святой крест, исцелованный слезами, замедляет адский порыв в чёрных глазах. Джехён в гневе страшнее сатаны и Доён рискует всем, вновь затягивая кожаный ремень. Вот-вот сорвутся с края в пропасть.
В суматохе прав на поражение ломается крепкая сталь, разорваны древние одежды. Только кожа к коже — большего греха и быть не может. Джехён пробует лакомый кусочек, присасываясь к пульсирующей вене на бледной шее. Кровь бурлит, мешаясь в тонкостях химических соединений. Между ритмичными укусами — благословенные поцелуи. Доён протяжно скулит, упираясь кровавыми руками в крепкую грудь Джехёна. На его губах — собственная кровь, отравленная. Внутри Джехёна просыпается зверь.
***
Дрожащими пальцами Доён зажигает огарок от свечи, прежде сгоревшей в руках Джехёна. Восковые тени на полу о чём-то перешёптываются между, сплетаясь языками растёкшегося пламени с каплями крови. Доён подкуривает древние травы, завёрнутые в папирус священного писания. У его дрожащих от прошедшей агонии колен медленно умирает Джехён, лишаясь вампирской сущности. Обращение в обмен на падение бога. По преданиям, лишь кровь мёртвых младенцев может убить вампира. И жертва была слишком велика.
— Ты хуже дьявола.
Голос Джехёна хрипит, в гортани — переизбыток яда. Слепота накрывает тяжестью веки, а мёртвое сердце отчаянно бьётся в смертельной схватке с самим собой. Но остатки сознания вырисовывали ясную картину. Как наивно самопожертвование во имя последнего искушения. Доён усмехается, останавливая кровь восковым слепком укуса. Чужая правда отдаётся болью.
— Опрометчивое возмездие. Без меня тебе не выдержать вечность.
— Ты — моя единственная вечность.