Маэстро кажется, что Скворцов был рядом всегда, с самого начала этой почти бесконечной войны. Их поставили в одну пару в Орловском училище и, обучив тому, что он ехидно называет «взлёт-посадка», бросили в бой. Титаренко учился на дирижёра, Сергей солировал в хоре. А теперь не до музыки — война.
Маэстро кажется, что Скворцов был рядом всегда. Днём ли, когда одним спокойным взглядом отгонял панику и обрубал неуместное веселье. Ночью ли, когда возился на твёрдой походной кровати, пытаясь лечь поудобнее и мурлыкая под нос что-нибудь. Их очень удачно поставили в пару: Серёже нужна была его уверенность в себе и шутки, а Алексею — чья-нибудь вера в него и крепкое плечо, на которое можно опереться. У спокойного Скворцова разудалый и бесшабашный Маэстро учился наблюдать и вертеть головой на триста шестьдесят градусов, быть спокойным и тактичным, не замечая, как рядом с ним вечно ледяной лейтенант словно оттаивает.
Тогда они уже наступали. Уже вскинулась надежда, почти погибшая в горниле первых лет войны. Уже звучали в городах, где расквартировывали полк, оркестры, и вторая поющая тоже доставала инструменты и давала концерт. Лёша даже не может вспомнить, что это был за город — настолько маленький, что и название-то едва имел.
Но что забыть он не в силах, так это разговор. Они сидели на стульях у стены, и вальсирующие пары проносились мимо. Оркестр уже даже не играл, но людям ничего не мешало. Кто-то нашёл старый, скрипящий граммофон, и веселье продолжалось.
— Вот чего понять не могу, — Титаренко откинулся на спинку стула и закурил. Девушка, которую он хотел пригласить на танец, сейчас вальсировала и мило беседовала с ловко перехватившим её Юркой Мирным из первой эскадрильи. — Летать не умеют. Стрелять тоже почти не умеют. А девушек уже отбирают.
— Да с такой охраной, как у тебя, к тебе ни одна девушка не подойдёт, — майор, сидевший рядом, усмехнулся, глядя куда-то в сторону.
— Охраной? — Алексей удивлённо приподнял брови.
— Да вон сидит, скалится, — майор кивнул в сторону, и Алексей обернулся, чтобы увидеть, как резко и смущённо отворачивается Сергей. — С такой охраной ты навеки без жены останешься, если сам его раньше не сосватаешь.
Почему этот разговор вспоминается ему сейчас, Алексей объяснить не в силах. Вновь звучит граммофон и кружатся пары, и вновь они с майором скучают на стульях, только девушку теперь отобрал не Юрка Мирный, третий месяц как погибший, а желторотый Кузнечик.
— А чего это я не танцую? — вновь вопрошает он в потолок, и командир усмехается:
— Мы с тобой своё давно уже оттанцевали. Да и кто к тебе подойдёт-то…
— …С такой-то охраной? — фыркает Титаренко и поднимается. — А зачем мне кто-то?
Серёга полусидит на кровати, со скукой наблюдая за веселящимися желторотиками. Маэстро уверен: друг сейчас бы с большей радостью поспал бы, чем следил, чтобы ни одна девушка случайно не решила потанцевать с гвардии капитаном. Зоя, например, такое желание уже проявляла, да только ловкий Кузнечик, кажется, немного побаивавшийся «будущего солиста Большого театра», вовремя уводил её в танец с новым кавалером.
— Разрешишь? — спрашивает он со смешком, и Серёга вздрагивает.
— Я? — неуверенно переспрашивает хриплым голосом, и Алексею хочется засмеяться: настолько милым кажется друг сейчас.
— Ты, — кивает он. — Пошли.
Одна рука ложится на плечо, другая на талию. Серёга, как более высокий, должен по правилам вести, но секундной паники во взгляде Маэстро хватает, чтобы понять: сегодня, как и всегда, ведёт он. И Серёга это тоже понимает, и, как и всегда, следует за ним, аккуратно попадая в музыку.
— На нас все смотрят, — шепчет он растерянно, и Алексей подёргивает плечами.
— Пусть смотрят. Нам-то что? Или ты хочешь потанцевать с Зоей?
Серёжа улыбается немного нервно.
— Нет, — буркает он.
Граммофон похрипывает и скоро к чертовой матери сломается совсем. Да и всё это, в общем-то, общее. А хочется чего-нибудь своего. Не только под чьи-то песни потанцевать — танцульки-то каждый умеет — но и себя показать.
— Все сюда, — отрывисто приказывает Маэстро и выключает граммофон, и вторая поющая тут же шагает за «занавес». В глазах Сергея удивление, которое тут же сменяется пониманием. Идеальный ведомый, читающий мысли ведущего не только в бою, но и в мирной жизни.
Парни из первой эскадрильи тут же переносят стулья, удивлённо поглядывают на импровизированную сцену девушки и улыбается майор.
— Всё это красиво, но это общепотребительская кооперация. Кому что нравится. — Какая ж музыка без введения? Особенно любимая «ніч яка місячна» в исполнении Сергея? — Дорогие гости второй эскадрильи, прошу в малый зал нашей филармонии. Занавес!
Простыня на верёвке, гордо несущая роль «занавеса», отодвигается. Ребята уже расселись по своим местам, и даже Кузнечик, недолюбливающий песни, скромно притулился в углу. Смуглянка улыбается настолько ярко и задорно, что скоро начнёт соперничать с лампой.
— У второй поющей другой профиль, — о своих ребятах всегда звучит с гордостью. Даже сейчас командир полка усмехается на нотку похвальбы в голосе. Мол, все мы вас, поющих, знаем, успокойся, Маэстро. — Мы считаем, что песня — как биография. Вот Зоечка из Сибири — край суровый, могучий — и песни такие же. Ревела буря, гром греме-е-ел, — хор подхватывает молниеносно, и Маэстро останавливает их взмахом руки. — Вано — Грузия, горы, и ритм такой кавказский. Вано! — Вано отстукивает на корпусе гитары залихватский ритм. — А я вот из Таврии, юг Украины. Степь, ровная как стол, — а перед глазами на миг встаёт родная улица с высоченными тополями и маленькими яблоньками, сквозь листву которых кокетливо проглядывает солнце, и мама, напевающая что-то под нос, пока готовит завтрак. И институт, так и не оконченный. И сестрёнка, которую обещал сводить в зоопарк, но так и не сводил.
Серёга переводит взгляд, словно чувствуя настроение своего капитана, и Маэстро мгновенно переключается и весело продолжает:
— Колись тут чумаки по силь ізділі, на чумайскій шлях поглядаючі. Чі Млечный путь по-русски. И песни такие же бесконечные, как степь.
И снова перед глазами деревенька, где жили бабушка с дедом, и бескрайнее поле, и неширокая, хрустальная речка. А песен и не вспомнить почему-то, хоть и мама, и бабушка часто певали их по вечерам.
— Ой у лузи, лу-у-у-узи, червона Калына, — голос предательски портится от непрошенной тоски по дому, и выходит не песня, а так, издевательство. Но и ребята из хора молчат: растеребил им сердца, каждому напомнил о доме.
— Ну, вы понимаете, что это не вокал, это эскиз к вокалу. И вот теперь вы услышите лучшего солиста Первого Украинского, бывшего Воронежского, будущего солиста Большого театра…
И Серёга огрызается на привычную шутку глуховатым:
— Очень большого.
— Очень большого театра, — исправляется Маэстро, а сам даже покоситься не может: с чего у друга настроение-то так испортилось? Зоя смотрит заинтересованно, Маша сидит, слегка склонив голову, а совсем юная Наташа задумчиво покачивает в руках куклу и поправляет ей волосы. Неужто и ему своими непрошенными напоминаниями о доме всё настроение испортил? — Старший лейтенант Скворцов. Ніч яка місячна!
Ребята начинают играть даже без его управления. Уж эту песню в его эскадрилье и с закрытыми глазами, наверно, сыграть сумеют.
— Командир, — глухой голос и быстрое покачивание головы. «Не смогу, Маэстро. Не вытяну. Не сейчас». А взгляд болезненный, лихорадочно-мечущийся, и Маэстро понимает: это не тоска по дому, это что-то другое, намного более серьёзное.
— По техническим причинам отменяется, — останавливает он ребят и сам с виноватой улыбкой оборачивается к девушкам. Даже майор и тот удивлённо приподнимает бровь: неладно что-то, друг Маэстро, в твоей эскадрилье. Но сыграть хочется. Хоть что-нибудь! Хоть чем-то удивить девушек, развеселить их!
— Маэстро! Маэстро! — шепчет Кузнечик и наклоняется вперёд, перегибаясь через Вано, — Смуглянку.
Сергей солист, не хоровой певец, ему лишь подыграть надо. А Смуглянку ребята споют и без него, всё правильно. Молодец Кузнечик, все помыслы эскадрильи научился улавливать, таких ценить надо, такие и в бою чужие мысли читают как свои.
— Новинка сезона, Смуглянка!
Как-то летом, на рассвете заглянул в соседний сад.
Там смуглянка-молдаванка собирает виноград.
Я краснею, я бледнею, захотелось вдруг сказать:
Станем над рекою зорьки летние встречать.
Дирижировать легко, эта песня тоже одна из любимых. И ребята поют — заслушаешься. Даже Кузнечик подхватил. А Смуглянка так вообще соловьём разливается. Только Серёга хмурится в свой баян, и задумчивая складка всё не уходит с его лица. Ой, не тоска это по дому, ой, не тоска. И пулемёты… ведь наврал про пулемёты…
И смуглянка-молдаванка по тропинке в лес ушла.
В том обиду я увидел, что с собой не позвала.
О смуглянке-молдаванке часто думал по ночам…
Вдруг свою смуглянку я в отряде повстречал!
Некстати опять вспоминается вспоминается старый разговор с майором, когда они сидели в штабе полка после первой репетиции «Смуглянки».
— А твоя-то охрана, поди, ждёт не дождётся, когда ты её повстречаешь, — смеётся майор и наливает в стаканы «сто грамм». Там не сто, конечно, но можно. Пока затишье, и пока можно.
Маэстро хмурится. Думать об этом не хочется, а взгляды Сергея можно списать на что угодно. Можно. Только почему-то желания такого нет.
— Вы и свахой побыть решили? — усмехается он наконец, и майор хмурится в усы:
— Смотри, Маэстро, дошутишься.
Раскудрявый, клён зелёный, лист резной,
Я влюблённый и смущённый пред тобой.
Клён зелёный, да клён кудрявый,
Да раскудрявый, резной!
Серёга играет, и смотрит хмуро, и на словах припева едва заметно вздрагивает, словно его подловили на чем-то. На чём-то настолько сокровенном, что открыть позволил только сейчас. И следит, глаз не отводит.
Прав был майор.
Дошутился.
***
Разговор не клеится. Сергей притворяется, что всё в порядке, притворяется хорошо, и Маэстро поверил бы, если бы не прошёл рядом с ним всю войну.
— Что с тобой, Серёжа? — и глаза тут же забегали как у загнанного зверя, заблестели напугано. — Ты же истребитель!
И Серёжа отворачивается. Взмахивает непокорной светлой чёлкой и отворачивается со стыдом, и в глазах лихорадка.
— Всё, что ты скажешь, Алёшка, знаю, — и горечь в голосе. Будь здесь сестра, она бы уже отступила от такой неприкрытой боли, не стала бы расковыривать раны, да только такой гнойник в душе на войне намного хуже, ещё дороже в бою обойдётся. А Маэстро не хочет платить такую цену, никогда и никому, и уж тем более не этой проклятой войне. — Кончился истребитель, Лёш. Всё. Я трус, командир!
— Серёга! — резко и притормаживающе. Потому что не трус. Уж он-то, Титаренко, знает, трус его ведомый или нет. Трус на войне не выжил бы. А остальное поправимо.
И Серёга вскакивает, резко, будто верит, что так сможет укрыться. И от разговора, похожего на допрос, и от себя самого.
— Помолчи, Лёш. Помолчи.
Сейчас.
— Сломался я. — Серёга обхватывает себя руками, и от этого жеста кажется еще более потерянным, чем раньше. — Ты Поныри помнишь?
А то ж не помнить. Тот ужас, сковавший сердце, когда Серёгу, чудом живого, отвозили в госпиталь. Та ненависть, которую, казалось, не чувствовал никогда до, и, хотелось бы верить, никогда не почувствует после. То облегчение, когда пришло долгожданное письмо: «Всё в порядке, Лёш. Скоро вернусь».
— Болтуны! Привыкли говорить, что немец трус! — отрывисто и глухо, и злость на руководство мешается со злостью на себя и стыдом. — Немец боится лобовой! Обязательно отвернёт! А мой не отвернул…
Маэстро хочется провалиться сквозь землю от боли — и той старой, от воспоминаний, и новой, от стыда. Прости меня, Серёжа. Ведь это я отдал приказ идти на таран. Психологический манёвр, страх перед смертью. Немец отвернёт. Всегда отворачивал! А тут — не отвернул…
— Да так, что плоскости поотлетали! Крылышко влево, крылышко вправо! Очухался на земле. Як догорает. А у меня перед глазами черешня цветёт.
Вот он, гнойник. Вот она, та боль, что змеёй свилась в груди и гадила. Прости, Серёж, прости. Прости и за тот приказ, и за недавний напугавший всех улёт. Пусть война. Пусть и можем не вернуться, прости. За всё прости.
— Работаем на износ, Серёжа, — и сам не веришь в свои слова. Вот он — износ, вот она — грань. Грань, которую не в силах помочь преодолеть никто, только сам, своими силами. Только где эти силы брать?
— Знаю, Лёша, знаю. Но поверь, клянусь матерью, я не сознательно из боя выходил! Машину чувствую, руки на месте! Рвусь в бой! А как… — И Серёжа закрывается рукой быстрее, чем договаривает. И сам смотрит на свою руку с растерянным стыдом. — вспыхнет…
Сюда бы сестру, она умеет утешать. А он, Маэстро, только теряется во всем этом. И от этой исповеди не знает, куда скрыться.
— Очнулся — бой чёрти где, а я вывалился. Наверное, выжить хочу.
Все хотят. Да только чтобы выжить, каждый рисковать должен. День за днём, бой за боем. За себя и за друзей, за семью и за страну.
— От войны не уйдёшь.
— От себя не уйдёшь. Вот что страшно. Подавай в трибунал, командир. — и обречённость. А Лёшка молчит, и, кажется, голос исчез, и даже голова опустела внезапно от этой фразы. — Вот рапорт о списании!
— Куда?
— В пехоту! К чёртовой матери!
Строчки плывут перед глазами. «Я, Скворцов Сергей Дмитриевич…» Листа не видать, как не щурься.
— В шрафбат!
Серёжка садится рядом, прижимается коленом к колену и смотрит. Обречённо смотрит.
И почему-то накатывает злость. На себя — идиота, который столько времени мог ничего не замечать. На Серёжку, решившего сдаться. На немцев — за войну, за смерти. На весь мир — за всё.
— К чёртовой матери. А кто ж сбивать бубновых будет? Я с желторотиками, да?!
И Серёжка вновь обхватывает себя руками, и хотелось бы обвинить ночную прохладу, да не выходит. И Маэстро понимает, чувствует сердцем, что не станет ему в пехоте лучше. Да нигде не станет лучше, потому что это — побег! И поэтому рапорт горит красиво. Хорошая бумага. Была.
И от того, с каким отчаянием Серёжка опускает голову, понимая, что побег не удался, самому сдохнуть хочется. А мы на войне, Маэстро. Не забыл? Сам сдохни, а друга вытащи.
— Вот это — всё, что я для тебя сделать могу. А помочь… Знаешь, Серёга, в жизни бывают минуты, когда человеку никто, никто! не может помочь! Рождается сам! И умирает сам!
Титаренко вскакивает, не в силах смотреть в это отчаяние в голубых глазах. Самому бежать хочется, подальше отсюда, чтоб ветер всё из головы выбил.
— Я люблю тебя.
Этот шепот едва слышен, но Маэстро тормозит быстрее, чем если бы врезался во что-нибудь. Оборачивается. Серёга опустил голову на руки, и лица не видать, и хотелось бы поверить, что ослышался. Да только…
— Что? — а изо рта вырывается какой-то писк, совсем не подобающий ни мужчине, ни солдату.
— Я люблю тебя, — так же глухо повторяет Сергей и чуть приподнимает голову. Титаренко возвращается обратно к костру, садится рядом на землю, и Серёжка откидывает голову ему на плечо. Вспоминаются тут же и танцы, и «охрана», и подзуживания майора, и песня сегодняшняя, и смущение, и вообще всё.
Лёша запускает пальцы в его волосы. Это какая-то несознательная реакция, но почему-то становится спокойнее. Чужое тело тёплое и сильное, а волосы на ощупь такие же мягкие, как и на вид.
— И ты решил сбежать?
— И от этого тоже. Думал, если уйду куда-то, где мы точно не встретимся, то… То забуду. И весь этот бред закончится!
Волосы мягкие. Алёша улыбается. Костёр потрескивает, а в кустах беззаботно скрипит сверчок, и от этого звука на душе становится спокойнее.
— Это ведь уголовное, — Алексей просто думает вслух и поэтому удерживает попытавшегося вскочить Серёжу. — Попадёмся — не под трибунал пойдём, а сразу в лагеря.
— Что? — голубые глаза смотрят растерянно и удивлённо, и Маэстро целует эти губы, которые умеют, оказывается, не только петь.
— Будем жить, Серёжа, — усмехается он. И добавляет тут же, намного серьёзнее: — Но побега не прощу. Ни в пехоту, ни вообще.
— Понял, капитан, — и Серёжка насмешливо отдаёт честь.
Это, конечно, ещё не спасение. Гнойник вскрыт, рана зияет, и лечения лишь чуть-чуть, но оно началось. А там посмотрим.
***
— Так и писать? — Ромео смеётся. — День у вас такой, как у нас, за что поцелуйте в… — И все опять взрываются смехом. Только Сергей не смеётся. Лежит на кровати, взгляд в потолок, и опять угрюмый. И ведь и не утешишь никак, любая близость, раньше такая простая, теперь подозрительной в собственных глазах кажется. Ему не нравится эта идея с вызовом.
— Плохая идея, — он так и сказал. — А если подобьют? Тут не вся эскадрилья, а ты и твой ведомый.
Серёга не говорит «я». В бою от него никакой помощи не будет, и он это понимает лучше всех. Оттого и угрюмый. Предложи Маэстро такую идею до Понырей, Серёга бы первым помогал письмо составлять. А теперь…
— Ну может многоточие поставить? — узбекская вежливость не позволяет такое писать, но холодная украинская месть позволяет. И Ромео опять смеётся, и Смуглянка с Кузнечиком хохочут. А Серёга лежит. Охраняет.
— Кузнечик, переведи на немецкий. Быстро, но постарайся так, чтобы это был добротный, литературный язык.
Маэстро как-то по-другому представлял себе перевод длинного, наполненного афоризмами и оскорблениями, письма. Что-то не менее длинное, уж точно. Но уж явно не три предложения с подписью! С кровати доносится насмешливое хмыканье.
Ну посмейся, посмейся.
— Ведомым со мной пойдёт старший лейтенант Скворцов.
Серёга вскакивает почти испуганно. У него руки дрожат, когда он застёгивает воротник, а стоит выйти из дома, где собрались «писатели», он шипит:
— Лёш, ты с ума сошёл? От меня же толку не будет! Я же…
— Посмотрим, — отрезает Титаренко, и Сергей замолкает.
А в небе становится не до этого. Немцы быстренько расшифровали как и перевод, так и исходный вариант текста, и судя по тому, какие слова летят из громкоговорителей в их сторону, исходный вариант поняли верно.
— Серёга, вызов приняли. Заходим от солнца.
И короткое:
— Есть.
Бой равный. Двое на двое. Ведущий и ведомый с двух сторон. Маэстро на миг кидает взгляд на землю, заворачивая мёртвую петлю. Все желторотики возле громкоговорителя, танец четырёх самолетов видно как на ладони. Вот и пусть смотрят, как немецкий туз пойдёт ко дну. Пусть запоминают. А там у каждого свои счёты найдутся.
— Серёга, у меня отказало оружие!
Он спиной чувствует, как Серёга в своём самолёте матерится сквозь зубы, объясняя непутёвому капитану, где он видел эту идею с вызовом вообще и одного идиота-командира в частности.
— Что будем делать?!
— Имитирую атаку! Прикрой, атакую!
— Понял, Лёша, понял!
Титаренко выводит еще одну мертвую петлю, поднимается над всеми, чтобы видеть картину боя целиком, и тут же ныряет в пике. Серёга следует за ним как приклеенный. Ага, вот сейчас.
— Лёша, мессер на хвосте! Лёша!
Ну давай, друг, не подведи. Если не получится, у него будет неприятный разговор со всеми, начиная от майора и заканчивая самим Сергеем. Если получится… Неприятного разговора с майором удастся избежать.
Алексей чувствует, как замирает сердце перед опасностью. Такие удачные моменты, чтобы выстрелить, но сегодня геройствовать должен не он.
— Держись, Лёша!
И Серёга поднимает машину, прикрывая командира. Три. Два. Один. Выстрелы. И подбитый мессер падает, дымя на всю округу.
— Девятый, оттянись назад, — а вот и приказ майора, разгадавшего педагогическую хитрость. И тут же отчаянное Сергея, принявшего отход за падение:
— Лёша, не уходи!
— Да не ухожу я, Серёга! Сейчас вместе споём, дуэтом!
От возможности больше не прятаться за Серёгу, подставляя его под удары, а наконец выйти на равных, сводит горло.
— У тебя ж оружие…
— В порядке оружие! Это я тебя купил!
— Понял. Но поговорим.
Почему-то от этого мигом похолодевшего тона вспоминается отец, и все детские шалости, и тяжёлый ремень. А вот и последствия вранья, педагог хренов. Лишь бы будущий неприятный разговор оказался не таким неприятным, как представляется.
— Обязательно поговорим, Серёга!
Второй мессер позорно улепётывает, объясняя на немецком, мешающемся с русским, где он видел красную армию, и куда эту армию пошлют солдаты вермахта во время победы.
И короткое распоряжение майора:
— Садитесь уже, рыцари. А с тобой, Титаренко, побеседуем.
Кажется, неприятных разговоров всё-таки будет больше одного.
Приземление мягкое, и Макарыч суёт фуражку, но Алексею сейчас не до него. Серёга садится рядом, и Маэстро бежит к нему, на ходу принимая у всё понимающего Макарыча трафареты и краску. Видит, как молодой техник Сергея побежал за звёздочками, и кричит ему:
— Не спеши.
Разговор обещает быть неприятным, и Маэстро даже морально готов к этому. Проверни бы с ним кто-нибудь такой трюк, врезал бы в челюсть, и разговор короткий. Но Серёга внезапно усмехается.
— Спасибо, — произносит он и взлохмачивает волосы, влажные от пота. — Лёш, слушай…
— Не надо слов, — обрывает его Маэстро, а в груди разливается спокойствие. И Серёга понятливо улыбается:
— Хорошо. Помолчим. Но зря ты Ивана притормозил. Кто мне звёздочку рисовать будет?
Маэстро улыбается, весело, и с той лисиной хитринкой в глазах, что когда-то сводила с ума всех девушек института.
— А я на что? — и достаёт кисть. Звёздочка получается в два мазка, и почему-то то, что она вышла ровная, вызывает у Алексея такую же гордость, как когда-то первый сбитый «мессер».
Серёга улыбается, ветер лохматит его чёлку, и будь Титаренко художником, эта картина принесла бы ему мировую известность. Но он всего лишь лётчик, да по совместительству дирижёр.
— Пойдём в лес, — шепчет Серёжа, и Маэстро кивает. В лесу их не увидят и не найдут, в лесу они могут себе позволить многое.
Шумная деревенька и аэродром остаются вдалеке, лес приветливо шумит листьями, и солнце с трудом пробивается сквозь густую листву, пятная землю как леопарда. Они сворачивают в один из оврагов, Серёга достаёт припрятанную под брёвнами бутылку, и они садятся рядом на землю, облокачиваясь спинами на тёплую древесину.
— Сто грамм? — усмехается он, но Маэстро сейчас вообще не до выпивки. И его ведомый понимает это лучше, чем кто-либо. Понимает — и дразнится, будто мстя за пережитый в небе ужас.
Целоваться немного неудобно, губы горчат дымом, но плевать.
— Я люблю тебя, — хрипло шепчет Сергей. В голубом небе перекликается журавлиный клин, и даже война сейчас кажется какой-то далёкой, придуманной. А настоящее — вот оно: ветерок, шевелящий траву, журавли в небесах, и Серёга, закинувший руку ему на плечо. И ради этих мгновений стоит жить.
— Будем жить, командир, — эхом откликается друг. — Будем жить.
***
— Почта! — радостно кричат издалека, и репетиция тут же прекращается: каждому нужно поскорее узнать, пришло ли ему письмо, и если пришло, немедленно прочитать, устроившись на брёвнах у штаба.
Вокруг почтовой машины уже собралась толпа, и взволнованные бойцы, перекрикивая друг друга, стараются узнать, пришло ли им что-нибудь.
— Кобахидзе, — Вано забирает три конверта и отходит в сторону, чтобы не мешать другим.
— Александров, — Кузнечик берёт своё письмо и тоже отходит, уступая место.
— Титаренко, — и в руки удивлённому Маэстро ложатся два конверта. На одном из них он читает подпись: Танова Любовь… и это заставляет встревожиться. Тёть Люба была их соседкой, но писем не писала никогда, только дописывала в те, что отправляли мать с сестрой. Что же случилось?
Серёга, которому письма слать давно уже было некому, заглядывает через плечо. Маэстро, не глядя на него, направляется к дому, с трудом сдерживая себя, чтобы не начать читать прямо по пути. Сергей идёт рядом, одним мрачным видом отгоняя всех любопытствующих.
«Здравствуй, Лёшенька, — начинается второе письмо, подписанное именем сестры, а написанное и матерью, и бабушкой, и даже соседями. Мамин почерк крупный, с красивыми завитушками. — У нас всё хорошо. Я на прошлой неделе захворала, но уже поправляюсь. Катюшенька-помощница где-то малины нарвала, так мы пир устроили. — И другим, более мелким и резким почерком, сестринское: — Лёшка! Ну как ты? Ведь вы почти рядом проходите? Взял бы отпуск, заехал бы домой! Мать с ума по тебе сходит: письма не пишешь, даже словечка не прислал. И не стыдно? А у нас всё хорошо…»
Письмо длинное, разномастное, и Титаренко с улыбкой зачитывает некоторые шутки сестры Серёге, верно сидящему рядом.
А затем наступает черёд второго письма, с еле видным адресом и пятнами, похожими на те, какие оставляют на бумаге высохшие слёзы. Маэстро вскрывает его, и перед глазами всё меркнет, стоит только прочитать первые строки. «Зинаида Петровна и Катюша третьего дня погибли в бомбёжке. Держись, Лёша. И отомсти за нас всех.»
Письмо выпадает из рук на кровать, а Маэстро так и остаётся смотреть в одну точку.
— Лёш? — верный Скворцов тянется к капитану и мельком глядит на письмо.
— Они мертвы, Серёж, — еле слышным эхом отзывается Маэстро. — Третьего дня… Почти две недели. А я…
Он не договаривает и вновь застывает, глядя в одну точку. Сергей молчит. Ему ли, потерявшему всю семью ещё в начале войны, не знать этой всепроникающей боли?
— Мы остались вдвоём, — хрипло шепчет Маэстро и вскакивает. — Пойду, что ли… Ты со мной?
— Конечно, — Серёжа поднимается, застёгивая воротник. — Всегда.
— Пока смерть не разлучит нас, — с тихим смешком отзывается Титаренко, и Скворцов вздрагивает от его лихорадочной улыбки, и от того, что глаза капитана больше похожи на два угля.
Куда они идут, никто из них не знает. Маэстро тенью заглядывает в штаб, и тут же направляется к самолёту. Гладит родную Девятку, проводит ладонью по звёздочкам и сплёвывает. И поворачивает к лесу.
А там, едва зайдя за первые деревья, внезапно прижимает Скворцова к одному из стволов и целует, так отчаянно, будто этот поцелуй — последняя соломинка, за которую он держится.
И не пугает уже ничего. Пусть их увидит, кто хочет. Пусть делают, что хотят. Только знать, что он не один. Что здесь и сейчас есть человек, который удержит его на краю пропасти, как когда-то сам Маэстро удержал его.
Сергей молчит, обнимая застывшего в его руках Алексея, и лишь когда тот отстраняется, позволяет себе взглянуть ему в лицо. Маэстро стоит напротив, и тьма в его глазах отступила.
— Ничего, Серёга, будем жить, — криво улыбается он. — Будем жить.
Они возвращаются домой, и тут начинается налёт. И Кузнечик — тот самый Кузнечик, который в первый же день разбил самолёт — расстреливает немца. И Маэстро будто просыпается от этого, и улыбается, не кривым оскалом, а как всегда, ярко и задорно, и кричит своему ведомому:
— Ну Кузнечик! Ну он у меня попляшет!
А дальше всё как всегда: стрельба, самолёты, машина из лазарета, помчавшаяся к догорающему мессеру спасать будущих пленных, поездка к девушкам-соседям и вечерний разговор в палатке.
— Ну ведь люди, человечество должно когда-нибудь понять, что ненависть разрушает! Созидает только любовь! — наивно спрашивает Кузнечик, и Сергею хочется пристукнуть этого мальца, разворошившего неприкрытую рану у Маэстро на сердце.
— Любовь, — глухо откликается Лёша, и глаза его — безжизненнее пепла. — Мы вот с Серёгой от Бреста до Сталинграда топали. С любовью. И от Сталинграда сюда, до Днепра. С любовью. Я по этому маршруту смогу через сто лет без карты летать. А потому что по всему маршруту могилы наших ребят из Поющей! И там не одна эскадрилья, там дивизия легла! И сколько ещё… Вот в Берлине, где-нибудь на самой высокой уцелевшей стене я с огромной любовью напишу: «Развалинами Рейхстага удовлетворён». И можно хоть домой, сады опрыскивать.
Серёга усмехается, вызывая в воображении эту картинку: весёлый Алексей, почему-то в форме и непременно с фартуком, идёт по чьему-то саду с ведром воды и опрыскивателем и отчаянно ругается: «Да что ж это за желторотики, мать вашу, деревья так понасадили?!». То ли это непонятно чем разведённый самогон так действует, то ли общее веселье, пусть и полёгшее под жесткими словами Маэстро, бьёт в голову.
— Командир. Когда вы будете в Берлине автографы оставлять, я вас очень прошу: посмотрите повнимательней. Там уже будут наши подписи, — хвастает Володька Ласточкин, и от этой наглости даже упавшее настроение опять поднимается. — Первой эскадрильи.
— Да какая разница, браток? — грустно спрашивает Зоя, и вся усталость русской земли звучит в её голосе. — Наши, ваши…
— И вообще там первым распишется рядовой пехотный Ваня, — заканчивает Алексей, и Сергей кивает:
— Да и по праву.
Траурная тишина воцаряется в палатке, и Кузнечик, чувствующий за собой вину на общую грусть, протягивает Маэстро трубу.
— Командир, — произносит он. — Всё преходяще, а музыка — вечна.
И это напоминание спасает всех.
— Будем жить, — подхватывает Серёга. И Алёша, уже готовый взмахнуть рукой, на секунду задумывается и командует:
— От винта!
И Вторая поющая садится за инструменты.
— Слушайте! Ну мы когда-нибудь услышим лучшего солиста Первого Украинского? — смешливо спрашивает Зоя, и Сергей отвечает ей в тон:
— Будущего солиста Большого театра?
— Так это запросто! — смеётся Маэстро, и взмахом руки даёт начало. Вано отстукивает ритм, Ромео проводит по струнам своего дутара. И под взмах руки Алексея Серёжа начинает петь.
Hiч яка мiсячна, зоряна, ясная,
Видно, хоч голки збирай.
Вийди, коханая, працею зморена
Хоч на хвилиночку в гай.
Эта песня — признание. Опять и опять — признание. Что последние полтора года, когда от её исполнения сжималось сердце, когда Лёша тонкими пальцами направлял музыку в нужное русло. Что сейчас, с воспоминаниями от лесных поцелуев и тихих разговоров по вечерам.
Девушки задумываются, каждая о своём. Дирижирует Маэстро, пощипывает свой дутар Ромео, поглаживает, будто ласкает, гитару Вано. И каждый мечтает о доме. О девушке или жене, ждущей в родной хате. О мирных днях и ночах, о мягких кроватях и посиделках с друзьями под музыку из радиоприёмника.
Ти ж не лякайся, що нiженьки босиi
Вмочишь в холодну росу.
Я ж тебе, рiдная, аж до хатиноньки
Сам на руках отнесу.
«Я люблю тебя, Лёша». Вновь и вновь, и никто чужой не подслушает, не донесёт. А Маэстро слегка улыбается, и Серёжа улыбается ему в ответ, и у девушек катятся слёзы. Как получилось так, что эти девочки оказались здесь, когда им ещё в куклы играть надо? Мы ответим за это, ответим!
Сядемо вкупочцi бiля хатиноньки
i над панами я пан.
Глянь, моя рибонько, срiбнею хвилею
Котиться в полi туман.
***
Двигатель дымит так, что видно, кажется, и в соседней деревне. Самолёт падает, и ничьей воле уже не в силах его выправить и вернуть в бой. Только чуть-чуть повернуть, чтобы прямо в поезда. Чтобы не напрасно.
— Серёга, прыгай! — отчаянный крик в рации. — Прыгай, Серёга!
Титаренко вворачивает самолёт в пике, но тяжёлая машина не лебедь и умирающего поддержать крыльями, дотащить до аэродрома не сумеет.
— Прыгай, Серёга! — мольба и приказ, что угодно, лишь бы послушался. — Прыгай! Ты обещал!
Обещал там, в лесу, когда мир рухнул и не воскрес, когда остались только они вдвоём и больше никого, к кому можно было бы вернуться. Обещал: «Я останусь. Я выживу, Лёш. Мы будем жить, оба. И дуэтом споём в театре. Ты дирижёр, а я солист, ну!»
— Прости, Лёш, — Серёжа хрипит, от дыма и ветра слезятся глаза, и в цели — железный путь. Чтобы не напрасно.
— Я люблю тебя, идиот! — Алексей кричит во весь голос, и пусть доносит, кто хочет, только бы выжил, а там всё перенесут. — Прыгай! Это приказ!
И Серёга прыгает.