Они встречаются каждую пятницу. Они всегда сидят за столиком у витрины; он заказывает кофе, она — кусочек торта и чай. На улице темно и сыро. Внутри светло и тепло.
Совсем не как дома.
Они говорят о книгах. У неё глубокий, не по-женски низкий голос. Однажды он говорит ей, что таким голосом коренные американцы поют колыбельные.
— А ты откуда знаешь?
— Документальные фильмы.
(Они с Пашей часто их смотрели. Паша всегда устраивался у него подмышкой и сидел как-то очень неловко, но отлезать отказывался; а к концу фильма он всегда засыпал, и приходилось тащить его в детскую. Он всегда просыпался, стоило с него стащить носки.)
Она размешивает сахар в чае. Когда она держит ложку, особенно видно, какие у неё большие и пухлые ладони. У Пашиной матери руки тонкие и цепкие.
Несмотря на это, когда она однажды спрашивает
— У тебя есть время в среду?
он говорит «да».
Они говорят о книгах. У него хриплый, слишком старый голос. Однажды она говорит, что он напоминает её отца.
— Но совсем немного.
Она улыбается виновато, и он думает, что, наверное, это не комплимент.
Она поворачивает голову на голос официантки и на её губах — спокойная улыбка. Ничем не похожая на улыбку Пашиной матери. Ничем.
— А ты… свободна в понедельник?
Они говорят о книгах. И однажды он обнаруживает, что они сидят в тишине; её ладонь — в его.
Пашина мать сказала бы, что ей просто нужна московская прописка.
— Я бы хотела ребёнка.
В этот вечер особенно тихо. До закрытия ещё час. Она смотрит на тёмную и сырую улицу. Он смотрит на её чай с нерастворившимся сахаром.
Не поднимая взгляда, он поправляет салфетки в подставке.
Она ничего не говорит.
— М. И как бы ты его назвала?
— Христина, — выпаливает она, и на секунду покрепче сжимает его ладонь — но всего на секунду. — Если девочка.
— Христина?
— В честь старого друга.
Он думает, что если имя женское, то нужно сказать «подруга».
— У меня был ребёнок, — зачем-то говорит он.
— Да?
Она не спрашивает, но он отвечает:
— Он умер.
В этот вечер он провожает её до дома.