Коленопреклонённые

Хосок подпирает подбородок ладонью и смущённо улыбается. Его спина напряжённо ровная, взгляд мечется по помещению, а улыбка опадает по нескольку раз за минуту, но он всё равно продолжает сидеть и делать вид, будто ничего особенного не происходит. Намджун потворствует ему и просто наблюдает, не делая замечаний: дружелюбность Хосока, друга детства, возвращает его в давно утраченный дом, где царили уют и принятие. Это приятное ощущение мурашками бежит по рукам и позвоночнику, увлажняет глаза, мимику сковывает, не позволяя показать как этот момент на самом деле для Кима драгоценен. Намджун хотел бы задержаться за этим столом на подольше, сильнее почувствовать и откровеннее притворится, будто ничего не чувствует, но Хосок вновь набирает в грудь воздуха. 

— Так ты сходишь со мной на службу? — переспрашивает Хосок, и издаёт тихий, ломкий смешок от того, как обнадёженно звучит просьба, отвергнутая уже несколько десятков раз за последние два года.

Намджун открывает рот, готовый ответить, но останавливается и не издаёт ни звука. Ответ першит на языке, сушит горло. Согласиться — всё равно что подписать дарственную, которая сделает из него банкрота, но открытый к разговорам Хосок за одним с ним столиком так сильно напоминает школьные, светлые годы, когда стоять в одиночестве не приходилось: Хосок смеялся рядом и внимательно выслушивал все горести. Поэтому Намджун решается и склоняет голову, кивая.

— Но если я перебью твоего отца критикой креационизма и христианской морали, виноват ты. Я убеждённый атеист. 

Улыбка Хосока расширяется, ровный ряд зубов отсвечивает, а морщинки счастья в уголках глаз темнеют, обрамляя веки лучами.

— Оке-ей. Спасибо тебе, правда, меня это сильно поддержит, — Чон подхватывает свою сумку, но цепляясь за угол стола и едва не падает. Неловкий, но счастливый. Он смеётся, не скрывая восторга и нетерпения, которым наполнились все его судорожные эмоции и движения. — Я встречу тебя на нашем месте, за пол часа до начала.

— Может за минут пятнадцать? Я не успею выспаться, бессердечный ты святоша, — канючит Намджун, оттаивая. Он не хочет чтобы разговор заканчивался, поэтому выдаёт почти искреннюю улыбку, но Чона уже отошёл на несколько шагов и скоро отвернётся. В последний момент он оглядывает Кима с нежностью, такой тёплой, что тот чувствует контрастный холод в конечностях.

— До встречи, Намджун. Спасибо ещё раз, — Хосок убегает вслед за своей группой. Джуну остаётся только переминать хранящий чужой запах воздух между пальцев. 

От короткого разговора даже о забитом парами дне думать не хочется. 

Кафетерий гудит, а солнечные лучи ложатся на нос и скулы, растапливая румянец. Спокойствие ощущается таким долгожданным и приятным. Поэтому, когда кто-то крепко стискивает плечо Джуна и грузно плюхается на место рядом, благосклонность юноши моментально оборачивается вспышкой раздражения и дурного предчувствия.

— Ким Намджун, верно? — накаченный парень с манерной ухмылкой смотрит прямо ему в глаза, мнёт плечо и безжалостно сокращает расстояние, окутывая терпким, громким запахом тела, только что закончившего спортивную тренировку. Одна из его прядей выкращенна в голубой, по линии ресниц темнеет подводка. Парень открывает рот, чтобы озвучить продолжение, а Ким уже ощущает себя по самые уши погружённым в грязь и пламенеющим от вожделения. — Я слышал о тебе, приятель. Деликатные проблемы — это нормально. Даже больше, они по моей части. 

— У меня нет проблем, — отстраняется Джун, стараясь выглядеть так холодно, как только может, но в животе у него копошится противное и выжигающее. Не от солнца ему пару минут назад стало так тепло, и Намджун стискивает зубы, не давая себе признать очевидное.

— Не уверен, у тебя стояк на того верующего, — парень приближается к его уху, шепчет с интимной издевкой, а руку помещает на бедре. — Все мы люди, не подумай, я не осуждаю, просто хотел сказать, что с ним тебе ничего не светит.

— Оставь свои фантазии при себе, — Намджун ощущает тошноту от того, как пахнет этот перень, порывается уйти, но чужие руки останавливают, а голос пробирается под кожу, отзвания от костей и венозных стенок.

Осознание реальности такое горькое, и Ким бессильно зажмуривается на секунду, зная, что не сможет подняться. Ему не хочется покидать эти бесспардонные, порочные объятия.

— Не кипятись, я просто хотел сказать, что между вами пропасть, а между нами с тобой считанные миллиметры, — он поигрывает бровями, но уловив, что Джуна такое не впечатляет, просто улыбается своей обычной похабной улыбкой и закидывает руки за шею, потягиваясь. — Окей, сразу к делу. Я в курсе про тебя, и хочу потрахаться.

Голова кругом, Намджун погружается в туман от происходящего, и в этом мареве его разумная часть медленно уходит в сторону, передавая рули управления другой, родной со всей накатившей на Джуна гразью. Она берёт бразды плавления гладко, не встречая сопротивления, и сразу же затопляет мозг восторгом от доступности предложения. Ким выпрямляется, прищуривает глаза и протяжно смотрит на парнишку.

— Значит мне не нужно объяснять, что я сплю с кем хочу и когда хочу, — Джун рисуется пошлой улыбкой и сам подаётся ближе к парню, припадая к его плечу грудью. — Никаких выяснений отношений. Мне нужно будет только твоё тело и, скорее всего, только на один раз, на этом всё и кончится.

Парень смотрит на Джуна не отрываясь, в его широко приоткрывшихся глазах горит восторг и вожделение. Намджун чувствует, как его бёдра начинают подрагивать, а в паху пережимают брюки, не давая полностью возбудиться.

— Чёрт, чувак, ты горяч, — с соседнего столика им улюлюкают такие же накаченные и самоуверенные парни из сборной. Парнишка поворачивается к ним и лыбится мерзотно, но Намджуна не трогает даже это. — Так мы можем у меня, вечером?..

— Нет, идём прямо сейчас, — Намджун легко поднимается со скамьи и направляется к выходу. — Ты же готов прогулять пары ради моего члена?

— Какая же ты шлюха, я в восторге..

Комплимент или оскорбление — Намджуну давно плевать.

Сзади всё ещё шумят, крепкие шаги парня следуют за его собственными, как тень, но в его голове контрастный с гудящим телом холод, который посеял Хосок. Ким проделывал это так много раз, с такими разными людьми. Преподователями и спортсменами, тихонями и безумцами. Мужские тела и женские давно слились в безразличное вожделение, имена и фамилии стёрлись, потеряв всякий смысл, а все возможные места успели наскучить. Не важно куда он поведёт этого очередного паренька, чьё имя даже не попытался выяснить: всё случится как всегда, как происходит ежедневно. Секс, разрядка и пара часов тишины, в течении которого Намджун послушает лекцию, не отвлекаясь на возбуждение, а потом всё повторится дома, на подработке, снова дома, ночью, когда даже сны будут выбивать из него оргазмы.

Уже на грани, когда он особо грубо вдавливает облитое потом тело в стену подсобки, Намджун вспоминает, что через пару дней обещал сходить с Хосоком в церковь. Мысль глупая, Ким тут же жалеет, что вспомнил друга сейчас, когда наслаждается узостью незнакомца и выбивает из него стоны каждым своим движением.

Приятная улыбка Хосока горит бельмом в голове, вдруг превращается в очередную порочную фантазию, мерзкую в своей безнравственности и от того же самого ещё более сладкую.

Хосок стоит на церковных ступенях и разводит ягодицы, умоляя войти в него, мокрого и опороченного.

Намджун давно смирился, что не может быть нормальным, не может быть не озабоченным, но сейчас он впервые ощущает к себе подобие отвращения. Хочется прикратить, хочется отказаться от идеи. Но собственная же рука грубовато прихватывает парня за волосы, собственный рот говорит пошлости в ухо, и собственные же глаза скармливают себе иллюзию: трахает он не незнакомца, а Хосока, верующего, беззлобного юношу, способного шептать только молитвы, но сейчас открывающего мокрый рот в такт толчкам и произнасящего:

«Ты отнял меня у бога, Намджун.»

Кима накрывает оргазм.

*

По церковному нефу гуляет ветер. Он воет на резных обрамления скамеек, грозится истереть в пыль монументные крылья херувимов и расплескать воду из чаш очищения. От него на душе холодно и жутко, и по виску Намджуна катятся крупные капли пота, такие же ледяные, как и воды ливня, заливающего витражные окна.

Снаружи казалось, что грандиозное здание парило, точёными шпилями и окрылёнными статуями вонзаясь, подтягиваясь в небо, внутри же Намджун ощутил себя придавленным всей этой громадой храма, словно вся тяжесть и монументальность этого места разом обрушилась на его плечи.

Или же то был вес его собственных прегрешений?

Душный от ладана воздух не даёт насыщения лёгким. Холод лижет спину, и, хотя люди вокруг него улыбаются и добродушно обмениваются рукопожатиями, Джуну кажется, что в руках каждого из них поблёскивает нож, и никто не побрезгует измарать каменные полы кровью.

Хосок берёт его за локоть и ведёт по залу. Пальцы его не дрожат, шаги ровные, уверенные, умело направляющие Намджуна, чтобы он ни в кого не врезался на своих запинающихся ногах. Намджун практически не узнаёт его, как и себя, обнищавшего и потерявшегося за один переход через двери храма. Он растерянно обыскивает глазами комнату, везде натыкаясь на знакомые черты и голоса. Его ноги совсем теряют крепость, ладони холодеют от тяжёлого слоя влаги, но рука Хосока продолжает вести его по твёрдому курсу и Намджун просто сдаётся ему, теряясь в накрывшем его гуле из страха и неуверенности.

Его осуждают здесь. Он не в своём, он в совершенно враждебном ему месте. И когда он усаживается за одну из передних скамей, всё ещё удерживаемый Хосоком, тошнота сковывает его горло, а чёткость взгляда мутнеет. Импульс убежать распирает, мысли упорно противодействуют, напоминая, как трусливо и унизительно будет уйти сейчас. Джун просто старается не думать, не дышать, не вслушиваться в мягкие разговоры верующих, которые способны вспомнить его и спросить с той же непоколебимой уверенностью, что проснулась в Хосоке, не раскаивается ли он.

Нет, не раскаивается. Намджун запахивает куртку сильнее, от нервов его начинает знобить, и лоб покрывается потом. Зачем он согласился? Почему не предвидел, что прошлое может начать отравлять его прямо изнутри, превращая воскресное утро не в момент счастливого примирение давних друзей, а тяжёлую пытку для одного не до конца завязавшего с церковью грешника?

Он просто хотел вновь почувствовать себя другом Хосоку, стать причиной его улыбки после тех двух лет, когда они избегали даже смотреть друг на друга. Но сейчас, находясь в этом месте, он чувствует себя так, будто его вскрывают по живому, изучают греховность каждой его клетки и говорят языком отца грозные обвинения. 

Ему нужно спасаться отсюда, пока остальные не успели сделать его объектом сплетен, а немые статуи не исказили свои блаженные лица, наводя на него стрелы гнева и возмездия, но Хосок так и не убирает руки.

— Наконец-то мы оба перед богом. Спасибо тебе, я знаю, для тебя это не так легко, — успокаивает Чон, буквально провоцирует ответить улыбкой, но Намджун не может даже вновь взглянуть на него. Он весь мокрый, напряжённый, его нервы сотрясает от каждого громкого звука или движения рядом, а когда он всё же набирается отчаяния, чтобы попросить Хосока отпустить его, за кафедру поднимается отец Чон, поседевший и посуровевший пастор, которого Намджун всегда боялся даже сильнее, чем собственного.

Каждое воскресенье, всё его детство, слова этого человека терзали его, говорили ему, насколько несовершенен он есть и насколько глубоко должен покаяться если хочет жить после смерти. Намджун склоняет голову, рыдания першат в гортани, заставляли давиться воздухом, а Хосок продолжает сидеть как ни в чём ни бывало и гладить намджово плечо.

— Хосок, я-, — бесцветный, плачущий голос, в котором Ким не узнаёт себя, тонет в нежном жесте, которым Хосок показывает ему замолчать.

— Это хорошо, Намджун. Не бойся, ты в правильном месте.

« Откуда тебе знать?», рвётся прямо из глубин перепуганного сердца, бьющегося так громко и отчаянно, будто оно умирает, но начавшееся прославление перебивает всё Джуново возмущение.

Люди поют про великого бога, про блаженных верующих и гиену огненную, готовую пожрать грешников. Пастор подпевает, внимательно глядя на Кима, Хосок выкрикивает припевы, вытянув руки к небу и совершенно растворившись в возвышенности момента. Намджун не может стоять, ноги подгибаются, а мысли в голове предательски вторят песням.

За три года эти гимны не изменились, не изменился даже их порядок. Намджун всё ещё знает каждое слово и интонацию, может подпеть начиная с любого места и улыбнуться, припоминая как сладко одевались эти песни, когда их исполняла его мать.

От этого чувства затошнило только сильнее. Оно легло на него как свеже сплетённое сукно на ветхую ткань, начало пришиваться, разрывая своей крепкостью старые нити и лохматя края древней раны. Пастор Чон начал свою проповедь, вонзая каждое слово в Намджуна, словно специально пробуждая в нём давно уснувший, панический страх.

За поворотом грешной жизни не смерть и не спокойствие — муки. Огонь и сера, ад, иглы под ногти и кожа, которую сдирают заживо снова и снова, на протяжении вечности.

«Там я увидел миллионы пустых сердец! — говорил пастор, и Намджун не мог больше держать глаза открытыми: ужас, рождаемый изнутри, покрывал его взгляд уродливыми химерами, а малейшие шумы оборачивал оглушительными воплями, от которых в голове замыкало и болело. — Все эти люди отказались от бога, отвернулись от благочестия. Они были собраны в этом месте с стонали от ужаса одиночества, умоляли меня о втором шансе обратиться к спасителю, вопили о конце и не могли примириться с фактом, что эти муки бесконечны. Темнота и первобытный ужас — это получили они, и никто уже не мог им помочь. Так описывает наш уважаемый брат своё откровение.»

Намджуну сделалось больно, сердце сдавило и воздух словно перестал поступать в лёгкие. Он пойдёт туда, окажется там, если однажды его сердце остановится. В жаре, в боли, в постоянном страхе, который не отступит. Это — его будущее, его судьба. Пастор Чон призвал всех грешников подойти и покаяться, он надавил на Намджуна взглядом, и тот, как послушная пружина, вдруг поднялся на ноги.

Упасть на колени и попросить прощения за всё. Он едва ли раскаивается, но не хочет умирать, не хочет чувствовать этого ужаса ни одной лишней секунды, поэтому и идёт вперёд, расталкивая прихожан. 

Джун сделал ещё один шаг, но не смог склонить коленей. Со стороны хоров в него смотрели чёрные, ещё более греховные чем всё намджуново естество, глаза, а красные как кровавый гранат губы улыбались насмешливо, издеваясь, вгоняя в ещё большие оцепенение и ужас.

Намджун всем собой ощутил, что опоздал. У него нет шанса даже каяться. Ангел смерти, его приговор и судья, знаменатель всех его прегрешений и свидетель последнего проступка, стоял перед ним статным, неповторимой красоты мужчиной, разодетым в белоснежные одежды хорового служителя. Он смотрел на него безотрывно, его язык проходился по губам, окрашивая их кровью. Намджун стоял, очарованный, и мужчина приподнял брови, сжал губы и приложил ладонь к подбородку, заскользил вниз, голову откинул, чтобы очертить свою шею. Улыбнулся. Намджун чувствовал на себе все взгляды, его ум мучительно метался, не понимая, почему никто не обращает внимания на искусителя, обольщаяющего его прямо перед ними.

«Ты отнял меня у бога, Намджун.» — голос пропел в самом корне сознания, и окружающее словно перегорело. 

Возбуждение так быстро вскипятило кровь, что Джун почувствовал головокружение, а в следующую секунду улыбка видения стала ещё порочней. Изящно вытянув указательный палец, Ангел прочертил прямую линию прямо по глотке, а после указал на Кима, заледеневшего в центре святого зала с возбуждением, заметным каждому.

«И как тебе конкурировать с самим богом, милый? Непосильная для человека ноша...»

Кажется, тогда он и побежал. Джун расталкивал всех и вся без разбора, бежал по гулким коридорам, в каждой статуе и каждой фреске видя смоляные глаза, прожигающие в нём бездну порока.

Двери церкви оказались заперты, Ким бился в них, в неконтролируемом безумии обдирал руки, пытаясь проломить медную резную обшивку, когда в голове звенело уверенное:

«От себя самого ты всё равно убежать не способен»

Намджун думал, что умрёт прямо там, и сильнее бился в дверь, оставляя на ней кровавые ошмётки. Но она отворилась сама, выплюнула его на безлюдную улицу, и Намджун, униженный до состояния пресмыкающейся твари, отполз к кустам, где долго лежал на земле, растоптанный и напуганный, яростно глотающий этот нормальный, не пропитанный благочестием кислород, и рыдающий от внезапного осознания, что Ангел его кончины прав: даже если ему ещё раз предстоит пройти это страдание обличения, даже если его поместят под пытку или ввергнут в пучину огненную, он едва ли сможет измениться. Ведь образ хориста даже через весь ужас случившегося всё ещё отдаётся в паху болезненным возбуждением.

*

Намджун не мог сомкнуть глаз вот уже вторую неделю. Дни проходили, но память упрямо сохраняла слепок того ужасного служения, нисколько не сглаживая его и не уменьшая эмоций. Тот же ужас, та же боль заполняли Джуна каждый раз, когда он пытался уснуть или когда к нему прикасались. Он не мог отдыхать, не мог есть и не мог заниматься сексом.

Обычное для него возбуждение никуда не девалось, единственное конфликтовало с постоянным ужасом, который в нём обосновался, но когда Намджун попытался расслабиться с одной очень привлекательной и доброй девочкой из университета, лицо хориста закрыло ему взор и всё так же играюче обведя губы языком, пробудило панику, от которой девочка ещё долго смотрела на него как на умолищённого и не убегала только из чувства ответственности: руки Джуна дрожали так, что вода из бутылки расплёскивалась, а лицо переливалось от толстого слоя пота. Возбуждённый и парализованный, видящий свой конец, напуганный, дрожащий каждую минуту. Намджун сдался уже на третий день, и не пошёл в университет, отдавая время снотворному, впрочем не особо надеясь.

Но ничего не проходило, ангел крепок держал его за удавку, которую обернул вокруг его души, как и вокруг шеи, и тянул обратно в храм, совершенно пустой в глубокий вечер среды.

Он стоит на коленях перед чернеющим алтарём и шепчет в окоченевшие руки свою первую после многих лет молитву. Стыд и отторжение ломают ему внутренности, колени ноют, гордость требует подняться, но Намджун с отчаянием приказывает ей замолкнуть: двух недель ему хватило, больше он не способен терпеть ничего. Пусть убивают, пусть что угодно, только чтобы душа замолчала, чтобы перестали видеться картины ада, а каждый шаг перестал оглушать стыдом.

Он всё равно не сможет измениться. Сколько бы ни хотел вернуться в церковь, сколько бы ни пытался перестать желать каждого встречного, всё напрасно. Он от самого рождения обречённый, больной. Греха в нём столько, что можно покрыть миллионы, и он с детства не переставая умолял бога забрать его, пока он ещё не совершеннолетний и не несёт за себя ответственность в полной степени. Но, кажется, у неба были другие планы.

Шаги рушат тишину, и все каменные ангелы с грохотом отворачивают головы, когда на алтарь богохульно и гордо вступает босыми ногами тот самый хорист с острыми, пламенно чёрными крыльями.

Намджун не смеет поднять взгляд. Тело его сковывается, вздохи дрожащие и беззвучные, по носу стекает вязкое и холодное подобие слёз. Умирать за грехи, привитые самой сущностью? Сколько страха и безвыходного горя приносило осознание такой навязанной виновности.

— Твои грехи не простятся даже если ты всю жизнь проведёшь, замаливая их на коленях, — голос Ангела звучал прекрасно, и Намджун не смог удержаться от испуганного взгляда. Воплощение его греховного желания, Ангел ступил на пол и грубо поднял лицо Кима за подбородок, прожёг его душу могущественным, непрощающим взглядом и лёгкой царапиной отметил мокрую от слёз щёку. — Не плачь. Твоё наказание слаще, чем наказание многих.

— С чего бы? — запинаясь пробормотал Джун, не владея голосом от отчаяния и слабости. От всего естества ангела исходило обещание безжалостной кары, он вдавливал под кожу ужас каждым своим прикосновением, но несмотря на страх, было в нём ещё что-то, такое же грязное и наказуемое, как и в душе самого Кима. Напуганное изумление пронеслось по нему, мысль, что они одинаковые, заставила задыхаться сильнее и выдать наивное и необдуманное, — Ты здесь чтобы помочь мне?

Ангел захохотал, его пальцы сжались, вжиная кожу щёк в челюсти. Новая порция унижения заполнила Кима, и он дёрнулся в попытке освободиться, но ангел не пустил, посылая по телу волну острой боли, от которой Ким застонал и не смог сомкнуть глаз: Ангел словно специально заставлял его смотреть в свои колючие, обжигающие глаза.

— Помогать грешнику? Нет, даже падшие ангелы не снисходят до этого, — мужчина улыбнулся и провёл пальцем по носу Кима, собирая слёзы и пот. Намджун ощущал себя безвольной вещью в его руках, но не мог шевелиться из-за ужаса. Казалось ещё немного и он просто потеряет сознание, но Ангел заговорил вновь, вплотную приблизившись к Киму и облизнувшись в считанных миллиметрах от его похлодевших, синих губ. — Любая душа стоит дорого. Даже твоя, с грехами, с, о ужас, проклятием, — Намджун дёрнулся вновь, осведомлённость этого мужчины всё больше пугала его, но Ангел держал крепко и, словно обратное зеркало, отражал его мучения в виде насмешливых издевательств. — Да, я знаю, что ты ушёл из церкви и проклял бога. Ты читал святые тексты, должен знать, что человеку прощается всё, кроме проклятия святынь. Это сильнее всего продещевило твою душу, хотя блуд и непримиримая гордыня тоже постаралась. В общем, — Ангел поднялся с коленей и оттокнул Джуна, так что тот упал на каменный пол, ловя дорожную пыль мокрым лицом. Сил в его теле не осталось, оно не слушалось его, челюсти болели. — Я могу позволить себе твою душу, могу присвоить её и заставить досрочно расплатиться за все грехи, чтобы потом, после твоей смерти, поглотить. Если тебя это успокоит, ты не увидишь ада после смерти, тебя просто не станет, я уничтожу даже упоминание о тебе.

Намджун всхлипнул и потянулся к нему. Паника мешала ему думать, каждое движение давалось с трудом, но последнее обещание Ангела разом вернула его к жизни. Параллизованный и взмокший, заставляющий Ангела улыбаться надменно, Джун полными отчаяния глазами смотрел на свой приговор, пытаясь обернуть в слова всё, о чём он думал.

— Я желаю этого сколько себя помню. Мне не нужно.. Я не хочу чуствовать.. — зашептал человек, сбиваясь, и Ангел рассмеялся жестоко, больно укусил намджуновы губы, заставляя алые капли падать на холодный мрамор церкви.

— Знаешь, кровь способна искупить грехи, но не та, что проливается из ран нераскаянного грешника. Твоя кричит мне о том, что ты не согласен с обвинениями.

— Нет! Я рас-, — Чонгук вновь сжал его лицо и Ким смог издать лишь слабый скулёж вместо законченной фразы.

— Не нужно оправданий, я вижу тебя насквозь. Ты всегда таким был. Тебе говорили как поступать не нужно, но ты всё равно делал. Даже когда это был ты сам, твоя собственная совесть, ты шёл по пути вероломства. Словно специально втаптывал себя в грех. Помнишь свои комиксы? Те мерзкие тексты? Как ты вожделел Хосока? Я знаю всё Намджун, и хорошо знаю, что раскаяние из тебя можно выбить только силой. Гордый слабак, — он прочертил чёрным ногтем по шее Намджуна, заставляя того задышать хрипло и надорвано. — Но ты нравишься мне, — его шёпот зазвучал ещё более угрожающе, Намджун замер. Дыхание Ангела обжигало его слизистую ледяным ядом, от которого всё слезилось сильнее, слова ужасали. Он не хотел ему нравиться. Всё чего он хотел от рождения — это не существовать, не быть тем, кто заранее осуждён на смерть, но теперь он здесь, заключает сделку с самим дьяволом. — Я открою тебе тайну. То, в чём ты всё же оказался умнее своих родителей и всего этого стада, ходящего в церкви как на базар, — Ангел щёлкнул пальцами и над его головой, мерцая перегоревшим светом, засияли раздробленные осколки почерневшего нимба, а за спиной в полной красе раскрылись роскошные, кашемирово-чёрные крылья с острыми, крепкими перьями. — Слушай и внимай. И небеса и люди грешны в одинаковой степени, разница лишь в том, что именно небо создало закон, по которому земля может получать наказание, а не наоборот.

— Спаси меня, — Намджун притянул Ангела к себе, и тот подался, улыбаясь победно, поцеловал раненные губы человека мокро и кусаче, позволяя Намджуну в последний раз забыться, испытать наслаждение. Острые когти обвили его тело, царапая и пуская кровавые дорожки, но Джун терпел, потому что от близости Ангела, пускай и павшего, он чувствовал, как ослабевало давящее действие храма, и как его сердце, промучившееся от пугающей неопределённости, успокаивалось, получив жестокий, но конечный приговор.

Ангел повалил его спиной на пол и содрал футболку, прикрывая их тела крыльями, лоснящиеся перья которых с тихим скрежетанием расползлись по мраморным плитам. Ангел ласкал его лицо, больно тянул за волосы и почти присосался к послушно открытой намджуновой шее, как колокол из часовни вдруг завибрировал ужасающе, а стекла витражей задрожали, позванивая: в шпиль церкви ударила молния.

— Наше время здесь вышло, — Ангел отпрянул, и Джун с ужасом увидел, как каменные лица статуй повернулись обратно и скривились страшно и неприязненно. 

Нимб стремительно истаивал над головой Ангела, а его жёсткие крылья сжимались за спиной, совсем исчезая. Теперь перед Кимом стоял простой юный парень с чёрными кудрями и игривыми глазами, а на его руке, на костяшках, было вытатуировано яркое «luxuria*», заставившее Джуна удивлённо изогнуть бровь.

— Идём? — шепнул ему юноша, и грубо перехватив за локоть, поволок к выходу. Намджун тащился за ним обессиленной куклой, руки Ангела были полны силы. Только у самого выхода Ким словно очнулся от транса и вновь смог шевелить мыслями.

— Кто ты? — спохватился он, пытаясь поспевать за падшим. Его озноб тело вздрагивало от тяжёлых дождевых капель, обрушившихся на кожу, едва церковные двери с грохотом захлопнулись за ними.

Ангел, шипя, вытянул одно крыло, закрывая Джуна от стихии, в то время как от него самого влага отскакивала, не смачивая ни одежды, ни кожи.

— Чон Чонгук, — юноша долго и голодно глянул на Кима, и Джун затрепетал от сковывающего страха, — Падший ангел, который дал тебе обещание уничтожить. Только не думай, что это будет безболезненно, откупиться от вечности не так уж просто.