Большую часть своей жизни я молчал.
Такой уж я человек — немногословный. Я скуп на разговоры: мне бывает гораздо интереснее в собственных мыслях. Интереснее слушать других, чем говорить самому. Я был необычно — для маленького ребенка — тих и краток. В общении со сверстниками отвечал односложно, инициативы никогда не проявлял. Я мог часами находиться в собственном выдуманном мирке и был таким незаметным, что однажды воспитательница детского сада заперла меня в игровой, думая, что все дети уже ушли в столовую.
Этим я всегда и отталкивал людей. «Скучный», «Принцесса несмеяна», «Рыбка», «Молчун», «Камень» — кликухи, которые преследуют меня с детства, можно перечислять и перечислять.
«Хоть поделись, что у тебя на уме».
«Когда ты так на меня смотришь, мне кажется, будто ты меня осуждаешь».
Ах да, а ещё у меня неприветливое лицо. Сразу всплывает прозвище «Камень» — очень говорящее, между прочим, в отличие от меня.
Единственные люди, с кем мне удавалось идти на контакт, — это моя семья. Они никогда не требовали от меня разговорчивости и, когда поняли, что их ребёнок не такой активный, как другие дети, стали искать иной подход. Я часами мог слушать рассказы и нравоучения мамы — слушал и впитывал. Пристраиваясь на мягком кресле в углу комнаты, под бормотание папы я наблюдал, как он полирует сноуборд. Запоминал даже, как называются отдельные его части.
Потом папа это просёк, и я не успел опомниться, как мы вместе начали проводить зимние вечера на склонах. Мне стало это нравиться. Я много, непривычно много спрашивал, восторженно комментировал всё вокруг, пытался шутить нелепые детские шутки.
А потом всё оборвалось. Годы, которые со стороны могут показаться длинными и многочисленными, пролетели в один миг. Испарились. Мне пришлось испытать такую гамму чувств, о которой было больно даже упоминать. И потому я снова начал молчать.
Казалось, что я потерял всё именно из-за того, что изменился. После такого перемен больше не хотелось. Пришлось стать сдержаннее. Сильнее. И еще более замкнутым, ведь никто не уйдет из моей жизни, если я не буду никого в неё приглашать. А чтобы не приглашать, надо молчать. Секрет успеха прост.
И мой дурацкий и безнадежный план на удивление работал. Я не испытывал потребности в общении: мне хватало вечерних разговоров с мамой. Я много думал. Много наблюдал.
Но был в этом плане один побочный эффект: я потерял всякий интерес к жизни, и говорить от этого хотелось только меньше. И всё бы ничего, я бы переборол в себе и это, но появился еще один побочный эффект. В прямом смысле появился.
Честно говоря, поначалу я не понимал, почему какой-то рыжий пацан прицепился ко мне. Но он работал в магазине (а мне как раз нужна была подработка) и зарабатывал неплохие деньги. Чем ни повод просто плыть по течению? Тем более, он тоже не требовал от меня часто открывать рот. Вместо этого сам болтал без умолку, а я слушал. И меня всё устраивало.
Я и раньше замечал некоторые сходства между скейтом и сноубордом, но не обращал на них особого внимания. А зачем? Всё равно скучно. Да и не хотелось будить в себе то, что я так упорно пытался заглушить. Это уже мазохизм какой-то. Но когда я встал на доску впервые за несколько лет, то что-то в моей груди затрепетало, сладко заныло и тут же бесследно пропало. Но этого хватило, чтобы снова почувствовать себя живым. Я так давно не ощущал эмоций, что совсем забыл, каково это. Забыл, что это, на самом деле, здорово.
И рыжему парню, Реки, подтолкнувшему меня на путь восстановления, я вдруг стал благодарен. Просто понял это не сразу.
Я начал катать, чтобы чувствовать себя лучше. И это работало: днями и ночами я пропадал вне дома, сердце норовило выпрыгнуть из груди, организм кипел от адреналина. Я даже улыбался. Увидела бы мама — кучу фоток бы наделала «на память».
Мне хотелось смеяться с шуток Реки, хотелось чатиться с ним до поздней ночи или раннего утра, обсуждать скейтборды, гонки, школу, да что угодно. Мне понемногу хотелось говорить. И я начинал говорить.
Реки никогда не развязывал мне язык. Шутил, конечно, что я сама серьёзность, но большего от меня не требовал. И это вызывало во мне тёплые и знакомые чувства, природу которых я никак не мог понять. Да и не хотел. Мне было важно только ощущать солнце у себя на лице и ветер в волосах, слышать знакомый резвый голос и хриповатый смех рядом, касаться чужих рук, стукаясь кулаками, и ехать-ехать-ехать, куда глаза глядят.
Долгие посиделки друг у друга в гостях перетекали в ленивые ночёвки с просмотром «Ютуба» и мемов до раннего утра. Я постепенно привыкал к стилю общения Реки и перенимал его: если раньше мне было фиолетово, когда кто-то дружески трепал меня по голове или тыкал кулаком в плечо, то сейчас я начал делать это сам.
Я забывал вещи у Реки дома (иногда специально, а иногда нет), чтобы был повод вернуться или встретиться пораньше. Таскал ему канадские вкусности, которые готовила мама. Реки нравилось пробовать их, запивая баночкой колы, а мне нравилось радовать его.
А потом всё снова оборвалось. Не успел я ничего сказать, как Реки ушёл в ночь и стал меня избегать. Я опять начал много думать, но мысли не укладывались в голове. Под ребрами вместо сладкого трепета появилась сосущая пустота. Раньше я говорил слишком много, а сейчас — мало? Как найти золотую середину? Как вернуть приятное чувство в груди? Как вернуть Реки?
Жизнь изрядно помотала меня в те несколько дней, но я даже и представить не мог, что это далеко не всё, на что она способна. Я искал способы помириться и, к своему удивлению, поговорить. Я копался в себе, бездумно катался с кем угодно и где угодно, но вновь проваливался в знакомую яму — яму отчаяния и безразличия ко всему вокруг. И хоть я усиленно цеплялся за скейтборд, чтобы не погрязнуть там с головой, уход Реки, как зыбучие пески, тянул меня на дно.
Я сломал доску. Во время дурацкой, совершенно ненужной и бессмысленной гонки она надломилась и развалилась. То, что сделал для меня Реки и что было для меня так дорого, разрушилось, как и наша дружба. В яме начинало не хватать воздуха.
Но случилось просветление — маленький проблеск солнца, который тогда казался мне настоящим рассветом. Я пересилил себя, понял, что нужно действовать. При встрече с Реки я выложил всё как на духу, и, боже, это прояснило недопонимания между нами.
Кое-что, правда, так и оставалось в тени, но мне самому потребовалось время, чтобы это понять. Казалось, всё наладилось. Прогулки, тусовки только вдвоем, катание с утра до ночи. Вернулось и чувство трепещущего сердца. Вернулось счастье.
Мне хотелось (ух ты!) болтать с Реки. И хотелось его слушать. Мне нравилось всё, что он делал или говорил. Обычно я уставал от людей, но с ним мог провести целый день и ощутить это, будто прошло всего пять минут. Мне нравилось наше новое рукопожание, нравилось сидеть вечерами и чинить мою сломанную доску, добавлять в неё что-то новое и убирать ненужное. Реки показывал мне свои разработки, скетчи, идеи — нравилось и это. Я жадно впитывал каждую секунду, проведенную вместе.
Ну, все друзья же так делают, правда?
А потом вылез Адам со своим турниром, как прыщ на заднице. Я уже успел забыть, что победитель так и не определён. Шэдоу всё ещё был в больнице, а техническая победа нашего местного психопата не устраивала. Поэтому он бросил вызов Реки.
Никто не понял его мотивов, но ещё больше никто не понял того, что Реки дал согласие. Реки, который несколько месяцев назад пострадал по вине Адама и который яростно уговаривал меня не кататься с ним, не сомневаясь принял вызов. Грубо говоря, собственной рукой подписал себе свидетельство о смерти.
Я верил в него, но вера в то, что у Адама проблемы с головой, всё-таки была сильнее. Поэтому я невольно переживал.
В день гонки все были как на иголках. Дурацкое чувство — понимать, что твой друг совершает глупость, но быть не в силах ничего с этим поделать. Да я даже не пытался! В моих глазах Реки был чертовски крут, и я мечтал о том, чтобы он как следует урыл Адама. И чтобы в финале встретились только мы вдвоем.
И я не ошибся в Реки. Хоть он и не победил, но показал всем, чего стоит, и даже заставил Адама вспахать носом землю. Ну, и заставил меня неслабо так понервничать, но это опустим.
Я смог выдохнуть спокойно только тогда, когда он, окровавленный, запыхавшийся, но довольный рассмеялся, лежа на полу. Всё та же улыбка, всё тот же заразительный смех, но защемило в груди у меня как-то по-другому. Мне хотелось не только засмеяться вместе с ним, но и вытереть кровь с его лица, убедиться, что всё в порядке, что ему больше ничего не угрожает.
Примерно это я и сделал, когда затащил его к себе домой после гонки и перерыл всю аптечку, хранящуюся в шкафчике на кухне.
— Блин, мама на смене, не возьмет сейчас трубку, — я почесал затылок, не сумев найти пластыри.
На столе огромной кучей возвышались бинты, перекись, какая-то обеззараживающая штука со сложным названием на японском и мазь от ушибов. Реки слабо пожал плечами.
— Да забей, я же сказал, что я в порядке.
Я покачал головой.
— Так не пойдет. Обойдемся тем, что есть.
И мы принялись за работу. Пластыри в конечном итоге нашлись и усеяли щеки, нос, подбородок и костяшки пальцев Реки. Он мужественно терпел, пока перекись, пенясь, стекала по его лицу и щипала ранки. Но когда я уговорил его снять толстовку и увидел спину, то больно стало даже мне. А ведь я в тот момент еще ничего не начал делать.
Красные полосы содранной кожи пролегали от шеи и до пояса. Кое-где уже запеклась кровь, где-то прилипла пыль и грязь после многочисленных падений. В нескольких местах назревали синяки. Реки страдальчески морщился, кусал и поджимал губы, пока я орудовал куском ваты и, как ребенку, дул на раны, чтобы хоть немного уменьшить боль.
— Ты как, порядок?
— Порядок, — слегка дрогнувшим голосом отвечал он.
— Почти всё, — комментировал я, заливая всё финальным слоем обеззараживающей штуки. — Придётся подождать, чтоб немного высохло.
Реки усмехнулся и по привычке потянулся за толстовкой.
— Ты печёшься об этом больше меня.
Эта фраза прозвучала так… странно и задела меня так, как явно не должна была задевать. Протянув руки, я остановил Реки и обхватил ладонями его лицо.
— Конечно пекусь. На тебе живого места нет! Я не хочу, чтобы тебе было больно. Ты мне дорог, как… как… — и тут язык предательски заплелся.
Я замолчал, поняв, что сболтнул лишнего. Но отступать было уже поздно: Реки не отстранялся, но смотрел на меня внимательным и слегка настороженным взглядом. Ждал, пока я закончу.
— Ты мне дорог даже больше, чем друг, — наконец выдохнул я, и эти слова дались мне как никогда тяжело.
Сожаление пришло сразу же. Реки мягко убрал мои руки, отстранившись. По его лицу тяжело было что-то понять. Пока он молча натягивал толстовку, я чувствовал, как горят мои уши и лицо и как сердце бьётся быстро-быстро, пытаясь выскочить из груди.
— Чувак, ты же понимаешь, что это не совсем правильно? — и вот сердце замирает и падает куда-то в пятки. — Я имею в виду, ты мой друг и все дела, но…
— Прости, — тут же выпалил я, в спешке начиная собирать бумажки от пластырей и использованные куски ваты. — Я не подумал об этом. Забудь.
Время тянулось, как липкий мёд. Молчание было настолько тяжелым, что, казалось, физически давило на плечи. Я в панике ронял всё, что подбирал. В ушах гулко стучало сердце. Я чувствовал, что переступил черту и разрушил что-то хрупкое, что не сотрется из памяти с течением времени и что не исправишь парой слов и домашним печеньем. Реки неловко попытался помочь мне прибраться, но я остановил его — пусть лишний раз не вертится и не задевает раны.
— Я, наверное, пойду, — Реки избегал смотреть мне в глаза. — Спасибо тебе.
Я кивнул, попытавшись выдавить из себя улыбку. Проводил его до двери. Мы попрощались как-то очень неловко и нерешительно, не сделав наш новый знак бесконечности: Реки будто боялся даже коснуться меня.
Как только дверь закрылась и замок тихо щёлкнул, ноги подкосились. Но я выстоял и, более того, сумел прошагать до кухни, где, как тряпичная кукла, рухнул на стул.
Мир вокруг закружился, и я обхватил руками голову, закрывая глаза. Молчание — золото, молчание — золото. Эта истина была открыта мне с детства, но именно сегодня, именно сейчас я решил проигнорировать её и вывалить на Реки всё, что росло и теплилось в моей душе почти полгода.
Теперь он ушёл насовсем. Я не думал, что любить кого-то совего пола — неправильно. Не думал, что это неправильно для него. И, хотя Реки не из тех людей, кто припомнит неприятный случай при встрече или показушно скривит губы, вряд ли после такого наша дружба станет прежней. Сначала он в смятении отдалится, а там и дело с концом. И я снова останусь один. Снова потеряю всё, что ценил, всё, что приносило мне счастье. Потому что слово — серебро, а молчание — золото.
На деревянную столешницу капнула прозрачная слеза.