У Серёжи вся комната выверена в светлых фиолетовых и синих тонах. И сейчас она отражает ночь точнее, чем любая картина проклятых художников. В ней матовая темнота, что укрывает, даёт время и силы. Что в этот промежуток жизни уже не пугает — успокаивает.
Игорь роняет бутылку на пол, опирается лбом на руку, закрывая глаза.
Его сегодня вообще не должно было занести сюда. Игоря до сих пор душат обязанности, что были оставлены с вечера. Уже прошлого дня. И скоро ночь уйдёт, придёт рассвет — уже белый, выжигающий. Обеляющий всё пространство, что не будет уже таким упоительным, желанным и родным.
Выпитая дрянь дерёт горло, но у Серёжи еды и так маловато, а у него — полный холодильник для двух сыновей-спиногрызов.
Иногда ему хочется забить своих детей и сожрать так же, как в рассказах умершей бабушки про войну. Правда, в реалиях его мира всё будет чище — а оттого более жестоко.
Тело ноет от чрезмерных нагрузок, от стресса и усталости, но Игорь так и не ложится спать. Серёжа курит, думая, наверное, об учёбе, хотя тело ведь у обоих уставшее после секса.
Нудная тишина, к которой и добавить нечего. Статичность и истинная константа. Игорю дискомфортно, но ничего делать он не хочет — даже спать.
Одеяло ускользает от него, и Серёжа наверняка уже лёг. И как всегда бывает — на бок. И следит за Игорем настороженно, медленно моргая, не закрывает красных глаз.
Игорь и сам себе не доверяет. Он не знает, что случилось раньше и что случится дальше. И теперь это душит, душит, стискивает его. Ему всё запрещено, ему этого и того не дано, ему нельзя — и это раздражает его настолько, что даже алкоголь не заглушает мысли. Но желания от мыслей — желания ему вполне можно контролировать, находясь под действием всякой бурды. Единственное, что позволяет ему нормально существовать в обществе — спокойно и даже как-то привычно.
Пьяным дома он не сможет показаться — все будут к нему цепляться, прогоняя лёгкое марево из боли, злости и усталости. Алкоголь всё это преобразует в спокойствие, а Серёжа — Серёжа попросту его не трогает, позволяя жить в своей хате, пока они связаны хотя бы сексом.
Он прислоняет пальцы к векам и массирует глазные яблоки через них, давит иногда посильнее, чем надо. Чувствуя вновь глухую злость, рыкает почти не раскрывая рта:
— Блять.
Ему уже немного за тридцать, и он — один, голый, без средств связи, сидит с другим голым парнем, который вот уже скоро получит диплом.
Жизнь равномерно скатилась в пизду. И Игорь не понимает, почему ещё не сдох.
У него болит голова, и он откидывается на кровать, потирая виски. Серёжа приоткрывает веки, но уже полусонно, тут же закрывает, выдыхая и мыча, комкает одеяло вытянутой рукой — без волос и в шрамах.
Игорь оттягивает пальцами губы, что болят, но это ни черта не помогает. Он переворачивается на бок, подтягивает ноги и подкладывает под голову руку. Вздыхает, чувствуя, как раскалывается голова, и от этого чувства уже не уйти.
Он долбоёб, потому что опять нажрался. И не спит сутки, и ждёт, когда веки станут тяжелы — тяжелы под стать смерти.
Всё тело бьёт то ли дрожь, то ли озноб, оно хочет двигаться, но вместе с тем — абсолютно мертво.
И Игорь закрывает глаза, надеясь уже наконец-то умереть у любовника, не вернувшись к жене, не отдав долг соседям, не посидев с вроде бы друзьями выпить. Он надеется, что эта ебанина прекратится.
***
В карманах лежит оставшаяся мелочь. Её вряд ли хватит на покупку всех продуктов, но это не значит, что Игорь не получит их бесплатно. В конце концов, его же жена работает в магазине.
Отслоившаяся подошва хлюпает по мокрому асфальту. Он недавно почистил ботинки, чтобы выглядеть презентабельнее на работе, но лучше бы было, конечно, заменить.
Как будто это его хоть сколь-нибудь волновало.
Дед Игоря ненавидел всё собственное семейство, которое сам и породил. Игорю он пророчил работать на стройке вместе с чурками. Игорь работает в малой фирме с автомобилями, чинит их и заменяет детали. И не сказать, что далеко ушёл.
Машина проезжает мимо него, и он кривится, так некстати вспомнив о родителях. Хотя с дедом кое в чём солидарен — пусть тогда ненавидел его больше отца и матери.
Перешагивает дорогу, ступая на камни, ведущие к магазину. Дверь там хлипкая, с треснутым стеклом, и хозяин не спешит заменять её, хотя работают три продавщицы и все требовали. Единственное, на что согласился директор — это колокольчик с плоским звуком, который Игоря теперь вымораживает.
Его жена, Катя, сидит, выписывая что-то в блокноте — как и всегда уходила лишь в бумагу. Не поднимает взгляда, даже когда он раздражённо бросает мелочь.
— Дай вискарь и яблок.
Она вздыхает, отрывается, сгребает уверенно, не рассыпая. Пересчитывает монетки сосредоточенным лицом, которое у неё в морщинах, а над губой очередная простуда. Челюсть с губами у жены выпирают, как у обезьяны, и Игорь не знает, нахрен с ней вообще целовался. А вся кожа и на этих щеках, за которые он трогал её, уже стала розовато-коричневатого оттенка, что лишь отталкивает.
Рыжий хвост отцвёл, стал тускло-медным. И не так вьётся уже, скорее попросту спутан.
— Тут не хватает сотни.
Он сцепляет зубы, громко говоря:
— И что?
Его голос не отражается от стен. Он звенит в ушах, и Игорь знает это. Знает из-за своей родни и того, что всё ещё с кем-то общается.
Жена вздыхает, встаёт, доставая бутылку неаккуратно, стучит ею и ставит с грохотом.
— Ты её ещё, блять, разбей, — и сам ударяет кулаком о дерево.
Она поворачивается, накладывая яблоки в мешок. Морщится, выдыхая через широко открытый рот, и, нахмурившись, ворчит:
— Всё тебе громко, и работается тоже.
И чужой голос заставляет дышать чаще. Игорь смотрит на то, как она ловко завязывает мешок, как она управляется тут со всем, будто зная. Будто понимая и всю жизнь Игоря, но от сего предположения у него лишь ускоряется поток крови. Глядит на перекатывающиеся яблоки, на которые у него не хватало денег, и орёт:
— Да пошла ты нахуй, сука ёбаная! — забирает бутылку, вырывает у неё пакет с яблоками. Проглатывает слюну, чуть не подавившись, и добавляет: — Свинья ёбаная.
Он отходит, открывает дверь, слыша:
— Шваль пьяная.
— А ты не разевай рот, тупая мразь! — и захлопывает, ещё тянет после этого, будто желая вырвать. Но отпускает, засовывая руку в карман, и уходит.
Колокольчик от двер звенит в ушах, он качается так же, как когда-то он с Катей делал свадебное фото под сиренью, улыбаясь. Словно амёба стоял и не понимал, куда ввязывается. Ему хотелось её трахать, а год-два — и захотелось трахать других людей.
Дом Серёжи совсем рядом, и, если бы его жена хотела, она бы давно могла бы всё выяснить и сдать мужа, потому что сам Игорь был довольно неуклюж в тайных делах — и она это прекрасно знала. Но Катя ничего не делала, хотя прямо перед носом у неё было тело как бы мужа, которого обсасывали и с помадой, и без.
Катя было умной — она училась на пятёрки и иногда четвёрки, при этом знала подход к каждому человеку. Если бы Игорь посмотрел на неё без спермы в мозгу, он бы давно зарубил себе на носу, какая она шлюха. Но даже сейчас не выгонял её, а Катя не уходила из дома, оставаясь, принимая его в постели и рожая детей — одна с медсёстрами, она лежала ещё три месяца без него.
Потому что Игорь ненавидел детей. Он мог их трахать, но не возиться с ними.
Дверь на замок не закрыта, и приходится хлопнуть ею с силой, чтобы не открывали. Даже не думали о таком.
Серёжа сидит за столом в спальне, наверное, за тетрадями. Игорь вообще мало когда интересовался хоть кем-нибудь, но тишина в темноте, которую никто не нарушал, слишком манила его. Не было в ней ни воспоминаний, ни настоящего, ни людей. Серёжи тоже как будто бы и не было.
— Я яблок принёс.
На самом деле, чёрт знает, что любит Серёжа, но яблоки можно пожрать обоим — от голода.
А он, сидя за толом, двумя пальцами заправляет маленькую прядку, зачёсывая руками левую сторону набок. В правой руке у него бумаженция как-то хитро сложена, и Игорь чуть ли не булькает.
По сути дела, все его любовники имели ребяческое поведение. Какого-то хрена такие попадались. Но Серёжа не выпячивал свою детскость с капризами, щенячьим взглядом или телом. Тело у него было рядом с чрезмерной худобой, но на прессе совсем-совсем чуть-чуть очерчивались кубики, которые вполне могли стать виднее в будущем. Серёжа это дело не торопил, хотя они трахались всего лишь пять месяцев.
Серёжа его вообще зацепил неплохо. Только, в отличие от жены, это была не сперма в голове, не благодарность за то, что кто-то вымаливал ему зачётки. Игорю необходимо было выплакаться, точнее — набухаться, и достаточно флегматичный Сергей, как звал его в начале, подходил.
Подходил и в сексе.
И в отличие от остальных, с Серёжей всё было стабильно. Всё было серо, спокойно, и никаких «брось свою жену» в будущем не предвиделось.
Он и сам, наверное, не очень-то Серёже нужен.
Жизнь Игоря летела в пизду равномерно, и он даже понимал, от чего и почему. Признаться себе — слишком страшно, слишком запретно. И он не может её вот так окончить, сделать грёбаный суицид. Пока что не может.
Серёжа встаёт из-за стула, держа в руках сложенную птичку, как помнит Игорь — распространённая фигурка. Он наклоняет голову, прикрывая глаза, и не смотря, кладёт сложенную бумажку на ежедневник аккуратно, будто эта хрень в его жизни хоть что-то значит.
У Серёжи много перспектив, но то, что он связался с Игорем — уже тупик.
Забирает яблоки из пакета, разрывая пакет двумя пальцами. Кладёт на кровать, где они, зелёные, рассыпаются на синем одеяле. И берёт одно, надкусывая.
Игорь так и не притронулся всё ещё к алкоголю. И не хочется.
Нет никаких сил хоть на что-нибудь, нет желания хоть что-нибудь делать. У Игоря такое чувство, будто он сейчас сдохнет.
Серёжа скидывает в пакет огрызок, снимает с себя одежду и ложится под одеяло, дыша через рот — будто заболел.
Игорь встаёт, нехотя стягивая с себя куртку и ботинки. Бросает на пол всю одежду, стоя на месте и совершая мало действий. Он оборачивается на кровать, шагает неуклюже и медленно-медленно, поднимая конец одеяла нерасторопно. Залезает, комкая всё.
Серёжа вдыхает, вытягиваясь. Ближе подползает, чуть задевает тело, вовсе не намереваясь, и сразу берясь за член. Водит рукой, сжимая и как-то трогая пальцами, пока Игорь медленно дотягивается рукой до его.
В тридцатник любой секс стал механическим. Есть более желаемые люди, есть — вовсе нет.
Анальный в принципе стал сложен. С дрочкой не так уж много заёбов, и можно натужно кончить, пытаясь возбудить себя хотя бы мыслями. Или человеком рядом — Серёжа красив, можно и помечтать.
Он всё перепробовал и всё стало безлично. Игорь не уверен, как кончает сам Серёжа, но тот всегда хотя бы зажмуривается во время сего. У Игоря — мало чего, он статичен.
Они не моются, да и всё слишком апатичное. Это — не секс, эта дрочка ещё больше отнимает силы — после такого хочется плакать от грязноты. Игоря тянет бухать, но он не может встать.
Серёжа, раскрыв рот и дыша через него, смотрит на свой стол — там, где лежит фигурка. Она почти не двигается, только чуть на неё попадает ветер из форточки, заставляя почти невидимо раскачиваться.
Она не упадёт — эта птица.
Игорь разжимает сухие губы, тусклым голосом спрашивает:
— Когда смастерил?
И кратко отвечают:
— Вчера.
Вчера Игорь не пришёл, он спал в гостиной. До него уже не доёбывались дети, и он мог делать то, что хотел. Без жены, без детей, без обязательств.
Даже трахаться не особо хотел.
Серёжа вздыхает, смотрит на него, говорит:
— Твои сыновья не очень-то прилежно себя ведут.
Игорь сжимает губы, хмыкая удивлённо, смотрит в потолок, едва не закатывая глаза.
— И что?
Серёже впору закусить губу, но он никогда этого не делал. Лишь проводит языком, всасывая и отпуская. На выдохе:
— Они жестоки, — будто повторяет: — Они издеваются над всеми.
Игорь вздыхает, сдерживаясь, цедит сквозь зубы:
— Пусть делают что хотят.
На него глядят не удивлённо. У Серёжи на лице отвращение и, видимо, разочарование. Он кидает взгляд на оригами и, закрыв глаза, отворачивается, кутаясь в тонкое синее одеяло. Лёжа на боку, прямо так закуривает, не издавая звуков, не пытаясь привлечь внимание. Так он плачет и бухает.
У Серёжи есть будущее. У Игоря — уже нет. Серёжа точно будет жить, он будет бороться за справедливость, куря сигареты.
У него есть мозги. Главное, чтобы они не были больны.
Игорь смотрит на пакет с алкоголем, и прикрывает уставшие глаза. Голова до сих пор болит.
***
Бутылка алкоголя неустойчиво стоит на одеяле. Серёжа пишет за столом, рядом с ним лежат ещё бумажные фигурки, и они уже нечёткие в пьяных глазах Игоря. Он вот, хмельной, лежит на кровати, широко раскинув руки в несвойственной ему детско-ребяческой позе, забытой где-то сто лет назад.
Сто лет равняется где-то двадцати с лишним.
У Серёжи в наушниках слышно пианино, такое ритмичное, но Игорю кажется, что оно грустное. И дождливые капли из его детства бьют по клавишам, вливая звуки в его уши. Они и дальше текут, текут, текут…
Игорь вливает в себя ещё, чуть не захлёбываясь. Чувствует в носу воду, мечтая уйти во Всемирный потоп, чтоб такие, как он, перестали уже мучиться.
Во время пьянки возникает бред, и этот бред особенно приятен Игорю. Может, потому что только тут воля и мечты.
Серёжа поворачивается, смотря на всё действительно грустно, будто в тон. Он, обернувшись на Игоря, приподнимает верхнюю губу в отвращении, чуть не оскаливаясь. Сдерживает себя, потирая лицо. Вздыхает, открывая рот, и дышит, дышит, и пьяному Игорю он кажется таким тёплым, живым — родным, таким нежным, прекрасным и лучшим, таким хорошим и его, что он, мог бы поклясться, на секунду чувствует именно проявление любви — симпатию ли ещё что похуже.
Серёжа только начинает говорить, а Игорь разом чувствует на себе все слова, будто эмпатия, что было не вырвать наружу, специально вылезла в бреду:
— Ты бы мог пойти домой, — и подняв голову, всё так же оттянув вверх губу и сморщив ноздрю, кивает надменно: — Вместо этого.
Домой, домой, домой — Игорь только здесь чувствует прилив нежности, только здесь он в тепле, только здесь ему важен мир, он любит и любим, только здесь, в бреду, он дома. С алкоголем внутри и безумным желанием тепла — настолько безумным, что оно воплотилось.
Игорь не знает, куда Серёжа его посылает. Он только знает, что живым необходим живой. И он, подняв руку, сгибает пальцы на ней:
— Иди сюда.
Его улыбка шире, шире и шире, и неважно, растянулось ли лицо Серёжи или сложилось в неприкрытое возмущение, злость и гнев. Он только знает, что ему слишком хорошо, он только знает, что сегодня он — человек.
Человек-век-век — век бы ему жить так.
— Тебе бы не мешало успокоить жену, — Серёжа потирает переносицу. — Начать воспитывать детей.
Игорь же, зачем-то подняв руку вверх и двигая, сгибая её, отвечает просто и с хрипотцой:
— А у меня их нет.
Эта реплика нравится только ему. Да и только он что-то любит в этой квартире, в этом мире. Серёжа оглядывается на свои фигурки, и Игорь вспоминает, что, вроде бы, уже звал его.
— Иди сюда, Серёженька, — и тот кривится, становясь хмурым. — Иди.
У Серёжи глаза не двигаются — даже веки не соприкасаются. Он смотрит в пол, согнувшись, сидит вполоборота, а ему, пьяному, кажется, что расплываются эти глаза — будто слезятся.
Он сейчас так хочет любви и тепла, что сам, чуть ли не через стоны, поднимается с кровати. Голова кружится, и Игорь чуть ли не грохается на спинку стула, но успевает ухватиться руками. Нагибается к волосам, что взлохмачены, такие сочно-каштановые, что уже шоколадные. Своей рукой их то ли расчёсывает, то ли спутывает ещё больше. Ощущает нежность на коже, ощущает горячность другого родного существа, и прислоняется лицом, желая прочувствовать больше, больше от другого, от того, кто может ему дать и любовь, и ненависть, и чувства — ох, эти чёртовы чувства на пьяную голову хуже всякой наркоты. Действуют ведь и при ней — а ещё намного лучше, что отрывают и цепляют к себе, что запирают, делают эту химическую реакцию, длиною в четыре года.
Никогда ещё алкоголь на него так не влиял, но это — пусть. Он будто помолодел, будто вернул себе всё впустую потраченное время и сейчас, вот прямо сейчас — всё, обязательно — да, обязательно будет хорошо.
Будет — хорошо, приятно, нежно, горячо, одуряюще. Наконец-то молодость с её законами, с её свободой и её справедливыми правилами, когда нет запертой внутри гордости, обиды и злости; когда есть — одно живое существо и второе, к которому хочется тянуться.
Игорь тянется своими смоченными губами, мажет по щеке, пока Серёжа его отталкивает, вставая со стула. Он сцепляет зубы, скалясь, дышит, пытаясь успокоиться. Отходит подальше, выставляя руки, цедит:
— Иди домой.
Игорь, неуклюже раскинув руки, отвечает же:
— Да всё ж нормаль…
А тот, отвернувшись, кидает через плечо:
— Можешь не приходить сюда.
И уходит, пока Игорь хватается за спинку стула. Проводит рукой по лицу, чувствуя, как стягивает кожу.
Он отталкивается, а дурман постепенно уходит. Берёт бутылку, в которой ещё что-то есть, и идёт к ванной, которая, видимо, закрыта на защёлку.
Игорь стучит один раз, слушая, как течёт вода. Он дёргает за ручку, закатывая глаза, говорит:
— Выходи.
Громогласно, так, что больше похоже на крик, но его голос уже хриплый. Внутри ощущается, как эта боль от гортани распространяется к лёгким — и их чуть ли не дерёт. Он повторяет:
— Выходи, блять! — и, постучав ногой, кулаком бьёт. — Нормально же было!
Воды всё больше в ванной, ответа нет, дверь хлипкая, но Игорь никогда и не был особо сильным. Ему становится слишком холодно в своей лёгкой куртке, которую ему подарила мать. И внутри озноб — будто разочарование всего тела, будто его смерть близка, и кровь стынет.
Он, видя, как трясётся рука, бьёт бутылкой по двери, почему-то не разбив её. Он ощущает, как от боли согревается, и орёт:
— Хуй с тобой! — и, отойдя, добавляет, оскалившись: — Жена не так выёбывается!
Отпивает из бутылки, отходя. Горло дерёт, и ему теплее, жарче. Часть алкоголя течёт по его мокрой коже, и он, откинув бутыль, растирает по своим жирным губам жидкость, выдыхая. Открывает дверь, громко захлопывая за собой — будто опять кричит. И идёт, не так уж далеко — выходит быстро на нужную улицу, трёт кожу, зачёсывая свои чуть мокрые волосы. Щетина колется, она неровно растёт и будто общипана как у курицы, но Игорю плевать.
Он покупает ещё бутылку на последние деньги, идёт по улицам, пытаясь вспомнить своих детей.
Жену вот помнит, детей — нет.
В их квартире светло, чувствуется запах еды — недавно поужинали. И Игоря тянет блевать, посему он заваливается на диван, устало прикрывая глаза рукой.
Ему чудится Серёжа, который сам забирается на него. Даже отдаётся. Сам всё делает, что для него несвойственно — тот ведь так с ленью занимался сексом, вынужденно, хотя Игорь хотел отклика.
Что сказать, внешность Игорю пришлась по вкусу. Характер был отвратный, и сегодня — очередная грань этой дряни. Ну, да ничего, завтра-после отойдёт, и всё встанет на свои места. И они потрахаются — пусть и с неохотой.
Рядом кто-то чем-то шуршит, и Игорь, помассировав глаза, открывает их. Дети идут за Катей, а, увидев его, застывают. У них какой-то рыже-коричневый оттенок волос. Они разевают рты, пока он сгибает палец на лежащей руке, улыбаясь. Но смотрят его дети не ему в глаза — куда-то подальше, наверное, где-то на ноги. Может, запачкался чем-то — вот и удивляются.
Жена оборачивается, не слыша шаги, щурится, посылает детей в спальню. Игорь улыбается ещё шире неожиданно для самого себя, переворачивается на бок и, вытянув руку, прокуренным громким голосом говорит:
— Катька, — она не поворачивается, — Катька, иди сюда. Дорогая, — вздрагивает, что-то делая. — Любимая.
Она смотрит на него, морщась. Встряхивает какую-то синюю тряпку — прямо как в доме у Серёжи. И совсем тихо из себя выдавливает:
— Тебя даже мужики из хаты выгоняют.
И, сложив на руке тряпьё, выходит, пока он кричит, вновь чувствуя боль:
— Ну и пошла нахуй, тупая шалава!
Игорь переворачивается снова на спину, прикрывая глаза. И всё становится синим, нежным, тёплым. Он открывает широко рот, как в бреду, но лишь пускает слюни, вскоре засыпая.
***
Холодной ночью ему почему-то душно. Голова раскалывается от вбуханного в себя алкоголя, и Игорь попросту приваливается к стенке, широко раскрыв рот, вбирая воздух. Хочется, чтоб вырвало, но он отклоняет голову — будто надеется захлебнуться.
Пил он вообще в последний раз где-то три часа назад. Он тогда заявился к оцепленной квартире Серёжи, на что ему заявили — скорее всего, суицид. Перерезанные вены.
Игоря вполне могли назвать убийцей, ведь он назвался другом, часто там бывал и даже тарабанил в дверь, когда Серёжа закрылся в ванной — соседи могли слышать. Но ему лишь сказали быть в участке где-нибудь на неделе и просто рассказать, что да как дружили. Вешать на него не имело смысла — Серёжа закрылся сам на защёлку, к тому же Игорь сказал, что был не той ночью на момент смерти, а именно прошлым днём — и вечером. Провели время как всегда — рассказывали байки. Серёжа вроде как курил, Игорь вполне себе бухал.
Никто не хотел в этом разбираться — даже в доведении до самоубийства. Родственники не откликались, и всем было по большей части поебать на умершего. Умершего от порезов на венах — в красной воде.
Игорю дали заглянуть в ванную, раз он был единственным, кто хоть какие-то связи имел. Только пол был им облёван от вида крови.
Игорь и никогда не считал себя сильным — ни физически, ни психически. И не был таким, хотя пацаны там скривились.
Его самого трогала не столько кровь. Он в тот момент подумал, что мог бы так же прекратить. Мог бы оставить и детей, и жену, не трогая их. Он мог бы уйти наконец-то.
Он подумал, что если бы умерла его семья, то сам был бы равнодушнее. У Серёжи в той синей квартире было необходимо, искомое, которое так далеко, которому достаточно было тишины. И всё это было только благодаря Серёже. И теперь у Игоря этого нет.
Всё так до одури просто — Игорь привык.
Привык не к тем болезненным минутам, как ссоры с женою, как раздражение на детей. Он привык именно к тому, что ещё как-то было ему чуть-чуть приятно.
И всё рассыпалось. Он остался тем же чёртовым пьяницей, который никому не нужен. Как и наоборот.
Его шатает, но в желудке пусто. Он отталкивается от стены, идёт по ней. И рядом ведь его дом — совсем не так уж далеко.
Пьяное, испуганное сознание не фиксирует действия, не контролирует их. Игорь лишь знает, что точно доберётся до хаты, а как — не его вопрос. И уже добрался.
В квартире не так душно. В ней темно, и можно представить, что она синяя. Он заваливается на диван, укрытый пледом, представляя, что это — кровать из того дома.
Все ночи с Серёжей были полны не столько пьяной горячки, сколько умиротворения Игоря. Серёжа ничего не требовал, не имел мнения и вяло сопротивлялся. Он был тем, над кем Игорь мог властвовать, с кем Игорь мог жить, доказывая уже полудохлому человеку что-то.
А недавно он требовал от мёртвого человека секса. Думал о том, какой тёплый.
И что ж — вся тёплая кровь утекла в холодную воду, став более невидимой. Более невзрачной. Серёжа стал тем обычным суицидником, которому вряд ли даже надгробие поставят.
И вряд ли Игорь мог знать, что целует и нежничает мёртвого. Вряд ли мог представить, что Серёжа вот уже потерял весь чёртов смысл и силу над другими. Серёжа был один, у него не было кого подчинять. И сейчас всё становилось понятно.
Ни жена, ни дети, ни родители не подчинялись Игорю. Он руководил только неживым, он руководил таким же, как и он.
Свет зажигается в какой-то комнате, и его жена говорит с кем-то из сыновей.
В тот вечер, вернувшись домой к ней, он пытался пойти на компромисс. Заключить некий договор на супружеский долг, на восстановление чего-то из их брака, из их воспоминаний — непонятных, из стыда, обиды и тех чувств, которых он тогда не знал, которые окружили его и забрали к себе, будто обещая вернуть туда — вот прямо в ту точку, дав всё исправить, дав стать хоть кем-то, а не просто очередным куском мяса, проживающим жизнь зазря, проживающим вовсе и не жизнь, на самом деле. Он пытался хоть так завлечь её в тот момент, ощущая любовь и забытые чувства, раз она не подчиняется так, как Серёжа. Он хотел тепла, и она ему отказала.
В освещённой комнате шуршат, и Игорь закрывает голову руками.
Катя давала ему бесплатно продукты себе в убыток, улыбалась его родителям, хвалила и льстила на ужинах. Воспитывала его детей, согласная их зачать.
Она давала ему сделать её беременной. Так почему недавно, когда мог через девять месяцев родиться очередной его выблядок, она отказалась?
Голоса стихают, и кто-то уходит, хотя свет горит.
Катя редко показывала своей характер. Она что-то делала, он в ответ не замечал, пытаясь убежать от неудавшейся жизни. Но он слышал каждый её шорох, её ворчание по поводу него, слышал тихие слова в его сторону, помнил всё о себе с момента их ссор. Он сам был выблядком — как сказала в ответ на слова мужа о детях; он был пидорасом, потому что был шлюхой; он был ублюдком, потому что разорял семью и дрался со всеми; он был ебланом — потому что Катя действительно так считала. Последним словом она называла его чаще всего, кричала его в лицо ему, желая быть услышанной.
В той комнате снова шуршат, и Игорь сдавливает себе голову.
И он услышал. Он злился на неё, бил её, тоже оскорблял и унижал. Он специально однажды пустил о ней слух, выставив себя жертвой, получил заслуженное внимание и недостаточную вроде бы заботу.
Катя не то, что не блядовала, она ни с кем не общалась, кроме семьи. Она растеряла всех друзей, когда вышла за Игоря. Они не захотели иметь дело с её мужем, и она отпустила своих людей. И теперь, судя по всему, жалела.
Катя часто обвиняла его в чём-то. Она, может, и считала себя в чём-то виноватой, но только в самом начале — когда была счастлива. Всё покатилось в их жизнях именно из-за Игоря — как говорила она.
И Игорь не мог такое оставлять без внимания. Это его злило, это заставляло себя чувствовать ещё паршивее. И он отдавал ей с радостью всю свою злость.
В той комнате что-то грохает, и его голова начинает пульсировать болью.
Ему не раз, бывало, отказывали. И началось это ещё с университета, когда он впервые не смог совладать с преподами. И Катя помогла — просто так, улыбнувшись, будто всё прекрасно шло и так будет идти. И он долго ещё растил в себе злость тем же вечером, пока она общалась, танцевала и целовалась непонятно с кем. Пока она шутила так, как не должно быть свойственно девушке.
Игорь пытался её ненавидеть. Игорь задевал её, но она смеялась, уводя разговор в какое-то общее воспоминание друзей — она же, блядь такая, не могла без своих друзей.
Вечно гуляла и с парнями, и с девушками, и наедине с ними. Даже когда они начали встречаться, даже когда Игорь, имея при себе от силы двух-трёх человек, забивал на них, чтобы посмотреть, где же Катя — за учебниками в общаге или же опять таскается, всё равно чаще выпадал второй вариант. Почему-то он всегда заставал её с друзьями — теми, которые были слишком свободны.
Она не уходила от них, когда видела его. Она оставалась с ними, звала его, почти не замечая и продолжая болтать, вынуждая и своего парня вступать в разговор с незнакомыми людьми.
Их лица мелькали, он запинался или говорил вовсе не то, выставляя себя дураком. Он ненавидел их всех, презирал и вовсе не понимал, зачем так нагибаются, чтобы просто трахнуться с ней.
Но она тянула его за плечо, и он не мог отказать.
Игорь слышит шорох, похожий на шаги. Он отталкивается рукой от дивана, берётся за ручку, чуть не навернувшись. Он встаёт и идёт — наваливается на стену, следуя по ней.
Серёжа недавно резал-резал грязным острием свою кожу, которой дотрагивался до Игоря, которую трогал сам Игорь. Он выпустил кровь из себя, оставив ненужные бумажки — они теперь наверняка смяты, а вся учёба, все его труды — ничто.
Придёт ещё гора таких студентов, и их труды, может, станут ещё больше, и Серёжа проиграет перед ними. Уже мёртвый.
Он — идеальная тишина для Игоря. Идеальное поддержание равновесия. А жена — прекрасная ширма, которая теперь станет и той же тишиной — только с трещинами, со злобой.
Он опирается на косяк, чуть вваливается, смотря на неё в коротком домашнем платье. На свою жену, которая растеряла всех своих кобелей — а блядью осталась.
Она не поворачивается, хотя и застывает. Она решает не обращать на него внимания. Его голова раскалывается, и перед глазами красные всполохи — наверное, как у Серёжи в красной ванной.
— Что за грохот?
Громко и хрипло — он совершенно себя не контролирует. В его голове пульсация, через него течёт кровь, которую выпустил Серёжа. Она течёт и течёт, не меняя своего направления. Перетекает к нему в руки — перетекает к тем рукам, которые скоро и не будут её чувствовать.
Катя ставит на место какую-то коробку, морщась. Бросает:
— Иди, проспись.
И отворачивается к вещам, перебирая их. А он, сжав зубы, дышит через рот, раскрывает его широко, оскаливаясь. Держится за косяк, сжимает на дереве пальцы — и загоняет себе под кожу занозу.
Боль тупая, плоть податливая. Он пытается вытащить, но она лишь глубже уходит, и Игорь разламывает, чувствуя внутри себя нечто инородное и грязное, нечистое — не его, с инфекцией. Он ударяет кулаком по стене, ощущая, как чешется рука. Смотрит на жену, орёт:
— Что тут, блять, творится?!
И она вздрагивает, роняя что-то. Стоит, чуть согнувшись в коленях. И плечи подняты высоко, плечи — как броня, как кокон, в который она пытается укутаться, пытается почувствовать тепло домашнего платья. И Игорь продолжает, желая её оттуда вытащить:
— Чё молчишь? А?! Совсем оглохла?! — делает шаг, хватаясь за стену. — Тупая сука. Тупая, — совсем шёпотом, совсем на грани. И при том — всё равно ведь громко, всё равно ведь только его слышно. — Столько нервов на тебя испоганить. Шалаву! — он подходит ближе, хватаясь уже за зеркало, совсем с нею рядом, два шага — и уткнётся в затылок, и задышит ей в спину, схватит за плечи, с хрустом опустив их. Он может это сделать, даже пьяный, даже больной, и никто — никто не поможет ей, никто не вернётся за ней, никому она не нужна с детьми и потасканная, такая же неудачница, как и он. И Игоря ничего не останавливает. — Что молчишь? Мразь ёбаная, ты, блять, мне отвечай, — поднимает руку, но не прикасаясь, повторяет: — Отвечай сука! — и дёргается, дёргается рука, так и не ударившись.
— Уйди, — загнанно, заплаканным голосом, тихо-тихо, низко, стараясь не поддаться, стараясь остаться на месте, хотя известно — это уже невозможно.
— Что?! — её по инерции трясёт от крика, она сворачивается. — Уйти?! Из собственный квартиры?! — и грубым, отшлифованным наждачкой голосом, с тихим рыком: — Ты ёбнулась, что ли?
И она разворачивается, она выставляет на него палец, трясся им, чуть ли не плачет, лишь говорит:
— Убирайся, — звонче, выше, но тихо всё ещё.
Он смотрит на то, как она постепенно съёживается, как она всхлипывает и снова отворачивается от него. Ему виден лишь её профиль, слезящиеся глаза, нос и щека, и он бьёт именно по её щеке.
Он бьёт так, что она ударяется головой обо что-то, её длинные волосы в хвосте чуть ли не достают до него. Она приглушённо стонет от боли, повторяя истерично:
— Уходи!
И он хватается за её поднятое плечо, он сжимает большими пальцами впадину меж плечом и ключицей, давит, оттесняя её к стене. Он дышит на неё уже не через сцепленные зубы, желая её разорвать. И, ухватившись за второе плечо, шарахает её бошкой об угол шкафа. Он ударяет её тело об стену, берёт в руки снова, к себе подтаскивая, и ударяет ещё раз, и ещё, крича с рыком непонятно что.
Она не отвечает. Она безвольна, и он валит её на пол. Игорь сдерживает её голову, сдавливая лоб и глаза, ударяет раз в живот, скрытый под платьем, в котором она носила его выродков, который так много значил для его родителей.
Родители до сих пор возлагают на него надежды. И он ударяет ещё раз, а она кричит, будто разом разочаровав всю его семью.
Будто там наконец-то оборвалось то, что даёт чёртову жизнь. И не будет больше никаких людей, не будет детей, не будет взросления. Всё сдохнет — и хорошо.
Её платье мягкое, и его рука только утопает в нежности, которую она так и не дала. Он не чувствует грани, не ощущает сопротивления и упругости. Он лишь пытается дотронуться до твёрдого позвоночника кулаком, а она харкает, кричит ему:
— Прекрати! — и с кашлем, хрипом: — Ублюдок.
У Игоря от собственного крика ещё больше болит голова. Всё пульсирует, яркими вспышками превращается в красный, и он бьёт по коричневому полу, что сейчас в его глазах багровее всякого человека. Он дышит, медленно двигая глазницами.
Серое платье жены — самое чистое. И этот серый цвет ему очень, очень хочется сделать красным.
Как кровь в ванной. Как то, что навсегда разрушит его жизнь.
Под рукой нет ножа. Но он впивается ногтями в её лицо, проводя по нему. Полосы проходят через глаз — она им часто моргает, а полосы остаются на щеках, носу, лбу, около губ. Он скоблит эти губы, чуть не разрывая, пока она не вцепляется ему руками в кожу, пытаясь остановить, она пытается от себя оторвать, отбить, сломать, и Игорь хватает её за руки, чувствуя кости — жена всегда была худой. И ударяет эти кости в руках о пол, так и оставляя там — держит одной.
Катя так беззащитна, как и Серёжа. Игорь мог бы заставить их обоих. Но Серёжа смог уйти, потому что был ласков. Катя только мешалась на виду, и теперь, после порезов, она бы только сильнее давила, доводя его до смерти.
И он сам может довести её до смерти. Он заставит её рыдать, сможет изъять жизнь. А ещё сможет взять то, что не додал ему Серёжа — последнюю ночь.
Платье цепляется за кожу. Катя и сама не даёт снять, ёрзает. Он лишь чуть приподнимает, как может, дотрагиваясь до её белых трусов — уже с нитками. Тянет их вниз, и они не могут сойти, зацепившись за кости таза. В итоге берёт сбоку, стаскивая сначала с одного, затем с другого. Её живот быстро-быстро опускается и поднимается, двигается, перекатывая внутри себя и боль, и страх, и дыхание — совсем тяжёлое дыхание.
Трусы еле-еле сползают с бёдер. Они не так уж впиваются в её кожу, но они будто не поддаются, запрещая Игорю. А он берёт своё, оставляя их где-то на щиколотках.
Дотрагивается до промежности, чувствуя сухую горячность. Всё мягкое, нежное. С силой отодвигает её ногу, смотря на красно-розовую кожу.
И ему вовсе не достаточно крови — нет.
Он кое-как находит вход во влагалище, протискивает туда пальцы. Слизистая в любом случае влажная, но ему надо почувствовать, надо размазать по её плоти — половым губам, клитору, чуть-чуть залезть на бёдра. Надо, потому что так можно свалить вину на неё.
С чужой виной и кровь слаще — свободнее как-то льётся из чужой плоти.
Катя, не чувствуя его пальцев, пытается вырваться — пытается вырвать руки из его, но так и остаётся на полу, и её тело бьётся мелкой дрожью. Она отворачивает лицо, раскрывая шею, её челюсть расслабляется.
Или вовсе безвольно повисает — такое Игорю больше по душе.
Он оглядывается вокруг себя в поисках хоть какой-нибудь верёвки, но около него только тумбочка, на которой ничего тряпичного нет. Игорь осматривает себя и Катю, остановившись на щиколотках. В конце концов, тянет вниз её трусы, снимая с одной ноги, но второй она брыкается, не даётся, уходит, пытается как-то его задеть — что маловероятно, с её-то растяжкой. Ухватывает её за голень, придавливая к полу, хотя тело можно так и поломать. Он вцепляется, давая сильнее, проводит ногтями, пальцем одним подцепляет ткань и тянет, снимая.
Тряпка с разводами от месячных — Игоря её бельё никогда не интересовало, но сейчас, смотря на тусклое коричневатое пятно, ему приятно.
В его жене столько крови, столько наслаждения — а он раньше и не замечал. Можно было один раз заткнуть её вот так, придавив к столешнице, но он был глуп, он был тем студентиком из её лет. Теперь же он совсем-совсем другой.
Игорь держит за один конец, думая, сможет ли просунуть в одну дырку обе её руки.
Катя, конечно, совсем стала плоха при семейной жизни. Но руки её теперь более тонкие. А если не пролезет, то чуть-чуть надорвёт — ничего страшного.
Он складывает её сжатые кулаки один на другой, прижимая посильнее. Держит ближе к предплечью, чем к запястью; расправляет кое-как ткань, пытаясь протолкнуть хотя бы один кулак, пока Катя сжимает их покрепче, и видна на контрасте и белая, и красная кожа — прекрасное сочетание. Согнутые пальцы верхней руки кое-как пролезают. Он приподнимает руки, пытаясь втянуть и вторую, но она снова вырывается, она снова пытается уйти, спрятаться, закрыться. И теперь ему стало ясно, что его жена — настоящая жертва. И он покрепче скручивает, давя и проталкивая её кулаки, наверное, с хрустом — сквозь всё слышит. И тянет, останавливая ткань где-то поближе к локтю.
Её это, может, и вовсе не остановит. Но она его боится, а страх всегда сковывал. И теперь Игорь может управлять хоть кем-то — хоть той, которую он так желал.
Страх сковывал Игоря и перед родителями, и перед обществом. И самому прекрасно знакомо это чувство, а посему — более уверен в своей власти.
Он подползает ближе меж её ног, придавливает коленями её бёдра, чувствуя, как стягивает собой кожу и останавливает чёртову кровь. Стягивает обоими руками с себя и штаны, и трусы вместе, оставив их где-то ближе к коленям.
У него возбуждение от злости, от того, что надо хоть что-то сделать, и отвратной дрожью щекочет его тело что-то. Это — его животное начал, его чувство власти и доминирования. И он, конечно, не может отказаться напоследок от сего.
Игорь берёт её руками за бёдра, подтаскивает к себе. Находит по памяти вход, чувствуя, как она всё ещё дёргается — будто в агонии. И это ему ещё больше нравится: это — отклик.
Он чувствует только одну свою часть, только сейчас в единственном ощущении, которое никогда у него не перегорит, а он забывается, Ему горячо, у него красные-красные всполохи, и они уже не тусклые, они всё ярче и ярче, становятся светом, в глаза бьют, ослепляя. И всё при этом мягкое, всё даётся ему в этой жизни так легко и просто, будто само ласкает, будто не было больных лет, которые он провёл совсем не так, как хотел.
Он, если честно, и вовсе не хотел.
Тело безвольно, пока он всё ещё жив. Под ним горячность, а сам он уже уставший — и не может выдержать такого. И всё наваливается всё пульсирует — абсолютно всё тело.
Игорь отпускает её бёдра, чуть отползает подальше. Вся жидкость вытекает и расползается, она заполняет собой пространство, сосредоточившись вокруг них двоих. Но серое платье поглощает её.
Серым становится и этот мир — совсем не красный.
Он вбирает поглубже воздух, но кроме привычного запаха квартиры, кроме запаха недавнего действа — уже ничего нет.
Ему бы не помешал Серёжа со своей привычкой курить, но он уже ушёл. Ушёл так быстро, оставив после себя какие-то пустые, никому ненужные вещи, которые и самому Игорю не пригодятся — что был ближе всех, грубый любовник. Если бы Серёжа задержался здесь ещё на чуть-чуть — он стал бы для него насильником.
Катя отворачивает своё лицо к тумбе, поворачиваясь на бок, подползает поближе к ней, подальше от своего мужа. Не смотрит на него, не пытается выпутаться, и просто зажмуривается, видимо, всё ещё надеясь спрятаться. Она одна, и где-то слышны маленькие и тихие шаги, которые Игорю тоже не нужны.
Он натягивает обратно свою одежду, чувствуя, как болят колени. Как болят руки потому, что он перетягивал чужую кожу, не давая крови течь, забирая жизнь.
И все знали, что это случится. Все понимали, каков он — пуст и жесток. И, наверное, поэтому никто не остался с Катей. Она была уже потеряна для всего и всех в этом мире. Простое мясо в обществе, созданное для такого, как он.
Игорь хватается за стену, его пальцы скользят и горят оттого, пока он поднимается на ноги. Его шатает, ему хочется лечь и забыться, но этого ему всегда и хотелось.
Без алкоголя он чувствует свои желания чётче. Без алкоголя это невозможно контролировать.
Он, не ощущая пространства, проходит через гостиную в свою комнату. Стен нет, и он сам их цепляет, будто напоминая себе о существовании мира.
Его голова кружится, и в то же время — нет. Ему плохо, но всё это вовсе не настоящее.
Он от жизни ничего и никогда не хотел. Он единственное, чего желал — это погружаться в забытье, которое давало ему и тишину, и спокойствие. В детстве это были такие простые вещи, как рассказы, как мягкая кровать для сна, как родной дом — подальше от людей.
Но взрослая жизнь — довольно рискованная штука, и на смену простым пришли опасные вещи вроде алкоголя.
Дым Серёжи сглаживал мысли о тревоге, сглаживал злость, превращая его в подобие наркомана.
Было задыхаться в этом гадком отравленном воздухе, потому что…
Он приваливается к стене, сползает вниз, прикрывает дверь, зная, что за ним сюда никто не придёт.
Никто не зайдёт к нему.
У Игоря трясутся руки, он чувствует на себе эту жидкость, которая вскоре высохнет и впитается в него — как в то серое платье. Останется на его коже и ткани одежды уродливым пятном.
Он не пьян, нет — он насильник, и он — больной.
Вязкая слюна застревает в горле, и он бы рад задохнуться.
В его комоде лежит верёвка. Неплохо было бы его открыть.
Но он этого не сделает.
Игорь закрывает глаза, его голова склоняется ниже, и всё тело падает на пол.
Хорошо бы, если бы его убили. Потому что он сам совершенно ничерта не может.
***
В нём литры алкоголя, по его крови несётся бурда и кислород, и ему всё ещё страшно. Страшно, что никто его не убил, не прихлопнул. Будто он не является такой простой жертвой для других, будто созданной для чужих желаний. Будто он не достоин смерти, которая есть у всех людей, и не сдохнет от передозировки алкоголем где-нибудь во дворах опять, за неимением места; и не сдохнет от рук воришки, которому его деньги и вещи нужнее; и не сдохнет просто так, от болезни, из-за естественного отбора, ведь такие, как Игорь, — вряд ли должны жить.
Жизнь опротивела. Жизнь перестала смазываться в отражении водки или пива, у жизни теперь новый виток.
У Игоря всё трясётся, и он отбрасывает пакет с бутылками — хотя там ещё есть. Время уже такое же синее, как и та комната. Время прекрасное, хорошее, и ему сегодня нельзя в нём задерживаться. Его сегодня вырывают, не давая пожить ещё чуть-чуть.
И всё ради того, чтобы он решился сдохнуть. А он не сдыхает.
Улицы полны темноты. Игорь не видит решёток, не видит стен и препятствий — впереди лишь каменная дорога, которая приведёт его прямиком к дому. А ему так хочется разбить свою голову хоть о что-нибудь тяжёлое, лишь бы не ступать на порог собственного дома.
Рука скользит по неровной стене какого-то здания. Он оглядывается, дотрагиваясь снова до этой стены. Проводит кончиками пальцев, ощущая поверхность. Отлипает, разворачиваясь. И прикасается пальцами к своему виску.
Он мог бы сейчас броситься на неё, смешивая все ощущения — и твёрдой поверхности, и боли, и отчаяния, и страха. Он мог бы забыться прямо тут, не вернувшись. И это было бы концом, это бы всё прекратило — он бы ощутил кровь Серёжи на собственной голове, внутренность собственной плоти, радуясь, что хоть что-то в этой жизни сделал чисто по-человечески.
Игорь проводит ещё раз пальцами по виску.
Стена практически невидима. Можно даже обмануть сознание.
Он сжимает руку в кулак, чувствуя, как сильно колотится в груди сердце. Он не ощущает воздуха, быстро его вдыхая и выдыхая. И ударяет себя, как ему кажется, кулаком — совсем несильно, даже боли почти нет. И голова не сдвинулась.
Проблема в том, что как он боится и возвращения, так он боится и оборванности.
Игорь отворачивается, съёживаясь. Он складывает руки, медленно-медленно тянется к своим плечам скрюченными пальцами, хватаясь и сдерживая себя.
В таком виде его обсмеют. Но так — так он может почувствовать хотя бы самого себя.
Он идёт дальше, дальше, срывается на бег и мчится, пока не останавливает себя вытянутыми руками, врезаясь в стену. В стену своего дома.
Камень холодит его руку, и он её отнимает. Открывает дверь, проходя в квартиру.
Сейчас к нему вернулось ощущение себя мальчиком. Совсем маленьким — искренним и чистым, ещё не познавшим войны, играющим в какие-то интересные самолётики и не представляя, что это такое на самом деле.
Его же сыновья в прихожей смотрятся в зеркало. Один оглаживает пластырь, насупившись, а второй кривляется, видимо, пытаясь развеселить. Они оборачиваются на него и, как-то жалостливо и кисло сморщившись, оставляют Игоря наедине со своей матерью.
Ему неизвестно, нашли ли они её в том состоянии, в котором оставил её он. И нет фактов, что они к нему так не относились раньше. Просто за алкоголем не замечал — и уходил вечером, когда она приходила с ними домой.
Катя отворачивается, штукатурясь. Она выделяет губы нежным красным и, подумав, снимает серёжки.
Они не общались так, как прежде. Никто ни к кому не лез. И она его явно не боялась. Она к нему вообще ничего не испытывала — считала пустым местом, вовсе и не интересуясь. И ходила всегда с детьми, если только не на работу, пытаясь занять свою голову другой стороной своей разбитой семьи.
Он осматривает её более аккуратный хвост, лёгкое платье, напоминающее леопардовый окрас, а вместе с тем — вполне домашнее. У него трясутся руки, и он отходит, идёт в комнату — необходимо сменить вещи.
Всё кажется абсолютно пустым. И вместе с тем лёгким — как платье его жены.
В своей комнате Игорь слышит, как поворачивается замок входной двери. Он слышит, надевая свою чистую кофту. И внутри него что-то обрывается, когда его мать дарит вынужденную похвалу жене.
Мать говорила, что жену его ненавидит, но из уважения надо держать себя. А Игорь и сам должен понимать, что она его любит — чувствовать, как повторяла ему.
Он не чувствует. И никогда не чувствовал.
Открывает дверь легко и быстро. Не думает даже, не размышляет, хотя от него несёт перегаром — не умылся ведь. Он выходит в прихожую, где мать подходит к нему, берёт за щёку рукой и целует другую.
А Игорь смотрит на жену.
Она грустна так, будто чувствует вину. Она потеряна и ей неуютно. И сейчас он лучше всего понимал её — ту, которую изнасиловал. Даже чувствовал — в отличие от той женщины, что его родила.
Его жена проводит их на кухню, и он ловит взглядом её рыжий хвост, который колышется. Её спина не прямая, одной рукой держится за локоть другой, но такую — такую вот в своём институте он бы всё равно выбрал.
Несмотря на всех парней, окружавших её, несмотря на слухи о том, что она отсасывала у преподов. Слухи всё равно оказались необоснованными — отсасывать она не умела.
Они садятся за стол, пока женщины ставят блюда. Отец молчит, вперив взгляд в клеёнку. И лишь на руке браслет у матери звенит, пока она щебечет. И недоумевает:
— А где дети?
— Уже поздно. Они спят.
— Можно было бы сделать исключение. Мы с Игнатом всё равно ненадолго.
Катя берёт последнее блюдо со столешницы, ставит, раскладывая столовые приборы. Она садится, не оглядываясь ни на кого, и её губы будто выпирают сильнее обычного.
Игорю не очень-то хочется есть, но он накладывает себе, лишь бы с ним не разговаривали.
Диалог ведут только женщины. Но с той же неохотой, будто чтобы не выглядеть совсем уж ущербными.
— Говорили, недалеко от вас парень порезал себя. И как только так можно?
— Да, Анна Фёдоровна.
Игорь проглатывает маленькими кусочками мясо, ощущая себя голым. Голым так же, как в те молодые годы, в те детские, когда он ни о чём таком не думал. Слышал только мат и то — не хотел его использовать. Не думал заниматься сексом, не думал быть другом по выпивке, не думал драться просто так, не думал бухать больше, чем спать.
Всё, чего он хотел — уйти из дома и найти человека, который бы его понял.
Катя поднимает на него взгляд и, когда он замечает, не отворачивается. Она вдыхает глубже, отворачивается к его матери и улыбается поджатыми губами.
Он в те детские годы надеялся, что его мать свихнётся, ставши нормальной — той нормальной, которую фантазировал себе. Но его мать слишком тупа — она, может быть, уже сошла с ума.
Отец невнятно что-то булькает, и Игорю становится тревожно и плохо. Он берёт вилку, глотает, глотает ещё раз еду, запивает водой, не смотрит ни на кого, сосредоточившись на ужине. Он думает, что жена его действительно вкусно готовит, раз сам может это есть даже после алкоголя.
Ему кажется, что всё расплывается — превращается в красный тон. И слышит как во сне, в том сне, где всё идёт против его воли:
— Игорь, — мать улыбается накрашенными губами, и её завитая блондинистая прядь короткой причёски спадает на щёку, — как ты поживаешь?
Его друзья по выпивке часто любили шутить на тему родни. Они только шутили, что боятся, и он смеялся громче всех. Но на деле — хотел убежать как можно дальше.
— Всё прекрасно, — он улыбается, пытаясь заискивать перед родительницей и приласкать её. — Мы с Катей очень счастливы. Очень.
Мать кивает, но тут же спрашивает:
— Слышала, что Даня с Кириллом себя не очень хорошо ведут, — она качает головой, смотря на своего сына и улыбаясь уже грустнее, но от этого её улыбка превращается в насмешку. — Катя говорит, что ты всё время на работе. Но, знаешь, в воспитании сыновей без мужской руки не справится. Тебе надо бы срочно принять меры.
Игорь вдыхает поглубже, задерживая в себе воздух, пытаясь незаметно для всех успокоиться. Он кивает, криво улыбаясь:
— Конечно, — и для подтверждения: — Скоро работы станет меньше, и я возьму отпуск.
Мать улыбается шире, принимаясь за еду.
— Это правильно, — она откусывает кусок мяса, — такое нельзя запускать.
Катя вновь на него смотрит. И он не опускает глаза, пока родители замолкают и едят. А она вглядывается в его лицо, исследует его, тоже дыша глубоко. Катя сжимает вилку в руке, из-за чего вся трясётся. Её щёки на лице оттягиваются раньше, чем она успевает растянуть кисло губы. И крылья носа расширяются, ища воздух, пока у неё течёт слеза по щеке.
Она открывает рот, прислоняя кулак к щеке. Отворачивается от стола, дрожит. Произносит невнятно и тихо:
— Кажется, я что-то слышала у детей.
Встаёт, задевая стол, тарелки шумят, но она уходит прочь.
Мать качает головой. Она впивается в него взглядом, прожёвывая пищу. У них обоих нет улыбки на лице. И та говорит, подняв брови:
— Ты вообще забросил семью, — у него обрывается, ниже падает, и он прекрасно понимает слёзы Кати, но слова продолжаются, продолжаются — будто идут в ногу со временем, вместе со стрелками, и ему нельзя, нельзя это остановить: — Совсем тут не бываешь. Твои дети должны вырасти хорошими. А ты что делаешь для этого? Да ничего, — морщит нос, вытирая руки. — Она сама ничего не умеет, а ты попросту не хочешь.
Он глядит, глядит на неё, пытаясь понять, почему его за все тридцать не услышали, даже когда он стал взрослым. Ему больно, ему плохо, ему невыносимо.
— Послушай, они же плохо закончат.
Он так и остался поломанным мальчиком. Он не смог стать взрослым. Игорю всегда хотелось понимания, внимания и тепла, но ничего так за свою жизнь не получил.
А быть эгоистом у него самого не получилось. Не умел он и не умеет сворачивать горы, идти наперекор и брать своё. Не умеет делать всё так просто, без алкоголя. Не умеет жить как ублюдок — только обратно, только как безвольная тряпка, ёбаная обиженка, которая ничего не может. Нет в нём нормального человеческого.
Он абсолютно бесполезен. И вся его жизнь — пустота.
И если его жизнь — пустота, то боль — сущий пустяк. Он просто вернётся в то исходное положение, в котором должен быть.
— Покончат так же, как твой друг-самоубийца.
Игорь оглядывается на отца, спрашивая дрожащим голосом:
— Откуда ты знаешь?
Тот отвечает ему взглядом, морщась, и отмахивается, не желая, чтоб его тревожили. Мать же улыбается, будто мстит:
— Соседки его, мои знакомые, рассказали, что ты его отговаривал и в дверь стучал, — она смотрит на него, поднимая верхнюю губу и обнажая зубы: — Так и своих детей отговоришь. До могилы они дойдут.
Его родители режут мясо в жёлто-чёрном свете. И здесь всё коричневое. Вся его кухня — кровавая и мёртвая.
Мать заправляет за ухо свои светлые волосы. Она вздыхает под его взглядом, произнося:
— Не спорь. Ты забросил своих детей так же, как и учёбу. Выучился бы нормально — нашёл бы нормальных людей.
У него ухает сердце, и быстрый ток крови ему совсем-совсем не нравится. Он встаёт, уходя подальше от их семейного стола.
Он видит Катю в детской. Она гладит детей по их головам, по отросшим волосам, которые так запустила. Которые совсем не к лицу мальчику, по мнению матери.
Игорь хотел бы ходить в детстве с их мягкими волосами, которые Катя тщательно моет и за которыми ухаживает больше, чем за своими. Он бы ходил с ними вместо своей чуть ли не лысины.
— Не делай такого больше, никто тебе и ничего не скажет. Ты же сам говорил, что с собой такого не позволишь сделать. Но, если бы ты был на их месте ими же, то кто-то, сильнее тебя, сделал бы это с тобой. Те же солдаты, которыми ты так восхищаешься.
Сын дуется на слова Кати, бурчит:
— Дима говорил, что нужно равняться на своего отца. А ты сама говорила, что наш отец так бы и поступил.
— Отец Димы смог поступить сначала в МГИМО в Москве, а потом уехал учиться в Лондон. Он проработал несколько лет переводчиком, а теперь управляет нашим городом — в том числе отстраивает его. Если бы не он, у нас бы все разъехались, и насилия, которое ты совершил, было бы больше, — Катя прижимает к своему животу мальчика, пока второй не сводит глаз с её рук. — И это насилие творит твой отец. Хочешь быть, как Дима — повторяй за его отцом. Твой этого не стоит.
Они встречаются с ней взглядами. Она надувает свои губы и, прикрыв красные глаза, вдыхает глубоко, отворачиваясь от Игоря.
У неё скатывается слеза.
— Да так нельзя, чтобы повторить за чужим отцом!
Он выпутывается из её рук и убегает дальше в комнату, пока Катя его окликает:
— Даня!
И дышит загнанно. Трёт лоб, входя туда.
Его сын смотрит на него, щурясь. И поджимает губы, уходя за матерью.
Игорь всё-таки проходит в свою комнату, захлопывая за собой дверь. Но, увидев на комоде ключ, закрывает на него.
Комната вся синяя-синяя. Игорь возвращает ключ на место. И застревает на комоде взглядом.
Он уже не сдерживает своего плача, как там, с женой и родителями. Он рыдает так же, как и Катя все дни подряд после изнасилования — ходила ведь с красными глазами, блестящими безумно. Он возвращается к своим истокам.
Игорь такой же, как и они. Такая же тряпка, которая прячется в алкоголе.
После нескольких дней он задумался над верёвкой снова. Эта вещица лежала там так же, как и всё остальное барахло, привезённое в комоде от родителей. Верёвка вряд ли вообще прочна, вряд ли она выдержит его тушу.
Но он думал, думал, думал, постепенно вынимая из себя душу. Ему хотелось плакать, реветь и просто взять её уже наконец-то.
И сейчас он плачет. Сейчас он стоит так близко к ней.
Рука Игоря тянется к ящику. Он выдвигает, смотря на неё.
Ведь всё так просто. Подвесить себя: раз — взять петлю в руки, два — просунуть голову и оттолкнуться, — и готово.
Он не столько даже боли почувствует, как Серёжа, сколько нехватки воздуха. Не будет крови, не будет страха, будут красные всполохи перед глазами и горячка, предсмертный бред в голове. Всё не так уж страшно.
Игорь хватает её, переворачивая в руках. Она запуталась, словно змея, и кто-то обрезал этот уроборос. И что ж — он выбрал бесконечность.
Может быть, и выбрал.
Он пододвигает маленький столик, становится на него, обвязывает люстру. Внутри стучит сердце, внутри течёт кровь, но она, увы, сегодня не уйдёт из него. Он останется без воздуха, и она внутри погибнет, так и не сумев выжить без него.
Верёвка и люстра синие в цвете ночи. Игорь завязывает узел, оставляя большую петлю. Которая вскоре сузится вокруг его шеи.
У него по щекам текут слёзы, он рыдает, но отодвигает стол подальше от люстры. Становится на него вновь, беря в руки верёвку. И наклоняется, просачивается туда головой — лишь наполовину.
Вся комната синяя. И, если так подумать, всё, чего он хотел — это теплоты. Хоть чей-то любви, хотя бы отца, матери, жены или любовников.
Но сам он никого не любил. Игорь питал в себе надежду, что хоть кто-то даст её ему. Но он так и не смог полюбить даже самого себя.
Он любил отца в самом-самом детстве, но восхищённо. Любил мать, но только потому, что она заставляла. Любил Катю, но только потому, что она была привлекательна, что она была чем-то новым в его жизни, которого ещё никогда не было.
А ещё он любил Серёжу. Но только потому, что тот мог удовлетворить его во многом. Если бы нет — прошёл бы мимо.
А теперь Серёжа удовлетворит Игоря в потребности жизни. Раз и навсегда.
Он останется тут, в синей комнате, висеть с суженным горлом, пока к нему будут прикасаться окровавленные руки.
Игорь вздрагивает от того, что у самого пальцы ледяные, он кладёт свой лоб на верёвку, смотря себе под ноги — на стол, на котором ещё стоит.
Серёжа, может быть, наблюдает за ним. И держит в своих руках бумажных птиц, которые впитывают его кровь. Может быть, он спрятан тут, в синеве. И эта синева сама задушит Игоря, укроет в себе, подарив истинную жизнь.
В дверь стучат, и его кровь стынет, он дышит, пытаясь привести себя в чувство. Ему кричат:
— Игорь! Твой сын хочет поговорить с тобой!
Руки леденеют. Они сжимаются на верёвке, пока он суёт туда голову. Стоит, слыша стук. И когда пытаются открыть дверь, берясь за ручку, отталкивается от стола, держась за петлю вокруг шеи.
Кислорода не хватает. Но кровь стучит, стучит, она бежит, не понимая, что произошло. Он весь в крови, она — перед глазами, и вспыхивает, превращаясь в золото, а затем — в синюю темноту.