Просыпаться рядом

Миша всегда просыпается позже Серёжи. Ловя взглядом каждую его эмоцию и невольно любуясь чертами лица, Муравьёв подкладывает руку под голову, искренне жалея, что никогда не умел рисовать. Он смотрит, запоминая, почти впечатывая себе в память даже лучше чем «Отче наш», как приоткрываются губы Бестужева, как подрагивают его ресницы во сне, как он едва-едва хмурит переносицу, руками сжимая одеяло, за ночь выворачивая, сминая его так, что утром было абсолютно неудобно спать. Вертлявый и с беспокойным сном. Впечатлительный. Серёжа любуется его такими правильными, уже родными чертами, любуется редкими родинками на шее и оголенных, выглядывающих из-под одеяла, плечах. Миша сонно зарывается глубже под одеяло, как в собственную нору из мягкого тепла, и теперь видно лишь часть его лица. Замёрз опять, а спит всё равно без одежды, прижимаясь к Муравьёву и согреваясь рядом. Серёжа бы хотел рисовать его каждое утро, хотел исписать бы все холсты и все тетради стихами, если бы умел. Господи. Дурак влюблённый.

Сергей закрывает глаза — а перед ним тёмно-карие, пьяным энтузиазмом плещущие омуты напротив. Сергей закрывает глаза и перед ним он. Всегда.

Какая тут Аня Бельская, когда Миша смотрит на него так?

Волосы Бестужева почти всегда в медово-русом беспорядке. И это неудивительно: весь Михаил — это сплошной беспорядок. Серёжа шуточно зовёт его катастрофой, а он локтем в бок тычет, недовольствуясь, по сути, лишь для вида. Хмурится так и возмущенно бурчит что-то, а Муравьёв тихо смеётся, глядя на него.

Сумбурный, амбициозный, сангвинистичный и эмоциональный.

Х-а-о-с.

Вначале это пугало и вызывало непонимание. Как вообще можно быть таким несерьёзным в свои двадцать? Как можно быть столь открытым на эмоции, словно ребёнок?

Но распахнутая для Муравьёва душа со всей её пылом не могла не привлечь. Откровенность и честность — то, что одновременно нравится, потому что это вызывало доверие. Это льстит, потому что Бестужев такой был и есть только для Сергея. Изначально. Он никому больше не открылся так, как Серёже, будто чувствовал в нём близкого человека сразу.

Муравьёву страшно было доверяться, опять наступая на те же грабли почти целенаправленно, но осознание того, что Бестужев не смеет предать, убедило, подтолкнуло к пропасти, заставляя сделать шаг вперёд. Миша точно не из таких людей.

И Серёжа абсолютно не жалел об этом — никак нельзя жалеть о том, что сделало тебя счастливым. Таким избито, изъезжено счастливым, но какая к черту разница, когда он каждой частью себя ощущает пронизывающую эйфорию от этого юнца?

Возможно, стоило напороться на всю пережитую боль, чтобы в конечном счёте обрести своё место под солнцем?

Р-я-д-о-м с солнцем.

Редкими моментами Серёжа чувствует, как его переполняет странная, едва ли имеющая осознанный источник, нежность к Михаилу. Да, это из любви, исполинской любви к Мишелю, но в такие моменты кажется, что любовь возросла в сотни раз к мальчишке и её необходимо срочно-срочно выплеснуть. Зацеловывать лоб, щёки, губы, ласкать Мишу всего и наслаждаться им всем без остатка. На ухо шептать пушкинские и лермонтовские стихи, не отдавая себе отчета в том, насколько это всё по-девчачьи глупо и как-то не особо соответствует его натуре. Плевать.

Просто держать в своих руках и понимать, что Мишель — полностью его.

Сейчас — этот момент.

И он, стараясь не нарушить чужой сон, придвигается ближе, рукой под одеялом приобняв за плечи Бестужева, носом зарывшись в его макушку и глубоко вдыхая. Наполняя лёгкие запахом его волос, пахнущими тем шампунем с ароматом яблок. Михаил что-то бормочет недовольно, но и сам обнимает, закидывая ногу на Серёжу и прижимаясь, грея холодный замёрзший нос и ступни о неизменно теплого Муравьёва. А внутри разрывается всё от любви, Сергею кричать хочется от этого. Сильно, громко и долго. Ему до хруста хочется сжать Бестужева в своих объятиях и не отпускать. Ему хочется растянуть это утро, навечно. Чтобы только этот момент и навсегда. Он, кажется, никогда не был счастлив настолько.

— Сколько времени? — сонно проговаривает юноша, щекой удобнее устраиваясь на груди Муравьёва, укладываясь на спину, и зевая.

— Девять где-то, — губами прижимаясь к макушке. — Не знаю.

— Тогда ты чего так рано встал? — щурясь от солнца, светящего из окна прямо на лицо, Миша приоткрывает один глаз, а затем второй, потягиваясь, словно кот. Сергей и сам зевает следом, прикрывая рот рукой и из-под полуприкрытых век смотря на парня. Пожимает плечами. И ничего не отвечает.

А сказать «хотел видеть, как ты просыпаешься» боится.

Бестужев лениво поднимается, выбираясь из кольца рук и подходит к окну, всё так же недовольно смотря на погоду на улице, а Серёжа лишь усмехается тихо, видя выражение лица Миши и оттого непроизвольно улыбаясь. Взглядом обводит его спину, выгнувшуюся в пояснице, вспоминая, как вчера покрывал её поцелуями; ноги, и то, как Михаил приподнимается на носках вверх, разминаясь и босиком стоя на полу; как покрывается его тело мурашками от холода квартиры, несмотря на солнце, потому как с отоплением были какие-то проблемы в этой квартире постоянно. Миша всегда таскал серёжины толстовки и свитера, кутаясь в них, закатывая длинные рукава до локтей, потому как размер был ему слегка великоват, и постоянно пил чай, согревая руки о горячую кружку.

Вот опять цепляет пальцами футболку, висящую прежде на спинке стула, и натягивает на себя, несмотря на то что ещё вчера её только снял Серёжа. Но не то чтобы Сергей был вообще хоть сколько-то против.

— Опять это солнце, — Бестужев морщится. — Весна только началась, а уже будто июль.

— Да чем же тебе не нравится солнце? — весело спрашивает мужчина, приподнимаясь и принимая полусидящее положение. — Не бойся, ты вне конкуренции.

— Дождь хочу. И грозу. Прям, чтоб ливень такой, — Мишель кидает взгляд на него через плечо, а потом опять поворачивается к окну, смотря сверху вниз на город и ладонями упираясь в подоконник.

— Неужели тебе этого было мало в феврале?

— Ну-у, одно дело весенние бури, другое — вот такая противная мерзость в виде питерских дождей посреди зимы, — он берет в руки пачку, всегда лежащую у окна, достает из неё сигарету и зажимает зубами, пока в молчании открывает окно нараспашку — и плевать, что минус пять в Петербурге ощущаются минус пятнадцатью, — и закуривает.

Муравьёв неодобрительно качает головой, поджимая губы, мол, ничего нового и удивительно, смотря как Мишу слегка трясет от холода и тот всё-таки закрывает окно, едва ли выкурив и половину, продолжая дымить уже в комнате, в общем-то абсолютно забивая на то, что курить натощак вредно. Это уже привычка, а менять что-то слишком лень. Бестужев облокачивается бедром о батарею, совсем погружаясь в свои мысли и, хмурясь, задумчиво смотря в одну точку на полу. Одной рукой он как бы обнимает себя, уложив её на грудь, а локтем второй руки упирается в неё, держа меж пальцев сигарету.

— Миш?

— М? — он всё-таки поднимает взгляд.

Муравьёв почти никогда не говорит этого — не в его стиле, да и Миша тоже не разбрасывается словами. Крайне редко, но оттого и сохраняется смысл этих слов. Иначе бы это утеряло какую-либо окраску, как чуть ли не формальное «доброе утро».

— Я люблю тебя.

И на губах Бестужева появляется широкая, не менее влюбленная улыбка.