Глава 1

Вниз льются ручьи по тёмной горе, чья земля так тверда и по праву считается воинской. Земля так гладка, что по ней заскользят и острые когти так, что наивный оборотень враз слетит вниз с её вершины.

Она слышала на той горе зов белых крыльев. Она слышала их песню флейты, золотистые босоножки верных слуг Его, их солнце, что вот так много веков скрыто под слоями обманчиво белых туч. Она рвалась туда в одном подряснике, открыв волоса, только чтобы в своих же волосах были их перья, ощутила на щеке невесомый поцелуй — белый лучистый, который ведёт туда, где фрукты наливаются желтизной, где нет ни дождей, ни снега, и тепло окутывает, словно спустившаяся с небес туча.

Она поднималась, отталкивалась, прыгала. Цеплялась собственной кожей за покров горы, натирая её до красна, выпуская собственную кровь. Она рвалась, путаясь в своих белых волосах, которые — она уверена! — обязательно примут ангелы, обязательно помогут подняться к солнцу, обязательно помогут достигнуть ей, священнице, чистейшего неба и остаться на перистых облаках, что скрывают от неё вожделённое.

Она слышала, конечно, как срывались вниз когтистые существа, сподобившиеся пробраться столько по горе, но так и не смогшие дойти до райского сада, что внутри её кольца. Они все лежали внизу на мокрой земле, куда лил дождь. Выживали или нет — дело регенерации.

Она не достигла почти вершины, где остаётся два-три выступа до конца. Она сорвалась чуть выше середины и, сгорбившись, представляла, как взрастут белые крылья, как белые власы нальются светом и карие глаза обелятся. Она представляла это так живо, что не ощущала выступов, что упирались в её позвонки.

Подрясник пачкался в грязи, сползал с нагого тела и чуть ли не рвался. Она где-то недалеко от земли зацепилась его подолом за выступ и не смогла его удержать — ткань была настолько изношена, что у неё остались только рукава.

Летела она голая, без крыльев, и куски ткани тоже постепенно слетали. В её побитую кожу вцепилось нечто, оставило царапины, глубоко продырявив плоть. Словно демон, что позвал за собой в ад наивную священницу, искусив вожделенными мечтами.

Они вместе так и продолжали падать. Но упала она не в сырую землю, что была бы твёрже гладких скал. Она, лёжа не в хладности, а в тепле, чувствовала под собой плоть живого существа, что трепыхался, карабкался из затуманенного разума в мир теперешний. Он продолжил вонзать свои когти так, будто рядом с ними всё ещё была дикая тварь, способная забрать слабую монахиню.

Дождь продолжал течь с неба, но так мало касался её, что она и вовсе не чувствовала.

Она сейчас всё вспоминает. Ощущает под собой живую кровь, такую младую, которая живёт в столь сильном существе. И понимает, что достигла ада.

Любое оборотническое существа не пускалось на пороги церквей. Никогда и ни при каких условиях — они и не могли ступить, потому что ломались их спины, изгибались руки и когти сами выпадали вместе с мясом из пальцев. И если существо действительно станет оборотнем, она, как служительница церкви, навеки опорочена.

Она прикрывает глаза, чувствуя, как всё больше капель стекает по коже, вызывая бесчувственность. А белые власы, свободные, развеваются на ветру, так и не промокнув.

А на своих плечах ощущает когти. Ощущает часть какой-то шерсти.

Её берут на руки, поднимая. Идут с ней и укладывают на приятную ткань, заворачивая тело от мира.

Она не хочет открывать глаза. Не хочет видеть и знать, куда попала вместо сада с солнцем.

Она видит перед собой свои ресницы, красно-коричневую землю. И нечто белое — непонятное, несуразное.

Перед ей и ноги с когтями, под которыми камешки с кровью. Пальцы сжимаются, ступни крутятся, набирая на себя больше грязи мира.

Она, оперевшись на руку, отводит власы от глаз и поднимает взгляд.

Йоницар не видит зрачков — будто их и нет. Только тёмно-фиолетовую радужку, что так похожа на тягучий омут, который пока что не утаскивает — лишь держит за руки.

Ей не хочется к нему. Но он берёт её к себе, скрывая тканью лицо. Йоницар зажмуривается, надеясь, что он её попросту раздерёт. Что это — очередная охота на священнослужителей. Что это очередная война, где гибнут священницы, не дождавшись помощи от других.

Единственное, чему она рада — из всех осталась лишь Роланда, которая никого и никогда не выдаёт. Их смиренная сестра, которая ничего и никогда не получит.

В чём-то похожи — поэтому и дружат.

***

Под их дощатым порогом течёт мелкий ручеёк, журча и переливаясь светом солнца из-за туч. Он — тёплый, хотя всегда находится в хладной земле.

Младые священнослужители, ещё такие наивные, говорят, что это — Его плоть или будто Оно подарило им всем единственный «лучик» тепла, нарочно спущенный им с небес.

Ставить под сомнение людскую веру — не богоугодно, но в последнее время всё шло не так. И Йоницар больше хотела добраться до того райского сада, где сквозь тучи светит солнце, где не идут дожди, а яблоки — пёстрые: красные, как помидоры, жёлтые, как лимоны, и оранжевые, словно апельсины — цвета его Солнца, которое преподносят детям или изображают сентиментальные рисовальщики.

Узнай кто мысли Йоницар — сразу бы повесил. Но в тот день её безумия оборотень оставил тело так, чтобы его самого никто не видел. А видеть могла только Роланда — единственная, кто никогда не предаст ни за какие грехи.

Если на Йоницар повесили звание «Свободная» в их одной из главных церквей, то на Роланду — «Праведница».

Звание Роланде совсем не шло. И суть не в одеяниях, что красны — в них есть цвет солнца; не в чёрных волосах и не в шрамах по всему телу — и даже не в грузном имени. Больше всего страшен взгляд Роланды.

Роланда не высказывает лести, не со всеми почтительна. Её взгляд тяжёл из-за опущенных век — да и на её глаза не падал слабенький свет от солнца, не отражалась яркая лампада. И она не поднимала веки хоть на чуть-чуть, даже если встречалась с Озини — с той, с которой общалась больше, чем с остальными.

Роланда равнодушна ко всему и не притворяется — ей это не нужно. Некоторые сравнивали её карие глаза с грязью, другие — с той злосчастной горой. Некоторые ещё шептали, что Роланда и Ему не служит, и не верит в райский сад.

Поговаривали всякое, и Йоницар иногда тоже становилось тяжело — потому, что Роланда не могла выразить тепло, поддержку иль оказать достаточное внимание. Но она была честна с Йоницар — чего хватило больше, чем других чувств.

Любить честных людей привычнее и легче, чем тех, что вечно молчат или недоговаривают. Йоницар хотелось довериться — и она доверялась Праведнице, которая всегда отвечала на её вопросы. Единственное, что могло смущать — непонятная дружба со стороны Роланды.

Хотя та никогда не выдаст и, может быть, про что хочется надеяться, поймёт.

Про того пса не было ещё ни единого вопроса, и за сие можно было благодарить — молчаливо, потому что иначе Йоницар закономерно расплачется.

Сёстры их покинули на пять дней, оставив защиту на двух из сильнейших. А Йоницар за оставшееся время нужны новые белые одеяния, соответствующие статусу, нужен отдых от того безумия на полтора суток. И залечить раны, скрыть их, чтобы не было и мысли, где же была. Ей необходим был часок рая, теперь — часок спокойствия.

Туфли стучат по дощатому мосту — чёрные, чуть-чуть показываются из-под красной юбки. Роланда тяжела, она всем слышна и видна, её появление никогда не становится неожиданностью. Но Роланда знает всё — и прощает, прощает.

Йоницар, которую та приняла после обучения наставницей, не за что прощать. Всё, что ей требовалось — правда и только правда. И она давала Йоницар эту боль — до той поры, пока боль не превратилась в безумие.

Райский уголок, где человек либо сгорит, либо увидит наливные яблоки, которые в любое время хранят сок — и в мир, и в войну.

Роланда падает на мост, стукает своими туфлями. Роланда не умеет опускаться тихо на колени, легко и нежно тянуть руки к другому человеку, подбирать свои одеяния. Она громоздка, она часто путается, впрочем, не выглядя нелепо. У неё такова жизнь — Роланда никогда не взлетит словно птица, через гору добравшись к райскому уголку.

А вот Йоницар могла. Йоницар — Свободная с серебряными волосами.

Роланда глотает чай, не особо пробуя на вкус. Она пытается согреться в очередную хладную весну, и на обёртку ей вовсе как-то всё равно.

Роланда не любит обёртки. И посему она для всех выглядит никакой — порою неповоротливою, но всё равно никакой. Нет у неё сплетен на языке, нет завести, гордости, нет безумной любви, нет отчаянной доброты. Роланда делает то, что хочет — и никто не знает, почему.

Никто не знает настоящую историю Роланды — даже Йоницар.

А та крутит чашку, произнося:

— Ты волнуешься совсем не о том, Йони, — чуть растягивает свои красные губы, что всегда в ранах. Наклоняет голову, закрывается тёмными волосами — и смотрит вниз. Никогда не смотрит на ту гору. — Он вернётся. И никакое белое одеяние тебя не спасёт.

Оно закроет её тело — то тело, которое он видел голым, в ранах, которое видел таким слабым. Одеянием скроет её от глаз того, кого она больше всех ненавидит из нелюдей.

Много кому из нелюдей запрещено появляться на людской территории. Но Йоницар и не законы важны вовсе.

Дело в самой ней, в её кротко-короткой жизни.

— Тебе бы отдохнуть, — Роланда разравнивает складки на подоле, достаёт платок. — Раны легче затянутся.

Она кладёт платок Йоницар в руки, что полностью закутаны в рукава — столько ран.

Справа от церкви стоит кладбище, полное могил воинов — других здесь не хоронят. Рядом с кладбищем растут скрюченные кусты, ягоды которых красно-коричневаты.

Йоницар бывало больно смотреть на плоды, которые уже при рождении с гнилью. Но теперь — теперь те ягоды напоминали ей о том странном видении, где воздух был самим туманом, где серо-чёрные камни впивались в её плоть, а видела она — его, уши и маленькие зрачки.

Может, зрачков она не видела — сама додумала. Но радужка, цвета его глаз — она не перепутает.

Потому что она видит каждый раз, когда просыпается, когда идёт спать, когда открывает окно…

Йоницар поднимается рывками, сгорбившись. Раны рвутся вновь от любого движения, кожа не выдерживает — кожа слишком слаба, она земная. И её тело уже не такое гибкое — хотя никогда и не было таковым.

— Никогда не жалей, — их заповедь — их правило, которое она вряд ли может произносить. Но Йоницар должна, Йоницар напоминает их обещание при вступлении, только потом: — Не впускай.

Потому что Роланда может — Роланда сама привыкла со всеми считаться. Роланда поступает только по своему усмотрению — и редко когда оказывается неправа.

Роланда знает всё про всех — и запросто напомнит сие Йоницар.

Но что угодно, лишь бы не оборотень. Лишь бы не жутчайшие твари оборотни — самый главный страх.

Йоницар идёт по коридору, поднимает белую простыню, открывая свою комнату. Она ступает по серебряному ковру, и её рука тянется к окну. Ей хочется задёрнуть шторы, но ей не следует. Белая луна, серебряные звёзды, светлое солнце — они должны пробиваться сквозь серые тучи ради неё, Свободной. Она не должна предавать светила, ведь Оно — не простит.

Йоницар устраивается, складывает руки на груди, но вовсе не молится. Все слова молитвы уходят из неё, улетают из её головы.

Только кожа пульсирует от боли, только кожа напоминает ей об одном. О том, что проткнуло плоть.

Она не видит слабый свет солнца. В окне различимо тёмное кладбище, заросшее голыми кустами с красно-коричневыми ягодами. И ей боязно разглядеть там получеловека.

***

Ссохшиеся шипы хранят не только вкус их крови, но и цвета. На какой-нибудь пресной и заурядной розе найдётся маленькая нить из белого одеяния. Нить свободы, которая, правда, к жизни цветы не вернёт.

Йоницар гадала ежегодно: уменьшаются ли лепестки новой весной, воскрешаясь, иль это в отрочестве всё было так ярко?

В отрочестве она и не знала того, что может быть ужаснее увядших цветов, которые уже к концу лета начинали засыхать. Они сморщивались, раскрывая своё тело — свои кости, свой кровоток. Они — немощны старики, которых отправили на смерть слишком рано, которых не пощадили, не приласкали.

При Солнце жило столько цветов: пионы были пышнее, розы — изящнее, а лепестки тюльпанов нежнее. Теперь нет Солнца — только подобие за тучами.

И райский сад. Райский сад и грязная смерть, от которой её спас бордовый оборотень.

Йоницар берёт свою серебряную прядь, крутит в тусклом свете. И прикасается ею к солнечному стеблю.

Принадлежа церкви, можно позволить себе солнечную магию при помощи священных свечей. Тех, что поддерживают сады — их энергия течёт по светло-зелёным стеблям, что хрупки так же, как и оставшиеся цветы.

Но Йоницар видела в сим только отчаяние. Бесконечное, невозможное — болезнь медленно забирала всех. И в первую очередь заберёт солнечных детей — людей.

Единственное, что успокаивало — с помощью тёмного пламени такого сада не сотворить. Не дать ей цветов, не дать даже зелёных яблок, а уж тем более — жизни.

Именно посему Йоницар была уверена в собственной стойкости. Если она с таким безумием полезла к райскому саду, не выдержав мыслей, то пойти в пламенную тьму не сможет. Не выживет она там — и никто её не спасёт во время сожжения бледной плоти. Никому она там не будет нужна.

Даже оборотням, которые прячутся на кладбищах. Даже вампирам что расширяют свои тёмные владения.

Йоницар было бы спокойнее, если б там, на той горе, её спасли эльфы. Но не бордовый оборотень. Только не бордовый.

Она так и не срезала прогнившую часть, которая ей обязана. Осталось, может быть, только полчаса до возвращения — часы сломались вместе с уходом солнца.

«Резать цветы — всё равно, что резать плоть человека». Выражение гуляло по людским странам последние лет тридцать с лишком. Оно довольно патетично, но вполне подходит для того, чтобы быть на слуху у простого народа, даруя им иллюзорные духовные страдания.

Йоницар не могла его произносить. Не могла сравнить человека и цветок, потому что для неё с самого отрочества каждый цветок был уникален. И найти похожих людей невозможно.

Цветы ведут себя совсем не как люди. Они позволяют делать с собой всё, что пожелает более сильный господин. Они двигаются тихо, незаметно, просят о жизни не с помощью крови — с помощью своей красоты. А в этом мире и красоты уж больше нет — сморщилась.

Серебряные волосы отражаются в солнечном стебле. А сами — светятся, искрятся. Но Йоницар отнимает.

Ей не впервой отказываться от чего-то, пусть даже такого пустяка. И своё звание она получила далеко не потому, что её ничто не может сдержать.

Она сама вольна выбирать — обратиться, уйти человеком или же остаться в вере к Солнцу. Её никто не будет держать, потому что она сама прекрасно это делает. Так легко отказываясь — так легко стоит на своём.

И Йоницар помнит тот вечер, когда это правило для неё не подействовало. Ту холодную ночь с царапинами на её коже, о чём никто и никогда не узнает.

Хоть оно и всегда с нею. Только с нею.

И так легко раскрыть себя, раскаяться. Так легко — как и легко продержаться девять лет, скрываясь.

Цветы в её корзинке всё ещё не мертвы. Они не становятся холодны так же, как люди при смерти. Пока что — они будут ещё долго прекрасными.

Она прячет свои волосы под одежду, пока трава шуршит. Вытягивает руки к прогнившим лепесткам, слыша:

— О, как у вас свежо, Сиупа, — подошвы ботинок управляющего всё топчутся по траве — и, возможно, цветам. — Будто заново родился — эх, да.

— Насладитесь: вскоре это всё исчезнет. Станет ещё свежее.

— Ну, Сиупа, ты меня знаешь, — мужчина хрипло дышит, и Йоницар щёлкает ножницами отсекая вовсе не тот листок. — Я бы и не беспокоил тебя, и жили бы в мире.

— Не тревожься — это же ради церкви.

— Ну, да. Церкви, — подошвы шаркают, видимо, по камню. Хотя Йоницар уверена — тот бы встал обратно на траву. И цветы. — Тут дело с кладбищем. Знаешь, там нечисть да дрянь всякое.

— Пойдём, пока все в сборе, — Сиупа шумит своими одеяниями, прикрикивая: — Завтра довершим!

Йоницар кладёт острые копья в корзину, в сторону делает шаг, поворачивая голову.

Роланда всегда остаётся в их Доме — что плохо. Её бы помощь здесь и вправду была не к месту, но…

Алый наряд оказал бы большую поддержку, чем коричнево-красные ягоды. Те ягоды, в которых и не осталось-то жизни. О да, их бы самих оживить спокойствием, тишиной. Чтобы наконец-то перестали биться в агонии, чтобы перестали кричать у него под окнами, чтобы, в своей смерти, перестали прятать там человека, что краше.

Краше Роланды и этих ягод. Он не носит алость, он за собою её и ведёт — и по следам белых одеяний Йоницар.

По кладбищу, цвет которого — серый и ало-коричневый. Такой подходящий для жнеца.

Однако же, Сиупа в своём синем спокойствии лишь и привносит радость. А тот приехавший — вовсе резонирует. Отягощает своим чёрным плащом, утаскивает в глубину грязного.

Потому что всё совсем не так, не так должно быть здесь. Совсем-совсем не так.

— Странные здесь следы. Будто бы мертвец возродился, но раны не затянулись всё равно.

— Некоторые возрождённые плохо переживают реинкарнацию, — Сиупа достаёт Синий свиток и, хмыкнув со смешком, кладёт его на перепутье. — Или же кто-то стал жертвой обращённого.

— Или они уже настолько потеряли совесть, что дерутся за наши территории, — мужчина, поправив шляпу, потирает руки, кашляет.

Сиупа кивает и, медленно растянув губы, говорит:

— Может быть, — смотрит вверх, где самый яркий луч пытается пробиться сквозь тучи, — может.

Луч падает неподалёку от той горы, и Йоницар, отступая, цепляется за могилу. Цепляется ногой за красный сгусток, который, правда, ещё быстрее исчезает. Пропадает из её жизни так, будто никогда и не был в ней.

Это была всего лишь иллюзия.

Стоит сегодня помолиться и другим светилам, не только Солнцу — иначе безумие вернётся, затащив её обратно. В тот круговорот нелюбимого дождя и грязи с кровью.

***

Ветки деревьев нагибаются под ветром, раскачиваются. Ветер обдувает щёки, треплет волосы, пытается достать их из-под одежды. А ветки шевелятся, шевелятся, будто хотят расшевелить что-то в душе.

Не признаться, что получается, было бы первой ложью меж ними с Роландой. Но Йоницар молчит, прикрываясь одеяниями.

Хоть, слава Солнцу, не все деревья приходилось постригать после зимы. Листья доброй половины сами опадали, а что нет — тут уж дело стало диаконское.

— Роланда, — та оборачивается, наклоняет голову, пряча глаза под чёлку, — сколько времени до ночи?

Она берёт ладонь Йоницар, разглаживает её кожу. И впору бы сделать какой-нибудь солнечный браслет, но лишь:

— Сегодня — не лучшее время.

И кладёт руку Йоницар на корзину, отворачиваясь к дереву. К их прерванному разговору о природе, который не так уж и важен. Но Роланда бы могла и настоять — чувствуется, что почему-то нужно. Что это по их старой, первой и единственной сестринской дружбе.

Сиупа, переступая своими голубыми туфлями грязь, подносит руку, закутанную в синий рукав, и кладёт на дерево, опираясь.

— Я бы предпочла, чтобы ты осталась и прогулялась с нами до кладбища, Йоницар, — отводит взгляд — видимо, с прогулялась сильно уж погорячилась. Не в тон спокойствия, зато в тон свободы. — Но раз уж никто, кроме вас двоих не может, то иди. Люди важней.

Сиупа отходит, но оступается, чуть не заваливаясь. Вдыхая со всхлипом, она, прихрамывая, идёт к другим. Йоницар и хочется пойти за ней, помочь, сказать, что всё бывает хуже — в конце концов, Сиупа, пусть и выше по званию, ни разу не прикасалась к войне. Йоницар бы успокоить ту, поддержать, как сестру.

Роланда оборачивается, кутаясь в свои одежды. Она мягко улыбается, говоря:

— Из-за пары разрушенных могил жертвовать живыми — худшее, что можно сделать, — и, поднеся к губам руку, сдирает кожицу, обнажая собственную кровь. Открываясь Йоницар, она клянётся в своей честности. — Иди, Йони. Другого момента никогда не будет.

Йони знает, что в другие моменты они уже умрут. Или убрать опасность сегодня, или — никогда.

Ветер поднимает ветви вверх, будто специально показывая ссохшиеся плоды. А рядом с ними — маленькие-маленькие почки, которые вскоре станут живее. Хоть немножечко там, где и дышать уж нечем.

Щёки давно уже холодны, но руки греются от прикосновений Роланды. От той уверенности, что живёт внутри. И даже гул, который стирает из памяти её чистейший голос, вовсе не помеха.

Йоницар делает шаг вниз по холму. Он округлой формы, и спускаться с него — боязно. Она цепляется своими туфельками за траву, упирается в землю, пытаясь балансировать, и ветер обдувает её рясу, путает под ногами и подрясник — лишь платок остаётся недвижим. Ближе к низу слишком круто — и Йоницар, вдохнув поглубже, раскачивается, отталкиваясь ногами. Она пытается ощутить под ногами почву, но падает на руки, пачкаясь в земле и ссохшейся траве.

Раны затянулись давно — больше недели прошло. И с каждым днём боль, страх, тревога уходили, заменяясь привычной размеренностью церковной жизни, всё притуплялось и исчезало. Но сейчас, чувствуя, как ладони горят от падения…

Йоницар зажмуривается и пытается подняться быстро. Перед глазами — темнота с красными точками, и она чуть не падает, но удерживается.

Роланда смотрит сверху, пока ветер медленно развевает её рясу. Она, качнув головой, улыбается скупо, прячась под церковным платком.

Йоницар хотелось б так же. Йоницар хотелось предугадать — но и по сей день она не так честна, как Роланда.

Хоть корзинка в целости. Не придётся терять время.

Солнечные здания блестят даже когда наступает вечер. Даже если самые чёрные тучи — они всё равно поблёскивают вдалеке, приглашая к себе.

Йоницар бы и сама не пошла — повлекла себя бы на кладбище. Лучше уж быть съеденной — быстро, без особой жалости. И знать, что дожила своё в спокойной жизни.

Скрипки слышны — к приближению вечера. У странного музыканта под стать и вкус — будто лучи солнца всегда для него были «скрипучи», особенно во время рассвета и заката. И к сему — мелкая тревога, потому что солнце сокрыто за облаками.

Не Йоницар судить его, конечно, но если скрипки и напоминали о солнце, то явно мягче — раз уж за тучами спрятано. По крайней мере, не так резко, как он пытается показать с помощью подмастерья. А подмастерье всё дёргает и дёргает резко смычком по струнам. Даже обычные люди идут быстрее — уж в самом-то городе навевает страху.

Деревья хлопают своими ветвями, колышутся по ветру. Они расступаются перед тропинкой, хоть и склоняются ниже и ниже к земле. Будто пытаются достать ещё живых — сказал один из прихожан. Йоницар тогда не возразила тем, что они просто умирают. И, как положено, клонятся перед смертью — всем уж обязаны.

В городе уже её сердце бьётся чаще. Только вход — вытоптанная тропинка с травой прерывается уже землёй, пылью, но не только поэтому дышат нечем.

Не найти, каким воздухом наполнить себя.

Все, глядя, жмурятся и уходят по своим делам. Некоторые прикрывают шляпой свою голову.

А когда-то шляпы делились не только на украшения от дождя, были и от солнца. Удобные, тёмные, с козырьком, они отбрасывали тень на лицо — помогали сделаться загадочнее, таинственней.

Теперь, если таинства не касались церквей, то людей сразу же обвиняли в причастности к нечисти.

Йоницар по тому времени не особо жалела — она и не застала. Те, кто ходил в подобных одеждах, выясняя об убийстве, вряд ли не имели манеру быть скользкими. Намного хуже, чем сегодняшние управляющие с замудрёнными козырьками.

Нынче, вроде, в моде серые шляпки с белой перевязкой и вытянутым козырьком — у управляющих это именуется «длинным носом» и, конечно, находится один-другой каламбур.

Йоницар натягивает платок, морщась. Обычные пустые мысли помогали с тревогой, однако же ощущение страха лишь усиливается — чем дальше по асфальту, тем ближе к солнечным зданиям…

Их блеск в ночи прекрасен, но они никогда не помогут Йоницар выстоять против нечисти.

Стоит начать со школ. Сиупа не раз уже говорила, что ставить их выше приютов не очень-то хорошо, но кроме Роланды на решение Йоницар никто и не мог повлиять. А Роланда молчала, не особо стараясь вытянуть правду.

Парень зажигает светящуюся проволоку в лампах, поёт себе под нос уходящие ноты скрипок. И кивает Йоницар — всё улыбается и улыбается. Его будто вовсе не беспокоят приходящие новости с разных уголков.

Йоницар не хочет оглядываться, не хочет показывать свой страх, но знает — здесь совсем одна. Управляющие давно покинули свои здания, уйдя по домам. А посему меж жилыми и солнечными лежат абсолютно одинокие улицы.

Огромные одинокие улицы — или у страха настолько велики глаза.

Ноги дрожат и холодеют, они скрипят, болят. Кровь так и стыла в них уже, но сердце всё равно бьётся всё быстрее и быстрее. Йоницар смотрит туда-сюда, вертит глазами, не смея повернуть шею — не смея показать себя, обличить. Дома темны, они не видят и вовсе отвернулись от неё, прикрывшись занавесками. Только темнота может взглянуть в ответ.

Йоницар совсем не ощущает своего дыхания в этом пыльном городе. Только вздрагивает каждый раз, когда проваливается в мягкую землю. И, если это заклятие, то пусть немедленно убьёт её уже.

Она обходит дом и ускоряет свой шаг. Остаётся всего лишь две улицы — по пять домов, не так уж много. Обойти первый, второй — останется одна…

Ряса застревает на выступе одного служебного здания. Йоницар рвёт её, вырывается сама, только потом цепляясь церковным платком за другой выступ.

Не оборвать платок. Она пытается его снять с выступа, пытается вывернуться, но не может — слишком высоко. Руки дрожат, Йоницар берёт пальцами узелок платка, что так крепко перевязан на её груди. Ткань крепко сцеплена с собой, и пальцы будто царапаются о её твёрдость, но Йоницар пытается, пытается. И кожа всё холодеет, кровь остывает.

Слышно, как что-то скрежещет.

Без церковного платка нельзя никуда прийти — особенно в школы и приюты, где дети — это правило помнится ещё с предслужбы. И Йоницар, бросив узел, ухватывается за выступ, пальцами нащупывает дырку и пытается вытянуть. Оно не поддаётся, удерживает её и давит на грудь, не давая вдохнуть. А Йоницар тянет вперёд, чуть меняя направление — то вверх, то вниз.

Скрежет вновь повторяется, но за ним что-то упало. Кажется, что разбилось.

Йоницар всё двигается рывками — туда-сюда, и уже кажется, что только назад, что ей не выбраться. Ей кажется, что она уже в путах, которые состоят сплошь из мяса, из живых тканей, которые специально сплетены для её сожжения. Она берёт платок и дёргает руками, пытаясь разорвать, но вместо этого — только кричит.

Сбоку странный силуэт. Он размытый и будто светится красным. Его очертания всё сильнее размываются, и Йоницар, плача, отворачивается, видя сквозь слёзы только блеск солнечных зданий. Она вглядывается, представляя, что там счастливо бегают дети, что сейчас день и воспитатели вовсе не запретили детям играть, что дети всё так же веселы и не думают ни о чём, и что сейчас просто день, простой день, и нет ночи, и дети вскоре пойдут гулять, резвиться на улице, потому что сейчас день, новый день, и радости полно в нём, нет никакой ночи от чёрта.

Не было её и нет.

Она плачет, не вытирая слёзы, и всхлипывает. Сверху над головой странное ощущение — будто кровь капает. Когти прикасаются к её платку, и Йоницар чувствует, как тот рвётся.

Сначала её избавят от одежды, затем — от кожи.

Платок спадает с её головы, и она, больше не чувствуя опоры, падает. Берёт кусок ткани, пытается в нём спрятаться, но у неё и вовсе не получается.

Йоницар, не поворачивая головы, смотрит на силуэт. Глаза начинают болеть, а существо подаёт свою когтистую лапу, будто приглашая.

И больше оно ничего не делает. Только лапа немного дрожит, и Йоницар, отводя взгляд, негромко вскрикивает, не сдержавшись.

Надо бы взять себя в руки. Надо уходить. Даже если загрызут.

Она, стискивая корзину, поднимается рывками. Вся трясётся, качается — без опоры. Но Йоницар делает шаг, ещё шаг. И ещё раз, идёт вперёд, стараясь не путаться в ногах.

Она проходит дом, переходит дорогу, переставляет быстрее ноги. Тропинка всё тянется и тянется, но Йоницар стремится, Йоницар уже быстрее — и вскоре обязательно перейдёт на бег. Она стискивает корзинку с платком и бежит, бежит, не желая умирать в тех руках, не желая умирать так.

Она поддерживает подрясник и всё быстрее и быстрее, она выпускает ткань и подставляет руки, вытягивает их вперёд. Врезается, и всё давит на выставленные руки, чувствуя в них боль, чувствуя, как они не могут согнуться, будто закаменели.

А может, и действительно закаменели.

Йоницар дышит, качает головой, пытаясь утереть об одежду слёзы. Она потихоньку сгибает в локтях свои руки. И вплотную подходит к стене, стукаясь об неё лбом.

Всё закончилось. Всё прекратилось. Теперь её ждут только дети — никаких когтистых лап.

Йоницар оборачивается, поднося платок к своей груди. Смотрит, вжимаясь в стену.

Нужно успокоиться и прийти в себя. Забыть про страшный сон, забыть про силуэты. Про те силуэты, что сделали из ученицы учительницу.

Йоницар сжимает волосы на своей голове, вытирает ладонью свои щёки. Двигается по стене и, почувствовав угол, находит ручку, открывая дверь. Вваливается в помещение, дыша пылью, и включает свет, тут же закрывая дверь на замок.

В её жизни было только два оборотня. Ни больше, ни меньше — никакого третьего. В этот раз она побудет Сиупой. И сегодняшнюю ночь обождёт в приюте.

***

Ягоды опадают сами, шмякаются, но не разбиваются. По крайней мере, не лопаются до тех пор, пока Йоницар не возьмёт их в свои руки.

Может быть, она в очередной раз бежит от себя, но так ей хотя бы не больно.

И в этот раз никакой войны. Пусть Сиупа её проклянёт, но Йоницар ввязываться во второй раз не намерена. Мирное — по бумагам правительства — пожалуйста, но в остальном пусть выбираются сами.

Единственное, что успокаивало — так это отосланная бумага от священниц. Хоть никто не стал противиться, не стал геройствовать, а просто, увидев трещины на белых одеяниях, отослали документ, который заставит шевелиться управляющих — уже сделали многое.

Пусть хотя бы поставят зрительный артефакт. Штука дорогая ещё при покупке, а с учётом, что её надо поддерживать магией и сильной, их городку на постоянной основе затратно.

Но это же — не постоянное. Это — военное. И это нужно, потому что…

Потому что чёртовы гнилые ягоды слишком красны. И всё.

— Йони, никак прихорашиваешь сад кладбища?

Озини, засунув руки в две сумки, скрючивается, разглядывая кусты — скоро совсем голые.

Озини, правда, давно просила пришитые карманы к своей рясе. Но Сиупа, узнав о таком, просто вышла и хлопнула дверью. Остальные, за исключением Роланды и самой Йоницар, лишь согласились с Сиупой. И, скорее всего, не столько ради поддержки Наставницы, сколько потому, что те не готовы-то к переменам.

— Какой уж тут сад…

Впрочем, к Озини претензий не предъявляли, хотя каждый раз при заикании о тех карманах рот ей благополучно затыкали. У Озини одеяние были светлые и зелёные, а посему, даже если б та позволила себе дерзость самой пришить карманы, то Сиупа молча проглотила такую выходку.

Но Озини важно, чтоб согласились сами. Чтоб осознанно разрешили, а не потому, что вынудили.

— Чем богаты, Йони. Из нас всех у тебя единственной такие огромные амбиции.

Йоницар поворачивается к ней, и в ответ та растягивает губы ещё шире. Убирает волосы за уши и смотрит, довольно жмурясь.

Вот поэтому Озини — «Лучезарная». Дылаэ, получив жёлтые одежды, звалась просто — «Солнечной». Потому что мягкая и тёплая, и может согреть.

Но теплота Дылаэ в унынии не нужна, а Озини — совсем другое дело.

— Имея такие, — Йоницар хмурится, но Озини повторяет, и она читает по губам: — амбиции, я не совсем понимаю твоих новейших слов.

Та смеётся, кладёт руку на плечо. У неё меж средним и указательным кусок тряпки, что крепится к рукавам — так она решила создать церковные перчатки, когда в обычных ей, священнице, отказали.

— Йони, одно, что ты должна понять из моих новейших слов — это то, что мне в тебе нравится, — и прикрывая глаза: — То есть абсолютно всё.

Йоницар улыбается — в самом деле Лучезарная. Светлая, летняя, которая превратит мёртвое в живое.

Не во всех церквях служители были на своих местах, но в их церкви почти у всех срослось, за исключением только двоих и то — под вопросом.

В особенности срослось с Озини. Йоницар, пройдя предслужбу в училище, никогда не видела такую подходящую роль.

Роланда стучит своими тяжёлыми туфлями по мосту, сходит с него и протаптывает тропинку, тяжело двигаясь. Озини, закусив палец, сжимает плечо Йоницар, и громко:

— С такой скоростью добираясь до лечебницы можно уже и родить к чертям двоих!

Роланда морщится, подходит поближе и:

— Не к чертям, а к земле родной, — тянется к плечу, снимает руку, забирая себе, и зажимает, пока Озини смеётся. — Будь менее дерзкой, Оз.

— Умные не обижаются на слова, — и, подняв верхнюю губу, прикрывает глаза: — Не мне говорить, что произнесённое заклинание просто так не подействует ни за что. Иначе бы человеческие дипломаты давно уже освоили невозможное искусство.

Озини улыбается, почти закрывает глаза. Ветер не должен дуть среди этих кустов, но кажется, будто густые волосы Озини всё равно развеваются, всё равно щекочут кожу.

Роланда хмыкает, чуть обнимает за шею Озини и отпускает, в спину аккуратно толкая:

— У тебя тоже будет работа.

Озини кивает, улыбается Йоницар в который раз и, потянувшись, машет им рукой, стаскивая свой платок с головы.

Озини никогда не умела завязывать узел платка так, чтоб давил на грудь. А Роланда умеет, но не хочет — только Йоницар среди них ходит строго.

Этот узел на груди как защита, как спасение. Был раньше для Йоницар.

— И надо ли так поступать с ними?

Роланда, наклонив голову вниз, смотрит на Йоницар и не отводит глаз. Её платок свободен небрежно — не как у Озини вот-вот свалится, а вполне крепко держится. И эта обнажённая голова будто насмешка, будто — напоминание о безумии.

Но Йоницар совсем не о том мыслит.

— Слишком всё безумно, Роланда.

Ягоды лопаются в руках, из них вытекает гниль вперемешку с ещё живой плотью.

Будь это человек — издал бы хоть последний вдох о том, что его избавили от мучений. Но ягоды не выражают никаких эмоций, всё так же равнодушно всматриваясь в мир.

Маленькая кашица стекает с ребра руки Йоницар.

— Другие не виноваты в твоём безумии, — Роланда натягивает платок Йоницар на голову, оттягивает кончик, чтоб закрывал лоб. Чтоб напоминал о Солнце. — Тебе нужно прийти в себя, Йони. Помыслить о многом, просто посидеть и успокоиться.

— Я всю жизнь сижу. Пока это вызывает только беспокойство.

Она наклоняет голову, отворачиваясь. Ноги утопают в сухих ветках кустов, которые, кажется, никогда не оживут.

Если не учитывать священные свечи.

Йоницар оборачивается к Роланде и та, поймав взгляд, продолжает:

— Духовно ты всё куда-то спешишь и не можешь принять мир таким, какой он есть. Твоё тело совсем слабо, а вот душе неймётся, — и сводит брови, прикрывая глаза — и кажется, что заплачет. — Тебе пора почувствовать свою свободу, Йони. Как есть.

И печаль исчезает, взгляд всё такой же тяжёлый — под веками, тёмный. Йоницар трогает свою дрожащую губу и со всхлипом хватает Роланду за шею, притягивая к себе. Она отворачивает лицо, всё так же смотря на кусты, на дальние деревья — на кладбище, в конце концов.

С каждым днём всё меньше надгробий на той земле. Одну из могил вовсе разрыли — и все слышали, но никто так и не смог выйти из церкви, чтобы прогнать. Все либо спали, либо боялись.

Йоницар тогда молилась. Она слушала, как шкрябают когти по камню, она видела из окна, смотря на светила, как толстые руки уходят глубоко в мягкую почву, пытаясь достать гроб. Она чувствовала холодок по спине и мурашек на руках, ощущая всем телом присутствие той нечисти, и молилась, молилась, пытаясь прогнать.

Когда он достал гроб и начал ворошить внутренности, все молитвенные слова забылись. Йоницар рыдала и просто просила, смотря на кости, на руки с когтями, что двигались и двигались, словно сводя с ума. И, не выдержав, всё же задёрнула занавески и спряталась под покрывалом, впав в истерику.

После пережитого она могла равнодушно смотреть уже на разрытую могилу.

Но Роланда говорит о том, что хуже нечисти, которая рядом и дышит в лицо. Роланда говорит о том, что может быть хуже войны — хуже убийств и правых с неправыми.

Йоницар чувствует, как та оглядывается вокруг, и убирает свою руку, скукоживаясь. Ветер усиливается и тащит по земле прогнившее сено — видимо, жители опять выкинули, раз у них перебор. И хоть за это полагается выплата, но вряд ли хоть кто-то будет разбираться с ленивыми людьми.

— Йоницар, — Сиупа подходит ближе, но не пытается прикосновением привлечь внимание. — С тобой всё хорошо?

После переночёвки в приюте Йоницар постаралась прокрасться в комнату к Роланде, будучи совершенно уверенной, что никого там и не может быть.

В комнате кроме самой Роланды была и Сиупа.

Сиупа всегда была не столько спокойной, сколько отрешённой. И чаще всего делала по своему усмотрению — хотя в большинстве случаев у неё были разумные решения. Посему в заведения управленцев была отправлена бумага с подписью Йоницар — которую она никогда и ни за что бы не поставила, — и переиначена система. Нужно сходить ещё и отнести в жилые домы артефакты церкви, но теперь это сделает кто-то другой.

Йоницар не особо тогда обрадовалась, но сейчас рядом с Сиупой ощущается горечь. Внутри церкви, под защитой, было в разы спокойнее, но оставаться без дела, привлекая других сестёр — слишком опасно.

— Всё прекрасно, — Йоницар чувствует руку Роланды в своей и поднимает глаза на Наставницу. — Тебе нужна помощь, Сиупа?

Та качает головой.

— Нет. Но от управляющих известно, что сегодня погорели три уделия где-то рядом с нашим городом, — она скрещивает руки, наклоняет голову и платок падает на её лоб. — Где-то было что-то порушено, где-то напугались. Один из людей мёртв, потому что в страхе проткнул себя вилами, — она кивает, взмахивая рукой. — Будьте осторожны. И идите к себе вдвоём, Йоницар и Роланда.

Сиупа ещё раз кивает и отходит, крича другим сёстрам.

— Лучше нам действительно пойти домой, — Роланда приобнимает за плечи, наклоняясь. — Эти ягоды ничего тебе не сделают.

— Они сведут меня с ума.

На что та вздыхает, качая головой. И подталкивает вперёд, забирает корзину и бросает рядом с кустами. Позволяет продолжить в другой.

Когда безумие не будет мешаться с унынием прошлого. Когда безумие станет чистым, и она сможет взобраться по той горе.

Роланда ступает на мост, подхватывает за талию Йоницар, помогая взобраться. И даёт ключи, отходя.

— Запри ворота, я вернусь через час.

И уходит к ручью по мосту, скидывая с головы платок.

Ключ теперь словно проклятый. Он серебряный и греет холодные липкие пальцы, до боли щекочет кожу, острыми краями врезаясь в неё.

Пересидеть лишний час она сможет. Но лучше бы пошла вместе с другими сёстрами.

Мост будто бы урчит, стоит Йоницар пройти дальше. Он не двигается, но звуки из него заставляют вздрогнуть.

Слава Солнцу, что уже рядом и ворота — не придётся бежать.

Йоницар еле поднимает ноги, тянет за собой рясу. Она смотрит на мелькающие доски — одну, вторую. А на другой уже что-то стоит.

Синяя свеча в подставке, которая уже истекла воском. Её огонь слабый, она еле-еле держится — видно, фитиль упал в плавленный воск. Йоницар цепляет пальцем его, поднимая, и огонь распаляется, испуская дым. А внутри свечи проступает кое-как видимый знак.

Знак нечисти.

Её руки дрожат и она задувает свечу, пытаясь прогнать дым. Сзади слышен топот, и Йоницар хватает подставку со свечой, капая себе на руку воск, отбегает вовнутрь, закрывая ворота ключами. Она зажмуривает резко глаза, не смотря вдаль. И открывает, оборачиваясь к церкви. Убегает в неё, хлопая дверью, расплёскивает воск, чуть не задевает что-то. Она закрывается в своей комнате, прижимая к себе свечу и пачкая свои одеяния.

Воск жжёт кожу и через одежду. Надписи на свече вовсе нет.

Йоницар ставит под свою кровать ту и отходит к окну — большей части на кустах теперь уж нет. Но её всё равно страшно молиться прямо перед ними, вглядываясь.

Что скрывают эти страшные ветви?

***

Колокольчики звенят, предвещая солнце в зените. Священницы смеются, подбадривая Озини, но та, махнув рукой, легонько проводит по колокольчикам, в последний раз заставляя их звенеть.

Всё равно никто уже и не знает — правда ли оно в зените. Но Озини дёргает колокольчики каждый день, наверное пытаясь приободрить.

Йоницар под эти колокольчики с безумными глазами уходила на гору.

Она вздыхает, крутится по комнате. Свеча в руке уже засыхает, и Йоницар ставит её под кровать к остальным.

В этот раз вышла жёлтая.

Вряд ли кто ещё принял её. Сиупа бы выбросила, а увидев свой синий цвет на первой, ещё бы и оскорбилась. Но подменять белыми свечами тоже не выход.

Надпись внутри свечи греет пальцы, даже если огонь не горит. Её невидно, но она как-то связывается с Йоницар. И не хочется выпускать свечу, не хочется себя корить, не хочется жалеть. Хочется держать подольше пламя, что согревает оледеневшую за время в сим мире кожу. И даже посланник не кажется страшным, хотя это — так самонадеянно.

И эти странные сны, где тихое поле из колосьев, и солнце своими лучами так ударяет в голову, что вот-вот потеряет сознание…

Йоницар подходит к окну, всматриваясь. Кто-то оставил её выросшие цветы прямо под окном, выкопав всю землю. И этот кто-то обрастал чертами — угловатыми, но где-то мягкими, и всегда ускользал.

Он наверняка даёт этими свечами какой знак — скорее всего, к битве или войне. И управляет сном Йоницар с помощью них, что она не просыпается и не слышит, как землю под окном копают. Или он хотя бы тихо передвигается, раз не даёт проснуться остальным.

И он не боится ходить на территории церкви, хотя в саму — ни ногой. И это — явно нечисть.

Йоницар прикасается к сердцу, но оно не дрожит. Не отзывается страхом от мыслей о цветах, свечах и кладбище. Оно молчит, и она смотрит на цветы, поджав губы. И понимает, что даже свечи из-под кровати не уберёт. Оставит их там, смотря сны про солнце — и будет ждать, когда же её голова долучится, чтоб погрузиться в красное марево.

Она встряхивает себя и отходит. Бежит прочь из комнаты, чуть не забывая захлопнуть дверь.

Нужно прогуляться с Роландой, пока другие сёстры заняты. Успокоиться и принять всё таким, какое оно есть. Всё равно перекапывать и пересаживать цветы они не имеют права — почва у церкви благодатная, посему они обязательно приютятся.

Йоницар предпочла бы, чтоб всё было по-другому — было бы много бумажной волокиты, но зато они обязательно пересадили, и ей стало б легче.

Роланда стоит на мосту, своей тростью раскидывает опавшие ветки. Она оборачивается, слегка улыбается, подавая свою руку Йоницар.

— Пора бы тебе выбираться из спячки, Йони. Иначе впадёшь в уныние, а оно — хуже самого ада.

Роланда радостна, хотя всё время резко падает вниз, будто забывая про свою больную ногу. И всё равно идёт в жёстких туфлях.

— Ты повредила ногу, Роланда?

— Не так ступила на мост, — она отворачивается, указывая тростью. — Сколько бы ни было лет практики, всегда придётся возвращаться к начальным ошибкам.

Йоницар отводит взгляд, смотря на серо-коричневую траву. Безжизненную, вгоняющую в уныние хуже бездействия. Или же оно и есть бездействие.

— На пять месяцев к нам подселят ещё одну, — Роланда улыбается мягко. — Оз говорила, у той будут фиолетовые одеяния.

— На время войны?

Роланда тянет в сторону, опирается тростью и аккуратно ставит ногу на землю, уже более бодро спускаясь. Она наклоняет голову и смотрит себе под ноги, разбрасывая в стороны ветки и камни.

— Может быть.

И Роланда продолжает улыбается, но всё же молчит.

Йоницар трясёт головой, пытаясь сфокусировать взгляд. Губы чуть дрожат, они болят — недавно разодрала их до крови.

В самом деле, Йоницар предпочла бы уйти в более маленькое здание — чтоб только на неё места и хватало. Не слышать всех тихих разговоров, не участвовать в странных переглядках, не гадать и не сокрушаться по каждому дню.

Не обращать на себя внимание тем, что происходит. Просто слиться с комнатой, слиться со своими одеяниями — или с белой церковью, в конце концов.

Отпустить своё прошлое.

Не вспоминать, что там было во времена предслужбы, когда она работала учителем в школе и не понимала, как превратить свою жизнь в нечто нормально. Не вспоминать странную сделку.

На кладбище ветер гнёт траву к земле, и та задевает своими кончиками камни от разрушенных надгробий. Но камни настолько серые, что даже незаметны — будто ничего и не изменилось. Всё остаётся таким, как прежде.

Может быть, и война до них не дойдёт.

Роланда прощупывает почву здоровой ногой, аккуратно ступая. Она идёт к разрушенным могилам, опираясь на Йоницар. И, встав рядом, просит:

— Помоги мне опуститься.

И Йоницар подхватывает её под плечи, опускает аккуратно на землю, стараясь не задеть ногу. Роланда упирается руками, трогает камни, шарит в могиле. И ползёт дальше на руках, тянет за собою остальное тело.

Йоницар отворачивается от кладбища к деревьям.

Она бы сюда и не приходила. Здесь всё пропитано тревогой и тягучим омутом чего-то страшного, в котором можно медленно увязнуть. Здесь копает могилы нечисть, здесь лежат мертвецы, что могут возродиться и без помощи других существ. Здесь наверняка тот, кто оставляет свечи.

Единственное, что волнует — зачем это нужно? Что эти свечи дают?

Найди их другие священницы — тут же выбросили в реку. Может быть, от разных цветов ещё и оскорбились бы — сетовали полдня, заставляя слушать. И в чём тогда суть было оставлять это рядом с их церковью — и не Роланде с Озини, а прямо под ноги Йоницар?

Никто не мог знать, что она их заберёт. Никто, кроме троих человек с нею, не мог знать, чем эти свечи могут обернуться. Хоть в прошлом, хоть сейчас, хоть — потом.

Но она знает, что ей нужны эти сны. Потому что, пусть и снятся непростительные демоны, но — Йоницар теперь может видеть в этих снах. Прокручивать в голове картинки и думать, гадать о подсказках. И слышать — слышать не какой-то шум, который с утра и вспоминать тошно, но нечто другое. Незнакомое, не то, за что стоит винить себя.

И демоны эти — себе простительны.

Лучше жить во снах, за которые бы давно изгнали, чем опустошить свою голову до безумия — так, что и не вспомнить совершение простого действия. Лучше искренне надеяться, что ещё такой боли и не будет.

Ту боль в их кругах называют непростительной. Но слово «непростительный» не стоит и тихого стона из горла Йоницар.

Ветер вокруг уже не шумит. Ночь спускается — ветки деревьев падают тенью на землю, всё больше с нею сливаясь. Священные свечи разгораются всё сильнее, чертят контур, за который и пробовать заходить нельзя.

Дадут ли они достаточно сил траве, кустам, деревьям и цветам, чтоб те выжили? Помогут ли прожить ещё месяцы? С каждым годом всё труднее — приходится пересчитывать каждую жизнь, и числа в бумагах Сиупы весьма плохи.

Откуда-то дует ветер, принося запах дыма. Йоницар смотрит в небо, но не может определить, откуда он. И слышит:

— Йоницар! — с хрипом истошно, что Роланде совсем не свойственно.

Она оборачивается к ней — огонь легко взлетает вверх, тянется своим началом от земли — и медленно сжирает красное одеяние. Йоницар тянется, падает рядом, голыми руками прикасается к пламени — и жжение распространяется, оно заставляет вздрагивать — проверяет, жива ли. И она в ответ хлопает по огню — раз, три, пять, — отдёргивает руки, трясёт ими, дует, вовсе не попадая на ладони. Она хватается за землю, протискивает свои пальцы в почву и хватает в кулаки горсть, тут же бросая дальше. И ещё раз, и ещё — ладони горячи, они не чувствуют промёрзшую землю, но Йоницар пытается, она сыплет, сыплет и сыплет.

Поднимает руки, разгибает, натягивая кожу на ладонях и тут же сжимая почву. Горсть падает на пламя, Йоницар придавливает своими руками к земле, вдавливает, ощущая с тыльной стороны что-то холодное.

Роланда помогает подняться Йоницар, чуть отталкивает от себя и отряхивается от грязи. Она хлопает по рясе, кривит губы и придирчиво осматривает сожжённый кусок. Поднимает его, трогает и пытается отодрать чёрную ткань.

Боль резко проходит по руке и Йоницар чуть не задыхается. Она кладёт ладони на холодную почву, пытаясь перестать чувствовать руки. А их щиплет, они болят, проходясь по хитросплетённым тканям резкой вспышкой — и непонятно, что в ней.

Роланда приподнимается, ухватывается за свою трость и говорит:

— Пойдём в твою комнату. Надо бы обработать эти руки, а то совсем плохо станет.

— Да разве что поможет?

— Поможет, — она пытается опереться и еле-еле разгибается, удерживая равновесие. — У тебя был где-то перетёртый щелёш с юга.

Йоницар вздыхает, пытается подняться без рук. Она чуть не падает, но взмахивает ладонями и удерживает равновесие, вставая.

Роланда тянет руку и мягко пальцами берёт за запястье Йоницар, осматривая. И не отпускает, кивает на церковь и утаскивает за собой.

— Надо бы поспешить, а то вовсе поздно будет.

Роланда, правда, не ускоряет шаг, но упрямо тянет за собой. Она идёт сквозь поле уверенно — и, наверное, так бы она могла утаскивать раненных с войны.

Роланда ничего не раскрывает о себе. Она точно старше — но битвы до той, прошлой войны, вряд ли застала. Где была во время самой Волчьей войны? Вряд ли Роланда сидела без дела. Она бы, по крайней мере, ходила осматривать поля сражений, стояла бы и высматривала приближающихся — нет ли врагов.

И со своей хваткой могла бы тоже помощь сделать. Могла бы вливать священные зелья, проверяя, человек ли вообще, могла бы удерживать в госпитале тех, кто заразился от оборотней звериностью.

Где была Роланда? И где же будет сейчас?

Может быть, так же будет утаскивать больных звериностью людей. Может быть, поможет Сиупе с управлением.

Йоницар точно знает только своё место — после официального объявления войны иль битвы она и носа не покажет из-за двери церкви.

И больше не возьмёт свечи. Во время войны — ни за что, как бы ни грела, как бы ни теплила.

Йоницар цепляется каблуком за край моста — и слышит, как разносится в пустой округе такой мелкий звук. Роланда ведёт рукой, усмехаясь — Йоницар ощущает, как впивается её пальцы в предплечье другой, как они и вовсе не чувствуются живыми, с кровью.

Будто клыки, что вот-вот пронзят, исполнив желание.

Йоницар вздыхает и расслабляет руку. А ту сводит, та болит. И чувствуется, что пространство вовсе не такое, что оно уже другое — будто более мягкое. И стираются в нём преграды, они становятся ничем, они теперь — мягкий остаток от былой реальности.

Чувствуется, как по телу проходит холод. И жаром сменяется, и снова, и вновь — Йоницар хватается за плечо Роланды, вовсе не контролируя свои руки.

Больно ли Роланде? Йоницар не знает.

— Вот тебе и поплохело, — она обхватывает талию и тянет на себя, идёт уверенно. Йоницар не знает, перебирает ли сама ногами. — Не думай об этом так. Вскоре всё будет в порядке. Всё прошло.

И своим носком открывает дверь, ковыляет, захлопывая пяткой — ворота трясутся, и Йоницар цепляется за этот звук, она дышит чаще, сжимая руки.

Руки уже и вовсе хладны.

Где-то кто-то говорит, но вроде бы Роланда и не обращает внимания. Она проходит в церковь, тащит Йоницар к её комнате и, открыв, заталкивает внутрь, помогая упасть на кровать.

— Сейчас и страх отступит.

Йоницар пытается вдохнуть поглубже, но как бы ни пыталась — всё не достаёт, всё плохо, всё хуже. Слышит только, как двигаются ящики, и зажмуривает глаза, опираясь головой на пальцы. Ноги тоже ледяны — их надо бы положить на кровать, но они всё цепляются, они не поднимаются — и вовсе громко опускаются на пол.

Роланда берёт Йоницар за плечи, ведёт к ладоням свои руки и втирает измельчённые травы в опалённую кожу. Она всё сильнее давит — и Йоницар всё труднее дышать.

Йоницар распахивает глаза, цепляясь взглядом за окно. На улице уже вовсе вечер — или так кажется?

А ведь светила нужны и другим существам. И ни колдуны, ни оборотни не перевелись. Так что же с ними происходит? Что такое творится, что мир продолжается?

И зачем от Йоницар требовать такое?

Роланда отпускает руки и шуршит мешком, доставая сухие цветки — ещё с прошлых лет. Кидает их на подушки, кладёт в полукруг — так, чтобы Йоницар не касалась окна. Роланда ухватывает Йоницар за талию и помогает подтянуться на кровати. Упирается своей больной ногой в матрас и чуть не сваливается сверху, но успевает удержаться.

Йоницар сама дотягивается и машет рукой, укладываясь напротив сухих цветков.

Давно о ней так не заботились. А может, и никогда.

Роланда сама глядит в окно, улыбается и хмыкает.

— Соседи всё шлют письма, спрашивая, всё ли в порядке с нашими, — и смотрит на Йоницар. — И давно они тут?

— Со вчера. Но можете пересадить.

— Ну, нет, тут они в разы лучше выглядят, — Роланда натягивает на себя платок, пряча в него волосы. — Сиупа переживёт. И посмотрит управляющих, — и тише, всё глядя в окно: — Слишком много она им позволяет. И ластится. Церковь перед государством не ластится.

И, кивнув на прощание, уходит. Но не исчезает насовсем — всё слышны её большие туфли, стучащие по доскам.

Йоницар пододвигается ближе к сухим цветам. Они и правда успокаивают — и убирают мысли. В последнее время у неё это не получается — так пусть напомнят, как правильно делается.

***

Огонёк всё двигается, сгибается и будто бы потухает — но тут же появляется, точно играясь. В свече красным горит печать — и этот свет то расползается по кругу с рисунком, то прячется обратно в центр.

Сегодня настолько темно, что и звёзды с луной не могут пробиться. Сегодня и света солнца не было.

И только на кладбище горят оставленные свечи — жители приходили пораньше почтить память, пока над могилами не надругались. Днём этот свет был ярким, но холодным.

Сейчас — красный и живой, словно кровь.

Йоницар вдыхает — и чуть не всхлипывает. Глупо надеяться, что тут спят абсолютно все. Но ей необходимо проверить — даже если её застанут с нечистой свечой.

И у неё нет оправдания.

Она открывает ворота, тут же спускается с моста. Надпись горит, и свет в ней бегает всё быстрее — по приближению к кладбищу. Поле уже пересечено — и только переступить условную черту мёртвых и войти. Войти, боясь, что из окна может кто-то смотреть.

Луна не помогает обортням. И луна не помогает людям. И солнце…

Йоницар переступает, идёт по сухой земле, которая кажется мокрой. По которой будто текут реки крови.

Печать в свече вовсе не тухнет.

Могила, которую осматривала Роланда, будто слегка изменилась — камни словно передвинулись.

Свеча в перевязанных руках тянет. Йоницар всем телом ощущает её живое «да», состоящее из плоти и крови. Состоящее из чувства, из живого механизма.

Но все остальные свечи похожи на эту. И неважно, какую брать. Все они одинаковы — словно куклы мага. И посему они неживые — всего лишь творённое порождение.

Йоницар подходит к камням. Она разгибает руку, чувствуя, как тряпки на руке натягиваются — и, может быть, они повреждают кожу ещё больше.

Роланда подпалила своё одеяние. Йоницар не видела, как это произошло. Но если огонь вспыхнет в её ещё не сожжённых руках — она готова.

По крайней мере, ей повезло уже с тем, что Роланда никому не рассказала.

Она откидывает камни, разбирает скудную гору. Шарит по земле и всё передвигает обломки. Берёт в руки свечу и ведёт ею по могиле. Но ничего нет, всё будто бы абсолютно нормально. Будто ничего в эти дни не происходило, и нет никакой опасности.

А свечка всё горит — и освещает своим красным огнём, который так контрастирует с её голубым воском.

Церкви могут делать белые или зелёные свечи. А всё остальное…

Йоницар протягивает руку и обшаривает ею всё. Цепляется за обломки, протискивает куда-то пальцы. Она ведёт по каменным граням, поворачивает рукой и чувствует лёгкое касание — тёплое. Чуть дальше протягивает — и горячо.

Йоницар берёт свечу, переползает ближе и ведёт. Искры сыпятся, вырываются из земли, ближе свечу к ним — и они тянутся к огню, они текут, превращаясь в яркую струю.

Всё быстрее и быстрее их затягивает огнём.

Йоницар поднимается, и струя становится больше. Она тянется вверх за огнём и будто впитывается, пропадая. Она не прерывается вовсе, не рассыпается на частицы, а всё тянется.

Йоницар чуть не роняет свечу, чувствуя жжение на пальцах. Воск стекает, а свеча всё плавится от огня. Она растекается, затвердевая на руках.

Может быть, этой и не хватит.

Йоницар ставит её на землю и растирает руки. Им больно, горячность в них пульсирует, они как никогда нежны у неё, но всё пытается содрать с себя застывший воск.

За всю жизнь священницы никогда такого не было — хотя могло.

Она подходит огню и убирает обломки камней, но источником так и остаётся земля.

Никакой установки, никакой печати или хотя бы знака. Не просто так Роланда проворонила — та, конечно, наблюдательна, но всё ещё остаётся человеком.

Уже меньше половины свечи, а огонь всё никак не кончается. Он не становится сильнее, но свеча утопает в себе всё быстрее и быстрее.

Сможет ли фитиль прожить и не потухнуть? А если и будет конец этой свечи, то что станет?

Йоницар осматривает землю. Воск течёт всё быстрее, и свеча вскоре окажется меньше той застывшей кучки и задохнётся сама в себе.

Вытащить или подождать?

Всё тает и тает, растекается. Но уже не ищет себе место в конце — воску некуда течь. Он теперь заперт в этой темнице. И теперь уж — точно задохнётся.

Он собирается, превращаясь в лужицу. И сформированная остывшая чаша запирает его в себя, держит в себе и не выпускает. А свеча всё горит и плавится, и жидкость обвивает фитиль. Он уходит под растаявшее, он теряется в нём. Наполовину и остаётся совсем кончик — тот, где огонь продолжается и соединяется с другим.

И он уходит в воск — тонет в нём. Йоницар, может, слышала, как он ушёл. Но огонь продолжает течь и свеча плавится — она растапливается и всё тонет в себе, тонет в своём же, будто съедая себя.

Будто уроборос.

Йоницар наклоняется — и вроде бы цвет свечи меняется. А печать с неё и вовсе пропала. Теперь печати нет.

Слой всё тоньше — и видно почву. Свеча исчезает, она даёт свободу земле и распадается на текучее, умирая. Она уходит и открывает землю.

Воск стоит, пока огонь начинает растворяться. Он больше не действует, и вскоре воск застынет.

Йоницар берёт кучку и выдёргивает с почвы, откидывая. Воск разливается голубым и печать проявляется. Она сияет красным то потухая, то возвращаясь — словно текучая кровь из руки раненного. И загорается жёлтым.

Хочется прикоснуться к ней. Хочется потрогать и увидеть там…

Но за спиной что-то чувствуется. За спиной будто бы кто-то есть.

Кто-то незнакомый — и чужой. Чужой настолько, что и вовсе никогда бы не встретились.

Надпись всё светится, но будто пытается сформировать другой цвет. Она будто смотрит и тоже чувствует опасность. Будто пытается помочь.

Йоницар застывает. Её пальцы остаются не до конца согнутыми — и сквозь них несётся ветер, холодя кожу. Ветер задевает платок и страшно, если сбросит, страшно, если уберёт мнимое укрытие.

Страшно, если позволит ей обернуться к нечисти.

Вполне возможно, что это — всего лишь безмозглый упырь, который не учует у Йоницар крови.

Вполне возможно, что это — вампир, весьма умный и имеющий в роду сильных сородичей, чтобы понимать — охотиться на служителей церкви нельзя.

Вполне возможно, что это — вурдалак. Огромный вурдалак, которому не писаны законы, а запах крови ему не особо нужен. Ему нужно мясо.

Йоницар хватается за рясу на груди. Шаги всё ближе — она выворачивает ногу, полуоборачиваясь.

От существа веет удушливым холодом. Он то сжимает, то разжимает когти на своих передних лапах. И стоит на задних, грузно переходит через все могилы — что странно, не снеся ни одну. Он клацает зубами, морща невытянутую морду.

Что можно сделать против умершего оборотня, которого ещё обратили и в живого мертвеца? Совершенно ничего. Ничего, что могла бы священница, а уж тем более — Йоницар.

Он оставляет след, но могилы, из которой вылез, не разглядеть. Существо даже чуть ускоряется, но едва не падает, цепляясь за чьё-то надгробие.

И никуда не деться.

Йоницар отходит, оглядывается, понимая, что сейчас не убежит. Если побежит — приведёт тварь прямо к церкви. И существо разрушит здание, покалечит сестёр, а потом, когда воевать придётся с разумными оборотнями — укрытия уже не будет.

Чёрты управляющие даже не предусмотрели такой случай, а просто оставили на удачу. И, впрочем, Йоницар не в первый раз убеждаться в их глупости.

Из чего-то «необычного» вокруг — только печать. Никаких магов, никаких вампиров. И даже никакого войска, которое набросилось на город — чувствовался бы запах горелого. Только одна печать — которая не может сформировать цвет.

Четыре могилы до конца. Четыре могилы до заветного человеческого мяса.

Йоницар отступает, захватывает ртом побольше воздуха и отворачивается. И носком прикасается к печати, переносит вес на ногу, входя в круг. И свет в круге волнуется — меняет оттенок, пока шаги всё ближе, шаги всё разрушительней, за шагами — дыхание нечисти, которое так смертоносно, так тяжело — и так легко отнимает жизнь.

Руки тянутся к голове — и Йоницар хватается за неё, зажмуривается и отпускает себя — сгибает ноги, ударяясь коленями в землю.

Её желание выжить — всего лишь закон церкви. То, из-за чего она умрёт — будет правильней.

Это должно быть легко. Легко должна разойтись кожа, нити мяса лопнуть, а кости хрустнуть. Это всё легко. Она получит много боли — и не выдержит, потому что тельце слишком хрупкое.

Йоницар смотрит на печать — та расходится всё сильнее, уже ползёт по земле, где нет воска. Слёзы стекают со щёк, капают в неё — и исчезают. Она их впитывает в себя и забирает с собой.

У Йоницар в голове шум, она пытается его убрать, давя кулаками на уши. Она пытается перестать его слышать, перестать будто ощущать своим телом. Она плачет и вовсе не знает, что делать.

Сквозь шум ничего не слышно. Она раскрывает глаза, чувствуя с какой силой бьётся сердце по рёбрам. И всё смотрит в тропу, где должна стоять лапа, где должен быть её страх, где она должна умереть.

Но лапы нет, а шум всё усиливается. И в то же время — будто в абсолютной пустоте.

Йоницар расслабляет руки, вытягивая пальцы, опускает их и поднимает голову к небу, немного стягивая с себя платок. Смотрит чуть ниже, в сторону — и огромного тела, что заслонил бы съедающие тучи, вовсе нет.

И взгляд падает на землю. На непонятную землю, где творится что-то странное.

Наверное, не особо страшное.

По телу вурдалака не течёт кровь. Но Йоницар видит куски его мёртвой плоти, лежащие рядом с могилами — серые, стальные, с ужасным мясом. И кого-то ещё. Кого-то, кто всё же разорвал и так мёртвую плоть.

Печать горит синим и словно мерцает огнём. Она то вбирает в себя свет, то выпускает его обратно, давая расползтись по рисунку. И это почему-то успокаивает — сердце не рвётся.

Йоницар прикасается к щекам, размазывая свои слёзы по ним. Они не перестают течь из глаз, обжигают, но она растирает их до того момента, когда начинают холодить лицо.

Сердце дрожит в груди — будто пытается умереть тут же, раньше всей правды. Оно просто хочет на покой так же, как и хозяйка. Оно устало — и ему тяжело.

Йоницар сжимает свою рясу на груди, пытается встать, но её всю трясёт, слёзы всё текут — и щёки всё обливаются, щёки уже холодные — она и не может вытереть одной рукой.

Кто бы там ни был, он возьмёт всё. Не пройдёт мимо спален сестёр.

Йоницар берёт себя за горло, ощупывает шею. Тянется вверх рукой, хватает себя за щёку и подбородок и резко разворачивает в темноту.

Свечи погасли. Но она знает, что её взгляд не из-за темноты туманится. Она знает, что всё вдалеке размыто совсем не по сей причине.

Бордовый взгляд из-под бордовых волос сияет ярче всяких кровавых свечей на могилах. И страшнее всякой печати на свече.

Йоницар поднимает свою руку — и та ловит отсвет от печати под ней. На руке — рисунок, который до сих пор горит на кладбище. И будет гореть.

Он движется. Йоницар чувствует, как он по земле переставляет свои ноги с грязными когтями, как священная почва принимает его в себя, не отталкивая. Почва приглашает, доверяя — неизвестно чему.

Совсем неизвестно — совсем-совсем. Никто об этом не знает. И не узнает.

Его глаза горят. Его глаза всё ближе. И ветер лишь чуть щекочет разбросанные бордовые волосы — когда с Йоницар пытается сорвать платок, развеивая серебряные власы.

Йоницар ничего не знает. Не должна знать — и не будет, она замкнётся в себе, потеряется и упадёт в погребальную почву под церковью.

И никто её там не найдёт — даже если сорвёт голос.

А он переступает могилу. Его человеческая лапа совсем рядом с печатью — рядом с лежащими на земле ногами Йо. Большая лапа — грязная, сильная, — стоит рядом с такими хрупкими белыми туфельками.

И он поднимает ногу, затем проводит когтем по кругу — и свет из синего становится тёмным-тёмным — лишь немного красного. Почти незаметным, пусть всё ещё отражается на теле.

Йоницар вся в этих тёмных красках.

Он, смотря прямо в глаза, опускает веки, затуманивая свой бордовый взгляд. Наклоняется и вытягивает руки — и пальцы, длинные тонкие пальцы, совсем прямы.

Они не страшны.

А эта оборотническая сущность совсем рядом. Она близко, она дышит прямо в лицо.

Откроет рот — и покажутся клыки.

И он сжимает плотнее губы, хмурясь. Протягивает прямые руки к талии, аккуратно обволакивает, принимает тело Йоницар к себе. Он принимает её вес, форму, цепляясь пальцами так, чтобы не резать, не давить. И он подхватывает вверх, забирает к себе, осторожно прижимая к своему телу.

Так обычно делали воспитатели с детьми — иногда с чувствами, иногда без. Воспитанники тогда могли обронить что-то про «маму».

Йоницар не помнит эту «маму». Но Йоницар помнит те скалы, Йоницар помнит свою работу — и заведение пивной, в которое пошла инкогнито.

Она помнит. Но не знает. Никогда и ни за что не знает. Совсем-совсем.

Его пальцы ухватываются за её плечи, легонько сжимая. Он будто старается укрыться ото всех навсегда, окончательно спрятать в себе.

Йоницар больше не трясёт, но она всё следит, как её слёзы стекают по его обнажённой груди и животу.

Его когти скрежещут, когда запрыгивает на мост. Йоницар закрывает глаза и чувствует, как он пытается не шуметь — как напрягается. И у него получается — довольно выверенно, будто уже не раз такое проделывал. И не раз открывал ворота, не скрипел ими, будто уже достаточно изучил.

Словно эти треклятые цветы…

Он проносит её мимо всех окон со спальнями. Мимо сестёр, которые могут заметить такой страшный красный — и такой спокойный белый.

Йоницар смотрит вниз — цветы колышутся на ветру. А он переставляет ноги, стараясь их не задеть, опирается коленом на подоконник. Поддерживает её, открывая чёртово окно.

Чёртово окно, которое никто не мог открыть кроме Роланды и Йоницар.

А он залезает в комнату, переставляя ноги — аккуратно и даже элегантно. Совсем не похоже на грузного оборотня — не похоже на существо, которому требуется мясо, чтобы жить.

То мясо, что находится прямо у него в руках.

Йоницар он отпускает на кровать, укладывает, заворачивая. Цепляется когтями за ткань, но вместо того, чтобы резко разорвать, аккуратно их вынимает, оставляя маленькие дырки.

Он действует осторожно — но Йоницар уверена, что если бы она стала рыпаться — не было никакой бы аккуратности.

За окном уже должно светать. Она оборачивается в последний раз — его глаза вовсе не прикрыты, его взгляд цепок и прям.

В бордовых глазах белые блики. Они крутятся в его красной радужке, так ярко сияя в темноте. И эти блики — творение магическое.

Йоницар зажмуривается, хватаясь рукой за лоб, и сворачивается у себя на кровати. Она чувствует, как он перелезает через подоконник, как скользит ткань его штанов по дереву, а затем закрывает когтями окно — и слышно скрип.

Руке больно. На ней тряпьё, которое испачкано в земле, и уже вовсе не защищает. Но Йоницар не развязывает.

Она слышала, как Сиупа рассказывала про своё детство сёстрам. У той были и отец, и мать — потерявшиеся в своём ремесле. И её повели в Церковную Воспитанницу раньше чем других. И она даже пыталась вырваться в первые года.

Сиупа вроде бы тогда сказала для успокоения одной из сестёр, что к родителям она и не хотела бы возвращаться. И добавила так тихо: родители для церковных служителей — лишь помощники на время.

У Йоницар не было родителей. Её путь был проложен сюда судьбой с самого рождения. Будь она на месте Сиупы — выкрала родительские монеты и сбежала учиться музыке.

Но Сиупа не такая. Сиупа злится слишком вяло, чтобы что-то сделать в итоге.

А Йоницар способна на отчаянные шаги. Способна заключить сделку с бордовым оборотнем, когда тому уже пора умирать.

Старший воспитатель говорил Йоницар, что она не подходит на роль священницы. Что её всегда носит в край, что ей нужны действия. А церковь обязана оставаться в стороне.

И в этот раз она останется.

***

Сиупа кладёт внутрь повозки церковные мелочи — они не особо помогут восстановить церковь, но хотя бы облегчат жизнь служителей. Оборачивается и подаёт руку Йоницар.

— Там всё готово. Теперь в путь.

Йоницар оглядывается — Роланда с Озини куда-то ушли ещё с утра. Впрочем, их отношение к нечисти намного легче, чем у остальных — именно поэтому и стоит волноваться.

Сиупа помогает взобраться внутрь повозки. Она берётся за дверь — уже даже сгнившую, и морщится.

— Управляющий едет в карете, но, — она смотрит снизу вверх исподлобья, будто извиняясь, — вы только отвезёте груз и потом вернётесь вместе.

Не вернутся. Эту дрянную повозку тоже нужно возвращать. Но Йоницар кивает:

— Конечно, Сиупа.

И сгнившая дверь закрывается. Йоницар кладёт на место перекладинку, но если ту вырвет нечисть — ничто не спасёт.

Обычно в другие города отправляли именно Озини — готовую ко всему. Но в этот раз Сиупа не стала разыскивать ту — просто поставила перед фактом Йоницар.

Сегодня с утра Озини уже успела её достать. Все рано поднялись по крикам Сиупы — разве что Йоницар долго пыталась открыть глаза, в итоге заняв место в последнем ряду. Разбудило её только то, что Озини прервала речь Сиупы об успокоении своим:

— Представляете, а вурдалака нашли даже без тряпки на бёдрах!

Её слова тогда казались такими оглушительными. Как будто нечисть с востока объявляла войну своей металлической музыкой. Сиупа лишь нахмурилась, остальные — продолжили сидеть молча. И громче слов Озини стали только её стучащие по полу туфельки — она сошла с пьедестала и села рядом с Роландой, хмыканье которой слышали все.

Йоницар не поговорила с ними за сегодня — и её до этой поездки никто не замечал. Все говорили о том, как на священном кладбище оказался закопан вурдалак — и при этом ещё убит.

А Йоницар чувствует хрупкость сей веры и сейчас. Её веру расплавили, и та капала, убегая, а потом из того, что было — натянули тонкую полую струну. И тонкая полая струна всё ждёт, когда её сломают.

Человеческая рука не сможет — сделает когтистая. С серыми когтями, что так в тон тучам.

Лакей залезает, усаживаясь, и кидает:

— Дорога дурна, но вы, дорогуша, не волнуйтесь!

Он, видимо, из тех, кто любит поговорить в пути. Йоницар на это лишь угукает, добавляя:

— Нужно переписать три копии наших изречений. Я скучать не буду.

— А что так?

— На войну.

Причина неуважительна, и у Йоницар нет листов, чтобы шуршать ими, но мужчина больше ничего не говорит — разве что лошадям, подгоняя или поворачивая.

Даже государи, которым всё известно, не знают достоверно работу церковных служителей. А такие простолюдины — тем более. Эти простолюдины, к тому же, слишком быстро всё забывают.

Через мутное стекло можно увидеть, как управляющий разговаривает с дамой. Йоницар поднимает брови — их силуэты даже слишком чёткие для той грязи, в которую запихнули её.

Роланда часто в таких ездила — недалеко. И её ничего не волновало. Волнует ли её что-то вообще? Озини бы взобралась на самый верх и попрыгала на сей колымаге, сломав. Всё для того, чтобы дали исправную.

Йоницар вдыхает поглубже и чуть не всхлипывает, хватаясь за грудь. Она прощупывает биение своего сердца — оно всё с силой бьётся сквозь мягкие стенки плоти, всё ударяется о кости и не повреждается — живёт.

А ей плохо. И даже за раздражением не спрятать то, что бывает сильнее любви, сильнее веры.

То, почему она решила полезть на эту гору.

Потому что ничто и никто не справится с отчаянием. Потому что отчаяние — страшнее неистовой ярости. И Йоницар чувствует липкие путы на себе; она, каждую ночь касаясь подушки, всё время вытирает лицо от слёз.

Ничто не может контролировать эти слёзы. Йоницар бегает, занимает себя делом, Йоницар не разговаривает с Роландой, которая так умело достаёт наружу все чувства другой.

Но, каждый день ложась в кровать, она сбрасывает усталость и лёгкую злость. А путы никуда не исчезают. Путы — всегда с нею.

Йоницар уверена, что не столько вера ненастоящая, сколько её рассудок — нереален.

Свист разносится, и её тело дёргается — а эмоций вовсе нет. Лакей кричит и подгоняет — они взбираются на крутой мост. Река течёт, не обращая внимание на берега, она выше этих берегов и вовсе не пытается разрушить и не пытается одарить избыточной водой. Эта река — наказание мерзлоты, растаявшие льды.

— Невероятная река и магическая фенючка! — он вновь свистит, но всё так же продолжает: — Обычно после смерти колдов и магия их подыхает, а эта — живая. И как хорошо-то всасывает внутрь себя. Как действительно живая.

Йоницар лишь снисходительно улыбается — её эта река и не особо интересует, но человеку нужно выговориться, показать, что он знает.

Свист вновь закладывает уши. Йоницар цепляется за что придётся — сама она, конечно, из повозки не выпадет — только вместе. Но путы сжимаются всё сильнее — и не дышать.

Где конец этой реки? Где вершина?

— Как гора! — лакей уже кричит, совершенно не обращая внимания на молчание. — И туманы умеет нагонять.

Повозка грохается — они уже спускаются с пика. Йоницар сжимает руку и прислоняет кулак ко лбу.

Лишь бы не разбились, как глупцы.

Кони будто пытаются тянуть повозку по воздуху, но та вновь ударяется. Йоницар сжимает ткань своего одеяния, дыша через рот.

Она всем своим телом чувствует теперь, как хочется кричать. И не столько от магической реки, сколько — от всего. От того, что её окутывает, от того, что повсюду туман.

Она ощущает, как теряется — не видит, не двигается. Скоро и уши перестанут слышать, скоро она очутится в том, чего боятся все верующие. Скоро её место будет там, что хуже прошлого ада.

Этот ад возможен на их земле.

У них было столько разных объединений, что и не сказать, где кара страшнее. Зато той кары, что близится каждый день, боятся все — даже те, кто и не признаёт новые церкви.

И Йоницар знает, что боятся не только люди. Знает, что другие понимают кое-что лучше людей.

Её отчаяние росло с каждым днём, стоило пойти служить по письму Роланды. Их тогда и не было столь много, и вместе Сиупы была другая. Но каждый раз — та гора, которая будто пробирается рукой и щекочет изнутри, тянет за сердце к себе.

И стоит ослушаться — как тут же вырвет его.

Если б Йоницар тогда разбилась о камни, то, может, было бы легче. Может быть, она так никогда б и не увидела исчезающего солнца — с каждым днём, с каждой новой плотной тучей…

За горой нет ни одного облака. За горой — солнце и наливные яблоки.

Когда-то давно Йоницар задала вопрос в пустоту: неужели за тридцать лет человеческого упорства не хватило для сворачивания одной горы? Неужели это всё, чего они стоят?

Она не узнала ответа на первый — зато на второй всё было исчерпывающе.

Туман вбирает в себя всё — не видно ни зги. Йоницар проводит рукой по стеклу, пытаясь стереть грязь. Но даже так не может разглядеть карету управляющего.

Будто стемнело.

— И как увидеть хоть что-то?!

Лакей ударяет лошадей, свистит и говорит громко:

— О, а с вашими бумагами всё в порядке? Да лошади и сами чуют, что надо.

Йоницар сжимает платок, берётся пальцами сверху и чуть надвигает на глаза. Туман не движется и позволяет просто проехать сквозь. Он не клубится, не уносится — в нём холодно, будто тепло исчезает. Будто умирают.

Таким ли будет мир без солнца?

Туман так спокоен — не пытается остановить, не пытается сбить с толку лошадей. Этот туман неподвластен ветру и живёт сам по себе. Он страшен — страшен тем, что не показывает ничего не позволяет увидеть хоть что-то, кроме себя. Кроме своего больного рассудка, который так обманчив на чувства.

Будь Йоницар дурашливей, она б сошла с ума. Но она всё глядит, трёт раздражённо грязь и сжимает руку — не ударяя. Останавливает себя, сжимая губы.

Сотворённая иллюзия так заворожительна. Она притягивает к себе, погружает в себя и никогда не отпускает.

Как это было давно, например.

Есть ли в этом тумане что-то ещё? Таит ли он то, что нужно скрыть?

Скрыть до блестящей кульминации — перерезанной белой шеи. И серебряные волосы спадали, пачкались, засыхали вместе с нею — и медленно бы умирали.

Йоницар зажмуривается до слёз — она находит биение своего сердца на груди, сжимает руку, стискивая ткань одеяний вместе с кожей.

Дыхание — лишь бы не потерять дыхание. Пусть текут слёзы, но вдох должен быть размеренным, неспешным. Вдох должен быть нормальным — как у всех сестёр, что встречают войну с высоко поднятой головой.

Йоницар прикасается свободной рукой к веку и оттягивает его, не давая сомкнуться. Большого пальца касается горячее.

Туман играется тьмой, роняет в себе её частички — мелкие-мелкие. Но видно, как проступает нечто другое — недлинное, угловатое. Похожее на эмблему кареты управляющего.

Бьётся ли сердце? Йоницар не знает. Свечи, прихваченные с собою, беду не отведут — лишь привлекут её сильнее.

Клубы тумана дают карете осторожно приблизиться. И ещё ближе, ближе — дают рассмотреть всё хорошо.

Пока в один момент их милость не кончается.

Йоницар откидывается от окна, наклоняется, сжимаясь. Дыхание вовсе сбито, одежда вскоре намокнет от слёз.

Звук упавшей кареты лишь сейчас доносится. И не крутится, не вращается в голове — его и вовсе не вспомнить, лишь неверные обрывки вместо сего.

Йоницар пытается ухватиться — но её подбрасывает, она ударяется рукой, чуть не падая. Повозка останавливается — и лакей, крича, спрыгивает.

Теперь и вовсе одна среди сгнивших досок. Слышен чужой голос — странные звуки, может, лакей там всё осматривает. Йоницар берётся за свою сумку — путается в тряпках, всё пытается засунуть руку внутрь. А внутри колются растения, задевают кожу своими острыми концами.

Йоницар достаёт из сумки пустую руку — ей слишком страшно и больно. И она чувствует дикость наружного мира всем телом — дикость всей ситуации, в которую попала.

Может быть, так развивается звериность разума — близкими по духу.

Йоницар смотрит в окно, согнув ноги. Она ведёт рукою по стеклу, зная, что ничего изменить не может. Прикрывает глаза — лакея уже не расслышать.

Сиупа выбирает совсем не тех людей — нет в ней проницательности, как в лидере. Есть другое, но этого-то серьёзно не хватает.

Йоницар стягивает платок с головы, оставляя его обвязанным на шее. Умереть в грязной повозке — ещё худший вариант, чем остаться одной в этому лесу. Йоницар пробирается к лошадям — она заслоняет себя потёртыми грязными занавесками, задерживает дыхание, отводя такой тесный страх.

Верить в то, что выбранная сторона правильная — такая же глупость, как поклоняться солнцу в надежде, что оно вернётся. Но вера подталкивает жить дальше, продолжать ремесло — и Йоницар, прикрывшись, встаёт на землю сразу двумя, сгибаясь.

В тумане виднеется карета. Она совсем с другой стороны — но разглядеть части можно. Йоницар не хочется узнавать там про других людей — ей всё сильнее хочется спасти себя, как и тогда.

Как и всегда, наверное — чего в ней не отнять.

Она передвигается по земле, вытянув руку к повозке. Повозка всё дальше — шаги всё длиннее. Ей лучше сбежать с дороги поскорее, лучше скрыться в лесу, где никто не найдёт.

Пусть грязную повозку навсегда поглотит туман — так, как поглотит и все воспоминания о страхе. Страха при спасении больше не будет.

Мягкие мазки заглатывают в себя такую мягкую грязь. Йоницар прикладывает руку к щеке, ею поворачивая лицо в нужном направлении — к лесу, подальше ото всех.

Может быть, если пойдёт обратно, то перейдёт реку, которой и берега не нужны. Главное — сбежать от того, кто может узнать по одному следу всё.

Ей не впервой оставаться в живых. Ей не впервой знать, какая это непростая работа. Йоницар проводит рукой по шее — только её кожа, которую она носит уж тридцать лет кряду. Никаких ран, никаких царапин.

Йоницар чуть приподнимается, подходя к дереву. Она прикасается к кроне, обхватывая, и осматривается, сжимая зубы.

Только бы удержаться — только бы распрямиться и убежать, только бы остаться живой.

В прошлый раз она хотела умереть за сестёр. Но сёстры — это люди, которые и за неё отдадут жизнь. А остальных ей вовсе не жаль — остальные её в толпе затопчут и не узнают, что с ней. Всем нецерковным плевать на них — и Йоницар в ответ тоже.

Она обхватывает себя руками, подбирая одежду, и делает шаг, ещё, вот третий — и бежит, пытается всё быстрее перебирать ногами, она не несётся, но пытается, всё расцепляет траву своими туфлями, всё не останавливается, даже если их полумёртвая природа против и утягивает за собой в могилу — прорасти мелкой травой. Йоницар всё ещё жива — и остаётся такой, уже не бежит — просто скачет на большие шаги, надеясь, что сможет, надеясь, что не увязнет в тумане кладбища живых существ, которые помнят солнце.

Она надеется, что не станет одной из них, надеется, что та жертва в юности будет оплачена сохранением жизни.

Она обменивала на сохранение жизни всю себя — никого больше, только свой разум, лишь бы оболочка была жива. Она хотела восстановить его — она думала, что сможет, она говорила себе, что нужно. И всё время она падает в забытье — и не хочет из него выходить, не хочет останавливаться жить.

Йоницар бежит, переставляет ноги быстрее, вырывает их из земли. Она раскрывает руки, чтобы держать равновесие — и хватается за одну, чувствуя, как что-то с ней не то.

Её сердце колет. Оно болит, ударяясь о рёбра с мясом. Оно рвётся и хочет убежать от той же боли — но оно заключено в ней, и ему никуда не скрыться.

Йоницар плачет, вытирая крупные слёзы свободной рукой. Она падает на землю, скрючиваясь. Перед ней — камень, и ухватывается за него, держится за гладко-твёрдый булыжник, надеясь, что новых ран не появится.

Они заживут — но она дольше будет помнить.

Она устремляет взгляд вверх — на деревья, что макушками тянутся к небу, заслоняя и свет, и мир. Она осматривается вокруг, пытаясь усмотреть что-то сквозь туман.

Надо хотя бы успокоиться — утереть слёзы и попытаться не плакать. Надо бы хоть как-то прийти в себя.

Всё темнеет, вечер наступает — вскоре сквозь темноту не разобрать и движения.

Сердце перестаёт колоть. И Йоницар утирает слёзы, не плачет — старается, чтоб щёки оставались сухими. У неё трясутся руки — и она опирается о булыжник, поднимаясь согнутой.

И сворачивает на обратную дорогу. Она сжимает свои белые руки всё сильнее и сильнее, но старается идти, старается не опускаться. Медленно водит взглядом, фокусируясь вглубь. Высматривает сквозь листья и ветки, заволоченные туманом, хоть что-то, являющееся опасностью.

Ей хочется обернуться — или прикрыть спину стами слоями одежды. Ей хочется исчезнуть из этого леса.

Йоницар сглатывает, морщится, стараясь не плакать. Она вытирает мокрые глаза, распахивает их, пытаясь хоть что-то разглядеть — и при этом ни черта не видит. Слёза всё же течёт — от боли, от сухости, от холода. От страха.

Она идёт дальше, пытаясь не запутаться в траве. Она обнимает себя всё крепче, зажмуривается и цепляется взглядом за нечто, что выбивается из цветов леса. Нечто, что и вовсе уже не скрывается.

Йоницар не пытается бежать. Она просто падает — и словно змея пытается укутаться в собственном теле. Пытается оградить себя от другого собой же.

Хоть как-то не смотреть больными глазами в ответ.

Она всегда соглашается с Сиупой — но в этот раз лучше бы послала её туда, где зима никогда не кончается. Где их солнце — это ничто, кода так сильны морозы.

А он усаживается напротив, складывая руки. С изогнутыми по-адски когтями.

Тела Йоницар не хватит, чтобы спрятаться. Тело Йоницар слишком хрупко — оно рассыплется, если эти когти хоть раз проткнут её.

И они оба знают обо всём. Им обоим известно. Но он всё равно по-человечески произносит:

— Зачем тебе свечи?

Им обоим это известно. Они оба знают. Может быть, после той одинокой темноты он и сам понимал, где её искать.

Знал, что сиротами и поддерживается вся церковь. Знал уже тогда, когда ему только-только двенадцать где-то, что сирот учат такие же сироты.

Сироты-ученики — и подросшие сироты-воспитатели. Когда воля подавлена, сирота может стать воспитателем.

Йоницар знала это — потому что её и после прошедшего первого десятка лет снимали с забора. И всё грызла, рвала, пытаясь достичь свободы — такой светлой, как и все её одежды, как и её кожа, как и тот свет, что спускался раньше на землю.

Йоницар была безумна — и её безумие заткнули.

Какая на вкус её безумная кровь, смешанная с той дрянной настойкой? Настойкой, из-за которой её обзывали, из-за которой она становилась вялой и малопонимающей. Только повторять и помнить — вот суть настойки.

И этот оборотень прекрасно знал вкус бурлящей красной крови Йоницар, смешанной с той зелёной дрянью. Знал и её кожу.

Нет смысла сомневаться, что он разрыл учёт. И знает прекрасно, что даже когда она стала воспитательницей, эта настойка не ушла из её жил. Только текла, сковывая всё живое существо.

Йоницар не хотелось так жить — и она бунтовала. Но единственное, на что её хватило — это пробраться в бар, где полная мешанина из людей и нечисти. И сидеть в тени, ждать, когда старик подсядет к ней.

Сколько разницы лет у них двоих? Ему могло быть двенадцать — или точно, — а ей уже было двадцать.

И прошёл всего-то десяток с тех пор. Такая глупая математика — настолько твёрдая, что трескается.

Йоницар не знала, что говорила. Она всегда рвалась к свободе — она всегда пыталась выставить себя не от мира сего. И речь того старика была настолько сладкой, что Йоницар опьянела со свистящего и лёгкого «свобода».

Опьянела настолько, что и не чувствовала. Не понимала, не осознавала. Она пыталась разглядеть что-то сквозь темноту — понять, что не одна, что кто-то тоже рядом, что кто-то всё-таки принимает её — жертвенно-свободную. Тогда она, повернув голову вбок, сквозь свои серебряные волосы разглядела мальчишеские глаза. Такие же пьяные, как и тот алкоголь из ягод. Такие же бордовые — из еды живых птиц, что свободнее всего сущего.

Церковь поддерживала своё самосуществование за счёт сирот. И Йоницар не хотела — рвалась дальше, пыталась.

И оказалась пьяной в темноте — после которой у неё отшибло все чувства. До того момента её раздражали дети — они лишь пакостили, не пытаясь убежать. Потом стало на них всё равно. Она просто наблюдала, как они два года подряд ломаются и умирают в тех деревянных стенах, а сама чувствовала лёгкость.

Она была раскрыта — и старик царапал её, сжимал, не кусая. Мальчишка, подойдя тогда ближе, взял только руку — аккуратно, убрав свои когти, прикасался своими мягкими пальцами, держа её ладонь словно чашу.

Настойка пропала из крови — и безумие стихло. До тех пор, пока не возвелась та гора.

Ему всё было известно — с того откровения, с того договора. Он знал и понимал. Понимал, в какую церковь она пойдёт. Куда сбежит, чтобы вырваться из тех стен, проломить решётки.

Деревья ветками заслоняют хмурое небо, не давая разглядеть. На них ещё нет листьев — и они настолько тонкие, что смерть от них будет ужасно лёгкой.

Он всё ещё смотрит — почти на одном уровне. И Йоницар хочется раствориться, ей хочется уйти под землю и распасться на мох с камнями. Только очерчённое природой лицо — будто действительно что-то значила.

Он, впрочем, всё равно поднимается. Всё так же тянет к ней свои руки с когтями, готовый принять её вес.

В ту ночь, когда она растворилась в жидкости, он уронил её на пол. Ему было всего двенадцать — и ей было на него всё равно. Как и на крик его отца — тот так напоминал воспитателя, а безумие Йоницар было сглажено.

Он всё ещё не прикасается когтями к её коже — лишь аккуратно обнимает, подстраиваясь. Не пытается отполировать, сделать что-то своё.

Он всё ещё принимает её. Всё ещё хочет.

Йоницар, закрыв глаза, пытается перевернуться на бок — и ей становится не очень-то удобно. Она закрывает своими руками лицо, пытаясь сжать свою кожу. Или его ладонь на лице, что так хорошо подходит её форме.

Йоницар только ощущает его шаги — не слышит его дыхания, не чувствует на себе взгляд — цепкий, но пьяный. Она не найдёт и его рук, пока не прощупает.

И это — намного спокойнее, чем в своей комнате. Настолько, что ей уже хочется закричать и понестись к горе.

Она только ощущает, как её кладут на поляну. И рядом видит ту дорогу — те повозки, в одной из которых трупы.

Йоницар опирается спиной на пень, чувствуя как его когти берёт её руку.

— Будь свободной.

И разгибается — медленно, почти голый. Но сразу отворачивается к лесу, уходя в него. Теряясь сквозь сотни тонких веток.

Йоницар оглядывается — двое лакеев пытаются поставить опрокинутую карету, а трупы уже вытащили.

***

Озини пальцем обводит полукруг, показывая. Говорит, улыбаясь:

— Вот со вчерашней ночи горит и по сегодняшнюю.

Сиупа всё ещё стоит столбом и смотрит. Йоницар на это хочется даже улыбнуться — но она лишь отворачивает голову, сжимая губы.

Печать отбрасывает тёмный свет рядом с её ногами — и Роланда рядом наступает на отражение. Она держит Йоницар за плечо, спрашивая.

Сиупа всё пыталась узнать у Йоницар хоть очертания силуэта, что убил управляющего и его даму. Йоницар открещивалась простым — наверное, оборотень. А Роланда не помогала Сиупе — Роланда в последние дни только пыталась проявлять заботу, которая и не очень кстати.

Ран-то нет.

— Скорее всего, из-за печати у меня одежды и загорелись, — Роланда подходит чуть ближе к Озини, осматривает рисунок. — Но проклятого солнца тут нет.

— Так уж нужно солнце для пожара? — Озини хлопает себя, сдёргивает платок с волос, отмахиваясь им от мошкары. — Свечи сейчас — не только спасение.

Сиупа всё-таки моргает, пытается что-то сказать, сформировать слово, и выдавливает:

— Свечи принести. Надо.

Озини на это только вздёргивает бровь, но сёстры достают из своих сумок вещи для обряда. В руках у них белые свечи.

Не такого холодного оттенка, как вся Йоницар. И он ни разу не принёс тот цвет, что был бы так похож на неё.

Цветные свечи мало где вообще одобряют. Зачем было это делать? Для чего? Йоницар сожгла все его свечи у себя на полу — и доски ни разу не вспыхнули.

— Может быть, если в прошлый раз одежды Роланды чуть не сгорели от этой печати, то лучше не стоит?

Озини учтиво улыбается, показывая Сиупе пальцы как маленькому ребёнку. Та, уже без выпученных глаз, мягко скрещивает свои руки, закутываясь в одеяния, и произносит:

— Стоит, — она оглядывается на то, как сёстры поджигают фитили. — Но мы отойдём.

Озини на это улыбается уже совсем не учтиво.

Роланда тянет за плечо Йоницар, заставляет идти — и останавливается возле дерева. Йоницар оглядывается — ствол слишком большой. Уличные поэты величали его как «могущественен». Ни грамма других букв.

— Сюда бы водяной сатин.

— Сатин не поможет Сиупе, — Роланда снова берёт за плечо, поворачивается и чуть не выворачивает ногу. Йоницар подхватывает её за талию и отводит за дерево.

В тени гораздо спокойнее и холоднее. Йоницар закрывает глаза, прислоняясь к кроне. Ухватывается за ствол своими короткими, маленькими ногтями, пытаясь удержаться.

В те три дня, пока её не было в церкви, она всё плавала в воспоминаниях — говорила через раз ерунду и всё лежала, ничего не делая. И в церкви её отпустило. Но лишь по привычке — Йоницар всё равно помнит. Помнит как равнодушие, которым напоили её воспитатели, помогло договору. Помнит, как ей было всё равно на своих.

И до сих пор. До сих пор Йоницар не чувствует своих в тех стенах, в тех решётках. Не чувствует ничего, кроме разве что пустого долго, который может так легко оборвать ей жизнь.

Сиупа что-то кричит и Роланда, выглянув, тянет за собой Йоницар, на что:

— Сейчас подойду.

И Роланда отпускает белую ткань — Йоницар на это не открывает глаз.

Она только застывает, пытаясь укутать лицо в свой платок — без рук. Чувствует кору голого дерева, стоя в тени — сзади только свечи горят, делая дерево всё выше — темноту всё могущественней.

Йоницар только жмурится, когда сквозь веки прорывается сильный свет — и открывает глаза, отскакивает, цепляется за нечто пяткой — и падает на пока что холодную траву, чувствуя горячее дыхание на щеках.

Настолько горячее и густое, что Йоницар задыхается в дыму.

Жидкий огонь поднимается и ползёт рядом по дереву, захватывая живые куски. Огонь совсем рядом — и Йоницар слышит крик кого-то из сестёр, который заставляет оттолкнуться ногой, переползти — и не утонуть так быстро в пламени.

Йоницар резко поднимается, хватаясь за голову. Сквозь темень пытается разглядеть вспышки, не зная — шумит у неё из-за прилива крови или в мире. Она лишь перебирает ногами назад — быстрее и быстрее, чуть не падая.

Темень рассеивается, и Йоницар отходит в сторону — ряд огня ползёт дальше по поляне, задевая корни деревьев и подпаляя. Она сквозь пламя видит, как развеваются платки — жёлтый, тёмно-зелёный, чёрный. Только платок Озини теряется где-то внизу — будто та падает. И долго не встаёт.

Йоницар берётся за горло, дерёт. Ей уже больно — дым от жидкого огня слишком ядовит для её тела. Она обходит дерево, осматривает ряд — хоть где-то можно его переступить.

Огонь не идеален — и у него должно быть слабое звено. Пусть она и подпалит одеяния, но уйдёт из этого круга.

Йоницар идёт дальше — по сверкающей полосе, что течёт. Она далека от могилы, где сейчас тушат свечи — Сиупа размахивает своими синими рукавами.

Йоницар помнит свет сквозь веки — будто кто-то специально уронил жидкий огонь на то дерево. Будто знал кое-что о ней — и разглядел её.

Она всё вертит головой, слыша:

— Йони!

И Роланда машет своей рукой. Она, сняв платок, подзывает к себе, поторапливая. Йоницар жмурится от слёз, закрывает рукой нос и рот, и срывается на бег. Убирает со своей головы белый платок, несётся, пытаясь порвать слишком узкую рясу для её быстрых шагов. Она от жары хочет содрать с себя всё — даже кожу.

И наконец-то освободиться. Перестать запирать себя в стенах — в жёстких стенах, по которым течёт яд и впитывается в её кожу, проникает в кровь, оставаясь там. Йоницар хочет бежать — и она останавливается слишком близко к горячей линии, сквозь туфлю ощущая, как обжигается кожа.

Она хочет уйти из горячего бреда — и протягивает свою белую руку над языками пламени, чувствуя, как пальцы Роланды в ответ просачиваются меж её, крепко обхватывая ладонь.

Роланда тянет на себя, пытаясь второй рукой поддерживать — пытаясь придать сил, пытаясь дать опору.

Но Йоницар чувствует, насколько она ранена. Насколько её белая кожа — слишком идеальная для такой клетки.

Роланда не может её удержать. И Йоницар в ответ кричит, перетягивая на себя, она отцепляется, рухнув в собственную тишину.

На себе она слышит стрекот огня. Горло разодрали докрасна — и Йоницар теперь сама как огонь.

Она оглядывается назад — её одеяние горит. И переворачивается, бьётся импульсивно, пытаясь в себе это затушить.

Забыть тот крик. Забыть взгляд, обращённый к Роланде — Йоницар так и не разглядела её ответа.

Она всё бьёт и бьёт ногами по земле, пытаясь убить — всего два языка огня, что вглядываются в её лицо и горят. Йоницар тушит их, дёргает ногами, притискивая их к земле. Поднимает — ряса на конце чёрная, но её это мало волнует. Она смотрит на руку, на которой расплывается толстая полоса ожога.

Почти во всю кисть.

Йоницар держит руку чуть повыше, ощущая, как ту обдувает то прохладным, то горячим ветром. Скользит взглядом вокруг — по сухой траве, что только недавно начала прорастать. Она видит, как пламя берёт начало из земли, как убивает живых существ, продолжая жить.

Йоницар отдёргивает голову, встряхивает себя и делает шаг вдоль ряда. Ей не нужно видеть Роланду — даже если та давно ушла. Огонь тянет её за собой в лес, и она идёт. Она держит свою руку на потоке ветра, двигаясь вместе с ним. Собственная одежда подгоняет её, её одеяния стремится за огнём, сминается и скручивается.

Всё ради того, чтобы Йоницар задохнулась.

В лесу темнее, и пламя пытается прорваться сквозь заросли своими листьями. Пламя рвётся к ней, но Йоницар идёт дальше, желая зажмурить глаза и заплакать.

Её веки не закрываются — она не моргает до конца.

Деревья и кусты, которые только-только начали покрываться листвой, укрывают её от искр, сплетаются в плотную стену и расступаются, ведут по дороге дальше.

Йоницар видит вдалеке свет, но её глаза так измучены, что она не может разобрать его очертания. Она протягивает обожжённую руку к нему и рвётся вперёд. Повсюду дым, и Йоницар закрывает от него лицо рукой.

Она чувствует где-то вдалеке свет, она точно знает, что он там. Под ногами у неё полумёртвая трава которая ведёт за собой и укрывает от опасности.

Она прикоснётся к свету и всё станет вдруг в порядке. Йоницар уверена в этом.

И идёт дальше, приближается, видит его лучи и отголоски. Чувствует своей кожей что-то горячее, но тянет руку упрямо вперёд. Земля неровна, но трава поддерживает её, трава помогает, гнётся послушно под весом.

Йоницар чувствует, как вся раскалена, но тянется, ощущая ладонью нечто обжигающее. Она поднимает голову, сжимается вся, не видя — чувствуя весь огонь, к которому сама пришла. Она хочет оторваться, но ощущает на ладони что-то холодное.

И снова смотрит в его глаза. На её запястье его когти, что так ни разу и не распороли кожу ради крови. Его когти лишь поднимают её выше над огнём, и Йоницар поддаётся. Она стоит, сжимая губы, сминая их до боли, и смотрит, как он входит в пламя. Его тело захватывает огонь, но он прикасается к её талии аккуратно обожжённой рукой, придерживает за ноги. Йоницар перестаёт чувствовать землю — только воздух с горячностью, который обжигает лицо, который обхватывает своими клубами её стан. Но она вдыхает поглубже пепел, ощущая, как всё ещё может дышать — может жить.

Йоницар открывает закрывшиеся от слёз глаза, твёрдыми ногами вставая на землю. А он тащит её подальше от пожара, ближе к лесу. На его голове, среди густых волос, шевелятся оборотнические уши, на его опалённой коже темнеют вены и прорывается шерсть. Этот оборотень не выдерживает своей сущности и падает рядом с деревом, утягивая за собой Йоницар.

Он дышит тяжело, напрягаясь телом — все его вены вздуваются. Морщится, чихает, пытается вырваться из своей сущности, усмирить ту, но его когти, его клыки лишь удлиняются.

Йоницар, опираясь на его плечо, трогает за повреждённую руку с когтями. И он смотрит, хмурясь как-то печально, он произносит совсем мальчишеским голосом:

— Я могу провести к свету, — и обращает свой взгляд на огонь. — Вскоре здесь всё будет таким. Они не оставят.

Йоницар прикрывает глаза, выравнивает дыхание. Она никогда не была ни с кем близко даже в ту ночь, разделив постель с его отцом, ничего не чувствовала.

Но, отдав кровь, она просила у ребёнка его имя. И мальчишка ответил ей что-то настолько звонко-мягкое, что кровь в ту ночь вновь разлилась по телу, не остановившись. Йоницар не умерла.

Йоницар берётся пальцем за его подбородок, поворачивает к себе, смотря прямо в глаза. Он хмурится, всё хочет отвести взгляд, а она не даёт. Спрашивает не только словами:

— Как твоё имя?

Он сглатывает, его вены становятся менее заметны. Только уши до сих пор стоят, выдавая его настоящую сущность.

— Илленор.

Йоницар не знает, как именно всё устроено у оборотней. Но почему кажется, что его имя не очень-то любят.

Она тянет его за руку, заставляя расслабиться. Разравнивает его согнутые пальцы, берёт один своей повреждённой рукой. И коготь его загоняет себе под кожу, снимая с себя её. Всего лишь кусок.

Йоницар протягивает, и он сам ухватывает её за руку. Выпивает кровь, съедает отсечённую кожу вместе с мясом. И Йоницар убирает со своей головы платок, откидывает себе на шею. Упирается головой в его плечо, волосами прикасается к его телу. И закрывает глаза, не сопротивляясь слезам — те текут медленно, падая на его кожу, где вены всё более и более тусклые.

***

Его глаза горят в ночи более тускло, чем свет, солнце или же огонь. Его тёмно-красные глаза горят тихой жизнью, которой не стоит бояться. Йоницар успокаивается, просто смотря в ответ, а он вечно хватает её за руки — чтобы просто знать, что рядом.

Он вовсе не похож на взрослого волка. Он — прирученная человеческой рукой собака, которой не хватает тепла так близко.

Йоницар бинтует тряпкой свои руки. Илленор вечно приходит с ранами, иногда — с ожогами, и ей вовсе не жаль ни его, ни себя. Её руки трясутся от предвкушения каждый раз, стоит увидеть ту гору. Пальцы колются от неизвестно чего, но она уже чувствует своей кожей те скалы, хоть и не помнит совсем.

Он на это хмурится, но какой оборотень может сдержать себя, если рана уже открыта? Точно не тот, кому только-только исполнилось двадцать.

Илленор говорил в начале, что никто так с людьми не делает. Говорил, что тот контракт — страшная ошибка. Йоницар отбила это тем, что перед безумием ей помогла всего одна боль.

Перед тем, как побежать и залезть на гору, она чиркнула иголкой по руке. Она чувствовала себя плохо — так, что вот-вот настанет истерика. И тогда Йоницар вновь вспомнила о нём. И от ушедшей крови стало легче — мысли прояснились.

Илленор предпочёл бы не знать. Но Йоницар не собиралась от него что-либо скрывать — хотела быть открытой с ним. Потому что только он возрождал её безумную кровь.

А вот сам поджимал уши, когда Йоницар расспрашивала его. Про свечи:

— Зачем оставлял? Это было опасно.

Отбивался:

— Но ты всё равно взяла.

Йоницар тогда на такой ответ даже рассмеялась.

— Взяла, потому что они не церковные, — и развернулась полностью, посмотрев в его глаза. — Не церковные. И способны согреть.

Он проговорил так тихо, что она подошла к нему поближе:

— Потому что мне хотелось. Просто хотелось.

Больше он ничего про те свечи не рассказал. Но сухо объяснил про кладбище:

— Там давно были закопаны мои сородичи. Они всегда погибали рядом с этой горой. Когда падают, некоторые успевают вернуться в свой человеческий облик.

— И ты установил рядом с могилой человека, и разрушил ту?

— Это привлекло твоё внимание, — и снова сложил уши. — На большее не додумался. Но оно сработало бы и без свечи.

Йоницар хмыкнула. Впрочем, потом всё же продолжила:

— Почему они просыпаются?

— Потому что именно из-за них настаёт война, — Илленор отвернулся, спрятав свои бордовые глаза. — Я убивал на вашем кладбище тех, которых вы не замечали. Иногда получалось до того, как они обретут свою форму.

— Зачем тогда печать жжёт других сестёр?

— Потому что они другие.

Его слова были наивны, и можно было бы улыбнуться, но Йоницар продолжила:

— Почему жжёт, Илленор?

Тот всё-таки обернулся, прижав уши. Он обнимал себя за почти голые ноги, сидя на подоконнике.

— Потому что моих умений хватает только на это. Иначе бы умирали.

— А убийство управляющего? То, что было в городе?

— Одним человеком больше — одним меньше. Его могли бы вместе с тобой убить, но я опередил. И тебя оставили, потому что смогли повесить на меня убийство.

Йоницар не понравилась тогда первая фраза. И сейчас, очередной ночью с ним, прокручивая его голос в голове, она шевелит в себе беспокойство.

Но Йоницар вспоминаются и другие ответы:

— Почему жидкий огонь двигался по той линии? Почему именно там?

— Я не знаю. Не понимаю, чего они хотели, — Илленор сильнее поджал под себя ноги. — Думаю, они поставили его на печать и ушли. Может быть, тогда что-то должно быть?

Должно было. Просто так на кладбище они не пришли. Только сёстры заметили печать и понеслись к той, захватив Сиупу. Иначе бы, продолжив обход их скупого леса, все священницы оказались в кольце жидкого огня.

Сиупа затеяла тот обход, чтобы поискать присутствие оборотней. И печать Илленора, как ни иронично, спасла её. Спасла всех сестёр.

Йоницар развеивает свои воспоминания в голове, оборачивается к открытому окну. Чем чаще Илленор приходит к ней, тем больше раскрепощается. И сейчас, видимо, хочет порыться в её комнате.

— Уже глубокая ночь, — почти губами произносит она, почти без шёпота. — Не глупи.

Илленор усаживается на её постель и смотрит в ответ молча. Совсем потерянный, носится за ней по пятам, даже когда это опасно.

Он будет навеки брошенным ребёнком, если Йоницар не примет его. Если Йоницар откажется от его обещания, которое она не просила-то.

Он клялся ей каждую ночь в том, что приведёт к свету. Он умолял её впустить на порог церкви к сёстрам, если просто так ей их не оставить. И он всё время млел от прикосновений, от касаний Йоницар, а, не находя её руки, чуть не умирал.

Каждую ночь он говорил ей о том, что восполнит все отданные ею и кровь, и кожу, и мясо. Каждую ночь он просил протащить её туда наверх, за чёртову гору.

Йоницар каждую ночь чувствовала его непролитые слёзы, и ей самой хотелось плакать.

Она оборачивается на него и произносит:

— В обход.

Покидает Илленора, оставляет совсем одного. И Йоницар знает, какой у него сейчас взгляд — даже если он остался за дверью.

В главном зале всё ещё горят их белые свечи, и серебряные украшения отсвечивают огонь, отдавая в самый центр к подсвечнику, сделанному из бронзы, а оттуда — вверх. Непрерывный процесс, и Йоницар любила молиться глубокой ночью — слова молитвы тогда её воодушевляли, возвращали к наивной детской вере. Сейчас она не вспомнит ни звука, ни чувства.

Безумие возродилось внутри её существа. И Йоницар, как бы себе ни лгала, чувствует невероятную любовь ко всему. Её не раздражают дети, к которым ходит в город, в сёстрах она замечает и хорошее.

Иногда Йоницар хочется плакать от счастья, согреваясь в слезах.

Серебряное одеяние отсвечивает огонь, и Йоницар ходит по кругу, ловя каждый луч искусственных солнц, пальцами трогая главное, что в центре. Этим солнцам бы по пять концов, как у звёзд.

Она берёт одну свечу за единственную ножку, делает шаг по доскам в коридоре. Кромешная темнота — настолько родная, что Йоницар никогда и не назвала её тьмой. Темнота в церкви позволяет освещать, она поддаётся. И показывает, куда идти дальше.

Недалеко открыта дверь, из которой сочится свет. Йоницар прикасается своей рукой к стене, ведёт её и до двери, ощупывая грубые доски. Она дотрагивается, останавливая ту, решая настежь не открывать. Просто заглядывает внутрь, убирая белые волосы.

Роланда всегда статная. Может, с некоторой стороны горделива, но Йоницар всегда видела ту мягкой, без колючек, без изъянов. А Озини чуть поменялась: улыбается без иронии, не пытается кольнуть. Она дарит свою искреннюю улыбку Роланде, и та принимает с таким же счастьем. Они касаются друг друга, кожа к коже, теряются в собственных одеяниях перед Йоницар, но точно чувствуют друг друга. У Йоницар перехватывает дыхание, и она отходит, пытаясь схватить побольше воздуха в грудь, но задевает дверь.

Звук слышали только те, что не спят. Она, прожившая в этих стенах не один год, в этом уверена.

Йоницар задувает свечу и в темноте стремится к залу. Её ноги как-то странно встают на доски, их выворачивает, и одеяние так мешает сделать правильно движение. Только сквозь дыхание в темноте видно свет там, в зале.

Йоницар не выдерживает и рукой прикасается к стене. Проводит ладонью по своей двери, где он всё ещё сидит. И знает: он слышит.

Свет касается её руки, хоть та и скрывается в тёмных стенах. Йоницар переступает черту даже не замечая, прикасается к своему лицо рукой.

Что она может сейчас сделать? Что она должна делать? От неё ждут ответа — того самого, правильного. Но не говорить же ей, что в этом мире всё неправильно. И что бы она ни выбрала — всё будет не так.

Йоницар подходит к центру зала, где стоит крупный бронзовый подсвечник. Хочет прикоснуться, но не смеет: свечи играются своим огнём, изгибаются, взмахивают опасностью. Они на фитиле изображают узоры, что их окружают — выстраиваются, переплетаются в металлические нити. Подсвечник разворачивается как звёзды во Вселенной, которые окружают их земляной островок. А в центре — солнце, самое близкое к ним, самое родное. Почти неотделимое от их жизней, от существ, что из-за хлада медленно исчезают. Их церковный подсвечник — вместо звёздного неба.

Каблуки Роланды слышатся глухо — больше ощутимы. Та встаёт почти рядом, складывает руки, ещё не прикасается. Её взгляд мягок, и Йоницар тоже обращается к ней в ответ, желая рассмотреть эту нежность. Её даже не пугает то, что Роланда не в рясе, не в платке, а в церковной ночной накидке. Не пугает, что эта накидка свалилась с совсем не белоснежного плеча.

Йоницар понимает ту как никогда. И всегда понимала, всегда чувствовала — только сегодня прочувствовала такие эмоции, от переизбытка которых хочется плакать.

— Никто солнце не вернёт, — мягко говорит Роланда, открываясь Йоницар полностью — не скрывается от взгляда. — Йони, единственное, что я точно знаю, — Роланда мешкает, перебирает пальцами и бегает взглядом, дышит тяжело, но всё же: — так или иначе, ты доберёшься.

Йоницар и сама не знает, что ответить. Хочется плакать, но проговаривает:

— Роланда, — собирается, продолжая: — это так странно. Настолько странно, что, — хочет отвернуться, но смотрит прямо, почти по слогам осипшим голосом: — невозможно.

Слова так абстрактны, но это самое понятное, что она может сказать. А что же чувства? Что сейчас она чувствует: страх, предвкушение, обречённость?

Безумие? Свободу?

Её чувства соединяются меж собой в одну нить и скручиваются в клубок, пытаясь как можно сильнее переплестись, вжаться друг в друга, стать единым целым — сингулярностью. Бесконечным потоком из маленькой, очень маленькой точки.

От такого недолго задохнуться, и Йоницар ловит руку Роланды на своём плече, хватается за неё. Она прожила уже три десятка в клетке, три десятка в мечтах и при мнимом солнце. Не пора ли прекратить?

— Я знаю, Йони, — Роланда приближается, смотрит её в глаза, пытается скрыть в своём взгляде откровенность — болезненную, печальную, — что ты сделала всё правильно. Тебе нужно набраться сил, — чуть отодвигается, потом только губами: — не отступать.

И показывает рукой на вход. Показывает так, что Йоницар чуть не захлёбывается в этом откровении. В этой боли, которая прорастает сквозь тело, льётся по крови, потом — в виде слёз вытекает.

Йоницар прикасается лбом к оголённому плечу Роланды, обнимает подругу. Проговаривает:

— Я рада, что ты счастлива с ней, — и проводит пальцами по красноте легонько, прикрывает глаза и отстраняется.

Йоницар смотрит, и Роланда улыбается в ответ, кивая. Она берёт потухшую свечу из рук Йоницар и поджигает от солнца, ставя в свободное место звезды.

— Мы проживём здесь с ней не один десяток, — снова расправляет свои плечи, становясь собой, но во взгляде — до сих пор откровение. — Стоит многое совершить в этом куске мира. За столько лет.

Йоницар в последний раз гладит обнажённое плечо Роланды, оставляя своё благословление. Оставляет её в этих стенах на своём месте, где красное сплетается с нежным зелёным, привнося в этот кусок мира само солнце.

Йоницар нужно срочно ухватиться за чью-то руку, и она в спешке открывает дверь, заваливаясь в свою келью. А он продолжает сидеть на подоконнике, болтает ногами, заслоняет синюю ночь, где уже светлеет. Илленор своими багровыми глазами доверчиво вглядывается в её фигуру и дожидается того, что она скажет.

Они оба знают, что он непременно это выполнит. Обоим это известно.

Йоницар быстро переставляет ноги, почти несясь к нему, чуть не падает. Протягивает руки, чувствуя в своём теле дрожь, и застывает от этой дрожи. Её пальцы чуть-чуть дотягиваются, она прикасается лишь одним кончиком, чувствуя, как прошивает от горячности. А в голове лопается струна от натянутости. Постепенно, Йоницар тянет безымянный, медленно, почти застывая. В голове снова натягивается струна, издаёт жалобно-фальшивые звуки, не желая рваться, но постепенно, постепенно она распадается на две нити. Указательный — уже быстрее, струна рвётся хлопком, исчезая. Йоницар вдавливает остальные два пальца ему в шею, притягивая к себе, вдыхая, сбрасывая дрожь, сбрасывая напряжение, устраняя ненужные звуки, отделяя от прошлой веры себя.

Она прикасается к его шее носом, проводит вдоль. И губами мягко, немного языком, обхватывает аккуратно, стараясь не сделать ему больно. У его твёрдой шеи такая мягкая кожа, что Йоницар осторожно гладит, целуя, чувствуя на губах горячность и его кровь сквозь кожу, его дыхание.

— Йо, — он прикасается в ответ к ней, проводит по плечам. — Подожди, Йо…

Йоницар чувствует, как напрягается его кожа. Открывает глаза и видит, как та же кожа расходится от его когтя, который ведёт по шее.

Она отстраняется, не решаясь. Но слышит его голос, что теряется в её серебряных волосах:

— Пожалуйста, Йо, — Илленор шепчет, запутывается, сжимает её от боли. — Прошу тебя.

Йоницар прикасается пальцами к коже рядом с открывшейся раной, обходит кровь. Губы притягивает ближе, мажет ими по целой коже, аккуратно ловит каплю, сглатывая. Губами к открытой плоти — осторожно успокаивает, унимая боль. Йоницар проводит вдоль и прикасается языком к красному и горячему, ведёт по всей ране. Она упивается его кровью, рукой лаская затылок, — волосы и тёплую кожу, — которой же держит за коготь в крови.

Илленор сам позволяет ей, ближе притягивается, обнимает её, сжимая. Йоницар трогает его прижатые уши, отрывается от раны, облизывая свои губы в крови. Она ему шепчет:

— Я впускаю тебя, — и прижимается ближе к его телу, гладит. — Можешь входить в церковь.

Илленор выдыхает, удлиняет свои когти, полностью открываясь. И эта кровь будет одна на двоих — до самого солнца.

***

Сиупа остаётся за незакрытыми воротами церкви, следит за ними внимательно. Озини кладёт руку на плечо Йоницар, чуть сминает ткань, отвлекая:

— Раскапывать могилы сегодня не будем, — она достаёт из сумки колбу с настойками от мага. — Сиупа оскорбится. Так что поищем магические следы, отнимем магию. Что сможем — по грязи найдём.

И утягивает за собой Йоницар, большим пальцем на бегу поддевает крышку колбы, скользит ногтём и утыкается, сбрасывая со щелчком. Тёмно-весенний цвет сочится наружу и уносится с ветром — вслед за травой, за ветками, на которых начали проявляться листья. Весенний цвет так подходит светло-зелёному одеянию Озини, что будто нарочно чертит узоры по её рясе, расходится и рвётся вверх, к незащищённым щекам.

Но срывается — на белые ладони разносится, скользит по серебряной рясе, переливаясь магией. Забывается в одежде и пропадает.

Йоницар ухватывается за светло-зелёный рукав, прибавляя шагу. Озини кружится средь могил, хаотично обходит и вовсе не смотрит на землю, где уже проявляются следы. Она, улыбнувшись, подхватывает Йоницар за талию и притягивает ближе, показывая:

— Думаю, лучше начать с этой.

Йоницар открывает холодными пальцами сумку, засовывает туда руку. Всякие коробочки колют ладонь хуже ножа, а свечи скользят по коже, мешая, но она вытаскивает их, отдавая.

Всё такие же тёпло-белые. Не холодные.

Озини поджигает фитили, достаёт чётки, перевязывая ими свечи. И, отдав колбу Йоницар, достаёт другой отвар, вливая в землю. А потом берётся за меч, обливает лезвие настойкой и вонзает в почву. Тонкий металл медленно вертится в почве, прокладывая новый путь света непрожитой жизни. От могилы идут яркие огненные вены, и всё меняют направление, ведя в одно — в печать Илленора.

У Йоницар не хватает сил вдохнуть. Она только слышит усмешку Озини и:

— Надо, чтобы Сиупа не прознала. А то начнёт волноваться почём зря.

Йоницар оглядывается на её порозовевшие ладони, что ещё сжимают серебряный меч, без жалости сминая кожу, останавливая кровоток.

— Мало кто это одобрил.

Озини убирает волосы и прибавляет силы. Переводит дыхание, глотая слюну, произносит:

— Сиупа мне всё чаще напоминает моих родителей, — усмехается, оглядывается. Её губы чуть дрожат, не складываясь в те слова, которые ей бы сказала. Но говорит то, что понимает вместе с ней: — Они думали, что это я предала их. Но это они предали. Когда отказались от этого мира.

Йоницар понимает, что это значит. Понимает, потому что их истории были чем-то схожи. Просто Йоницар всегда было легче быть одной, а Озини — потому она и с Роландой.

— Но если Сиупа это сделает, — сбрасывает с глаз светло-зелёный платок, — то я её вышвырну.

В ответ Йоницар кивает, но шепчет:

— Роланда не позволит.

— Поскитаться по улицам три дня точно позволит.

Вены уходят. Они огнём движутся к печати, исчезая из могилы. Но гул не пропадает.

Йоницар ощущает страх вновь, когда поворачивает голову, оглядывается. Этот страх скапливается в мышцах, и ему не нравятся медленные движения. Ему нужны резкие, быстрые.

От рыка ноги уводят Йоницар в сторону, чрез тело проходит дрожь, выливаясь в движение. Перед глазами кладбище расплывается — только тёмно-фиолетовое облако высоко-высоко движется, увеличивается и разрастается. Ветер усиливается и тянет за платок — и шаг за шагом за ним, за ветром, пока облако накрывает вышину.

Йоницар чувствует пальцы на плечах, такие горячие, и Озини утягивает её дальше, к дереву. Картинка становится чётче, ветер — ощутимее. А большой оборотень — ближе.

— Похоже, вожак, — Озини шарится в сумке у Йоницар, вынимает зелье. — Смотри, Йони…

И отталкивает Йоницар подальше, берёт поудобнее меч, обливая зельем. Кричит:

— К церкви!

В спину упирается деревянный ствол, и Йоницар по нему движется, обходит, отрывается, ощущая ветер, ощущая на спине дрожь и страх. Делает длинный шаг, растягивается, неуклюжий второй и так же переставляет ноги на бегу, срываясь. Чуть вытягивает руки вперёд, прорывается сквозь темноту вечера, стремясь дальше по земле средь скупых голых деревьев.

Рык сменяется скулежом.

Одежда стягивает тело, упирается в кожу, затрудняя движение, мешая. Йоницар смотрит на пейзаж впереди себя, что становится всё больше и больше, раздвигает мелкий проход. Ей бы только руку протянуть, отодвигая дверь ворот, ей бы только дотянуться и запрыгнуть на порог церкви.

Ноги больше не могут перебирать землю. На ногах ветер, который им неподвластен. Йоницар вздёргивает руку, чувствуя на плече что-то постороннее. На плече какая-то боль.

Кто-то когтистый и чёрный сжимает её, дыша в спину, на лицо. Йоницар чуть не захлёбывается чужим жаром, душась им, но зажмуривается, и её уносит ветром вдоль по поляне, и земля становится вполне осязаемой, оставляя синяки на коже.

На шее вновь когти, что скоблят кожу, сердце выстукивает удар за ударом, сердце хочет, чтобы хозяйка тела продолжила жить. Йоницар по инерции поднимает голову, никак не может поймать фокус и чувствует прикосновение к груди.

И её сердце замирает. Останавливается, не смея перечить.

Йоницар хочет взмахнуть крыльями своей рясы, но плоть расходится под лезвиями когтей, плоть принимает инородное, вовсе не задумываясь о смерти. Плоть не сопротивляется, подчиняясь чужому, и Йоницар вскрикивает.

Её сознание плавает в вине, сделанном из лучшего винограда — того винограда, что пробыл на солнце, что познал серые тучи лишь во благо. Капли появляются из ниоткуда, будто воспоминания сами творят, и стекают, обволакивают разум, дразня.

Йоницар бы и захлебнулась в нём, но вкуса нет. Как нет и её рта. Она не слышит волн вина, она не видит его первородного винограда. Только огромное море, что задевает всю кожу, что ласкает её, пьянее хуже всякой крови. Кожа стремится успокоиться, стягивает всё тело, кожа тянет вниз, под воду, и утягивает за собой, вовсе не задумываясь, что там, на самом дне, покоится смерть.

Йоницар пытается открыть глаза, Йоницар пытается продрать свои веки или вовсе оторвать их. Она чувствует слабый удар во всём теле — или же он вовсе в груди, и поэтому она захлёбывается воздухом, захлёбывается вином, восходя из глубин этого моря.

Глаза продираются на самом верху. Йоницар цепляется взглядом за свои белые ослабевшие руки, проводит по линиям глазами, пытаясь вновь задышать полной грудью — и смотрит на неё, на свою окровавленную грудь в серебряном одеянии, которое отсвечивает красный свет. Йоницар не чувствует своей вытекающей крови, зато слышит слабый стук через силу — в своих ушах. Она вздрагивает от него, потому что им вдвоём больно, ей бы и вовсе вырвать, наконец-то отойдя, но она терпит, она верит, вдыхая болезненно воздух в свою повреждённую грудь. Расширяет кости, слушая убыстряющееся сердце, до слёз жмурит глаза от боли, шевелит пальцами, напоминая про дыхание. Её рука напряжена, хотя совершает всего два лёгких движения — по указательному вдох и по среднему выдох. Йоницар ловит воздух и сжимается телом от боли, и снова вдыхает, и снова сжимается. Но ей не хочется выпускать воздух из груди.

На плече что-то горячее, что будит боль. Йоницар чуть не задыхается, когда её трогают, передвигают, поднимают над землёй, прижимая к ещё более горячему — телу. Подстраивается не сразу, всё ещё не может вдохнуть полностью, но захватывает то ртом, то носом воздух, пытаясь сделать только одно — дышать. И сердце потихоньку затягивается, грудь можно расширить ещё, воздуха становится больше, и он окутывает тело, проникает в него.

Йоницар замечает на себе колющий дождь, видит их мокрый и тёмный мост, ведущий к церкви. И видит когти, что аккуратно удерживают её за плечо.

Чёрная дверь от ворот отлетает, впереди светло-зелёное пятно. Йоницар видит орнамент своей церкви, что расплывается и расплывается.

— Йо…

Она с воздухом произносит:

— Разрешаю.

И пасмурное небо сменяет белизна, что и выжигает глаза, и является такой родной. Она чувствует, как падает вниз, но под ней опора, что не даст удариться.

Или разбиться насмерть.

Сердце снова стучит, перекачивая кровь, и линии окончательно становятся чёткими. Йоницар бегает глазами и ни за что не цепляется. Наконец-то немного поднимает руку, ощущая себя деревянной куклой, и прикасается ко лбу, прикасается к своим волосам. Боль пульсирует настойчиво, но Йоницар заглушает свои чувства, не прислушивается к мнимому стуку.

— Да у него звериное видно!

От голоса Сиупы уши будто прорезаются сквозь тело, становятся новыми, регенерируясь. Йоницар смотрит на столпившихся сестёр, что переговариваются. И Роланду, которая медленным взмахом руки показывает тишину.

— Он останется тут столько, сколько надо.

— Но, Роланда…

— Нет, Сиупа, — Роланда оттягивает ту в сторону, прикрывает своим платком от остальных священниц, взмахивает пальцем и шепчет слышно: — Это не их война.

Йоницар ухватывается за мельтешащую ладонь Илленора, до дрожи сжимает, проговаривая:

— В келью.

И он вновь поднимает её осторожно, прижимает к груди, унося в темноту. Илленор проходит в комнату, укладывает Йоницар на кровать, оглаживает и не спешит включать свечи.

— Что это было?

Илленор бегает взглядом, закусывает губу, но тут же выпускает, тихо проговаривает, почти не шевелясь:

— Моя кровь, — и резко подносит коготь к своему запястью. — Надо ещё.

Проводит тонкую линию, аккуратно поддаёт льющуюся кровь, прикасаясь длинной раной к её губам. Йоницар чуть привстаёт, поддерживает его руку, сильнее вжимается губами и втягивает.

И эти глотки его крови лучше всякого вина из свежего винограда. Йоницар с его кровью вновь дышит, она не захлёбывается в жидкости, не пьянеет. Разум проясняется, и она чувствует эту реальность: её сырость от дождя, её холодность от бессолнцестояния. Йоницар целует его в повреждённое запястье и отводит от себя руку, всасывает губы, собирая языком его размазанные капли крови.

Илленор протирает свою руку настойкой, а Йоницар, поймав его взгляд, произносит:

— Нам надо уходить.

Он кивает, смотрит в окно, предупреждая:

— У нас будет всего один шанс взобраться на ту гору.

И подходит к ней ближе, рукой опирается о кровать рядом с её лицом. Йоницар ухватывается за его руку пальцами, настойчиво тянет наверх, стараясь не сделать больно. И он подаёт свою безвольную ладонь, вовсе не сопротивляясь — а она в ответ целует в тыльную сторону, там, где уже начинается запястье. Прикасается к крепкой коже губами, застывая, и смотрит неотрывно в его бордовые глаза.

Мягкости взгляда мешает его буря из чувств, от которой красный свет врезается в сознание навсегда.

***

Дождь стекает по волосам, щекочет тело, срываясь с кожи. Руки царапаются о мелкие выступы — раны болят и затягиваются, пытаются исчезнуть, чтобы в следующий момент вновь повредиться, вновь разорваться, вновь пытаться соединиться.

Илленор подаёт руку, и Йоницар удерживается за неё, подпрыгивая. Она переводит дыхание и зажмуривает глаза от боли. Пережидает ту, привыкает, снова чувствует своё тело и вверх рукой тянется. Она равняется с Илленором, подтягивается, не зная, как и где достать себе воздуха, и он поддерживает её, смотрит на небо:

— Скоро всё закончится.

И помогает добраться до следующей маленькой вершины, помогает упасть на неё и переждать немного. Йоницар вытирает с себя дождь, пытается убрать грязь, но одной рукой трудно — второй держит его горячую ладонь. Поворачивается к Илленору:

— А ты?

— Осталось немного.

Йоницар передвигает тело ближе к нему, сдирает кожу, раздирает ткань белого одеяния и пачкается в грязи.

— Мы сорвёмся.

Илленор кладёт руку ей на плечо, улыбается искренне — при пасмурном небе его бордовые глаза сияют ярко, словно огонь. При таком холоде его взгляд согревает — вселяет уверенность. И Йоницар не удерживается:

— Смотри за мной.

Он соглашается не колеблясь:

— Обязательно.

Его рука такая мягкая, но такая крепкая — как настоящая опора, которой не хватало Йоницар. Эта опора согревающая, эта опора дарит любовь.

Как должны были её родители.

Илленор помогает выше ухватиться, убирает зацепившуюся рясу от выступа. Йоницар не видит, что впереди, что будет там дальше — только чувствует его тело, его руки, она думает о нём. Совсем не о том, чтобы взобраться — а чтобы он не сорвался, чтобы только он сам удержался. Сбоку его когти скользят по камню, Йоницар смотрит на руку, что напряжена, и ногой становится на выступ. Ей не взглянуть вниз, — там, где он тянется, — но она прекрасно видит, как его рука дрогнет, и ухватывает Илленора за плечо, тянет, вытягивает вверх их по скале, старается удержаться, старается ни за что не отпустить, старается помочь. Йоницар тянет воздух в лёгкие, тянет и его крепкую мягкую руку вверх. И он принимает помощь, взбираясь выше, сопротивляясь скользким от дождя камням. И подаёт ей ладонь — выше и выше, до самого верха на той горе, где не камни, где трава и солнце, солнце.

Йоницар цепляется рукавом рясы за выступ, наматывает руку, помогая себе взобраться. Илленор втягивает шумно воздух — видимо, вздыхает. Но только выше — его руки, его голое тело, или её тело в тряпье, по скользким скалам ввысь, под дождём, измученной красной кожей цепляться, и дышать, вдыхать вместе.

Земля оставляет свои следы везде, но Йоницар знает — наверху будет солнце. От солнца опадёт любая земля, любая грязь. Йоницар знает, что там, около солнца, её вера наконец-то возродится и обретёт смысл.

Смысл новой жизни — не той, что была. В разы свободнее, чем раньше.

Совсем немного сталось — два выступа, до которых не дотянуться. Илленор протягивает свою ладонь, позволяет опереться и подбрасывает вверх, ухватывает за талию, помогая найти основу. Йоницар прикасается к последнему, самому верхнему, и тянется рукой до края скалы — там должен быть край. Но в туче ощущается лишь влага, холод и камень.

— Йо, — Илленор вновь вытягивает руку, — я помогу.

И Йоницар тянется, облокачивается о его плечо, ощущая горячую ладонь у себя на спине. Захватывает ногой уже его спину, держится, чуть стягивая кожу другого — всё-таки стоило одеть Илленора.

Под дождём она вдыхает побольше воздуха, задерживает в себе, и чуть не выпускает из груди, когда Илленор прыгает. Ей становится слишком холодно, но слишком мокро — будто наступила неправильная зима, с неправильным, хрупким снегом. Йоницар только хватается за такое горячее тело Илленора, прячется в нём, не смея открыть глаза, не смея вдохнуть. И чувствует, как напрягаются его руки, удерживая их, как напрягаются его ноги в поиске опоры или прыжке. Йоницар только держится, греется в его теле, пытаясь убрать со своей кожи то ли лёд, то ли воду. Йоницар то тянется вверх, то вниз, к его плечу. И только чувствует, как холода становится меньше, как всё исчезает, как проходит, как больше нет под ней церкви.

Йоницар будто выныривает, вдыхая воздух. Она открывает глаза, моргая от капель, трясёт головой, хотя волосы и одежда стягивают. Рвётся из рук Илленора, хватается рукой за первый попавшийся выступ, и рвётся вверх, ухватываясь, подбирает под себя ноги, удерживая их над облаком.

Йоницар смотрит на обманчиво мягкое, ощущая леденящий страх. Намного хуже, если б она сорвалась ещё раньше.

А наверху падает слабый луч, ведёт за собой. И Илленор зовёт за собой, успокаивает:

— Ещё немного.

И она в ответ хватается за ближайший, вслед за ним цепляется. Смотрит на его тело в том слабом луче и всей своей кожей чувствует горячность земли.

Йоницар с самого младенчества знала, что нет ада страшнее, чем мерзлота и холод. Ещё с того момента, как её одну оставляли в комнате с высоко-высоко открытым окном и ночью, и днём зимой. А за окном — холодящие душу хлопья, что падают в её кровать.

И она тянется, не чувствуя своих горячих слёз, хотя хочется. Но ей больше не нужно согреваться своим плачем, не нужно искать поддержку в боли. И Йоницар вбирает в лёгкие раскалённый воздух, ощущая, как всё тело теплеет, высыхает от мёрзлой воды.

Она ухватывается за выступ, остаются ещё, но — на запястье руки, что держат. И Йоницар берётся за его ладони, упирается ногами, помогая себя поднять. Она держится за его горячее тело, что так особенно подходит сему месту. Встаёт на мелкую траву, обнимает его за плечи и оборачивается назад.

Все горы гладкие. И Йоницар на такие не раз пыталась залезть, когда с другими воспитанницами бывала у подошв. Она пыталась под крики других, но не смогла преодолеть и половины. А потом её усмирили — всего лишь на время.

Только церковь Роланды рядом с этой горой. И Йоницар не зря вырвалась туда, чувствуя своё подступающее безумие от того, что текло у неё в крови. И Роланда всё правильно поняла — и невозможно по-другому.

Йоницар смотрит, как огромная туча окутывает весь её мир. Весь её родной мир помещался в огромном овраге, над которым висела леденящая туча. Весь её мир…

— Илленор, — она зовёт его, но он только стискивает ладонь.

— Подожди, — и отворачивает, заставляет посмотреть себе в глаза. — Мне нужно показать тебе одно место, — и сжимает ладонь. — Всего одно, Йо.

У него от нетерпения поджимаются израненные губы, похожие на переспевшие ягоды, что попали в ловушку зимы. Йоницар проводит своей белой рукой по его коричневой коже, чувствует его горячее тело, его бурлящую кровь, так подходящую этим солнечным краям. И смотрит вдаль — туда, где маленький диск солнца обрамляет себя лучами.

— Хорошо, Илленор, — она кивает, делает шаг раньше него. — Пойдём.

Он сам указывает дорогу и ведёт за собой, ступает босыми ногами по тёплой земле и такой молодой, но сильной траве. Йоницар хочется стянуть туфли со своих ног, но она не останавливается и идёт по его следам, всматривается в лучи, что играются собой на земле. В ней желание — потрогать мягкое тепло света, окунуться в него и согреться. Чтобы как в тех леденящих тучах — но не так болезненно, не так смертельно для всех.

Илленор подходит к дереву с тёмно-зелёными листьями, что рвётся своей природой вверх, к светилу, и он, проходя мимо, спускается по небольшому склону вниз, где стоят телеги с лошадьми. Йоницар вцепляется ногтями в его кожу, боясь ненароком выпустить от чувств руку.

Старичок с лошадьми и телегой одет чересчур жарко, как чувствует Йоницар. Его поношенная жёсткая одежда запечатывает тепло в себе, делая его колючим, угловатым, болезненным. Но старичок будто и не ощущает.

Илленор достаёт из кармана штанов бронзовые монеты — виднеются только профили двух людей, скрещенных плечом. Старичок хмыкает:

— Больше уж нет?

— Не найти.

— Да и докуда?

— На Белую вершину.

Илленор оборачивается к Йоницар, смотрит, хотя старичок что-то ещё втолковывает. Но его голос стихает, а Йоницар с помощью рук Илленора взбирается, усаживается рядом с ним. Прикасается к обнажённому телу, и ступнями скидывает свои белые туфли, неаккуратно сминая собственную кожу.

Она найдёт более подходящую одежду — и более белую.

Колёса стучат о мягкую почву, отдаляют от склона. И недалёкого от того оврага, где нет солнца, нет тёплой почвы, нет крепких деревьев, травы и цветов. Там всё леденеет, всё угасает, пропадая.

Ветви здешних деревьев движутся плавно, скрываются под мягкой листвой. Ветви деревьев её родного мирка в овраге изогнуты, они мучаются от собственных неаккуратных движений.

Йоницар хватается за его обнажённое плечо, вцепляется в кожу, смотрит в бордовые глаза. И пытается не видеть нечто красное, нечто бледно-зелёное.

— Илленор, — от напряжения в руках Йоницар трясёт, и он кладёт руку ей на затылок, поглаживает, запутывается в волосах и выпутывается, пытаясь не вырвать, не сделать больно. — Илленор, ты хочешь не только показать.

Он наклоняется ниже, чтобы глаза в глаза. И кидает взгляды на её белую кожу, на белые волосы и одежду. Задерживается только на её светло-карих глазах. И Йоницар чувствует, как ему тогда становится спокойнее — и руки его в волосах перестают дрожать.

— Я родился в этих землях, — его рот растягивается, но вовсе не в улыбке. И Йоницар не знает, как это описать. — Мой отец был придворным изучителем. Он ездил в разные земли оборотней, иногда к шаманам, — Илленор сглатывает, вдыхает и вдыхает долго, собираясь. — Изучал для правителей своих собратьев.

Йоницар берёт Илленора за руку, помогает ему со словами:

— И тогда он тоже хотел изучить?

— Да, — произносит немедля. — У нас твои земли называют Диэллингой. И про неё мало что знают, — он закусывает губу, чуть не протыкает своим клыком рану. Йоницар берёт его за щёку, оглаживает, помогает, и он продолжает: — Вернее, только зарождение нам известно точно.

— И каково оно было?

— Перед тем, как появилась Диэллинга, здесь всё мёрзло три года кряду. Тогда сделали овраг и поместили всю мерзлоту туда. Мерзлота в итоге сформировала облако. Так оно некоторое время и стояло.

Илленор проводит языком по губе, пытается прикусить ту. Йоницар держит его за руку и помогает:

— И как там оказались существа?

— Их скидывали как в наказание, — он смотрит на Йоницар, задерживая дыхание. И она сама за него выдыхает, помогая, ведя за собой. — Раньше там никто не мог жить, потому что всё мёрзло. Но потом оттуда начали приходить разные существа.

— И что случилось, Илленор? — зовёт по имени, поддерживая.

— Много кто удивился, когда увидели живых. Все думали, что там до сих пор умирают. Но пришедшие рассказывали о быте, и правительство заинтересовалось, — Йоницар ощущает, как тихо-тихо он дышит в груди, как почти неслышно пытается вобрать воздух, хотя слова громче: — Моего отца послали на это задание. У меня не было матери, у него не было никаких друзей, так что он взял меня с собой.

У Йоницар из родителей не было, наверное, никого. Она приучена быть одной, сохранять расстояние. Но воспитатели научили её физической лжи — прикасаться так, чтобы думали, будто действительно любит, будто действительно верна. Они научили её тело лгать, но ложь их всегда была одной и той же — и маски в ней не менялись.

И Йоницар, пытаясь согреться у Илленора, пытаясь помочь ему своими словами, рушит эту ложь. Она, вспоминая красное одеяние в тех свечах, спрашивает:

— Зачем твоему отцу я, Илленор?

Он прижимает уши так сильно к своей голове, что Йоницар проводит совсем легонько по ним, неуверенно. Ворошит то ли его шёрстку, то ли волосы.

— Ему нужен был тот контракт и твоя кровь, — Илленор тушуется, но Йоницар пальцем пытается поднять его ушко. Спускается к горячей щеке, проводя пальцем — и обратно. — Те оборотни могли убить нас. С твоим контрактом он получил убежище у Ро.

Сердце чуть замедляет своё движение, но Йоницар дышит. Она смотрит на то, как он пытается спрятать взгляд, но не может уйти от её ласки, не может не поблагодарить одними глазами. И сколько же в этих глазах вин.

— У Роланды?

Илленор сжимает её руку до боли, но Йоницар вновь его гладит. И он открывается ей:

— У неё. Благодаря тебе он получил возможность прийти в церковь, а Ро показалась ему доброй женщиной.

Йоницар не раз оставляли на второй год из-за буйного характера — из-за того, что не достигла смирения. В то время, пока она сама была воспитательницей, Роланда уже могла быть в церкви. И Йоницар всегда считала, что Роланда старше неё — ей так казалось.

— А кровь?

— Помогла мне выжить, — и больше не опускает глаза, не смотрит на её белую кожу. — Отцу было уже много лет, его тело не выдержало бы тех холодов в любом случае. Он вырос в тёплых краях. Я подростал и я мог выжить. Но с помощью, — и шепчет: — Мне нужна была кровь того, кто мог переносить эти холода.

Йоницар помнит, что из неё много ушло крови, что её голова прояснилась. Помнит, что это было не так страшно, не так жутко — не с тем мальчишкой, который смотрел широко распахнутыми глазами. Только потом, вернувшись, она не смогла смотреть прямо на своих воспитанников. И это не из-за стыда — из-за гнева.

— Я не очень переношу холод, Илленор, — Йоницар усаживается поудобнее, гладит его ушко. — Я всегда стремилась к солнцу.

— Именно благодаря твоему стремленью я и выжил.

Он улыбается, Йоницар чувствует его губы на своей голове. И вспоминает красное одеяние, вспоминает про те вечера.

— Что будет с теми краями, Илленор?

— С каждым годом там теплеет, — он успокаивает, целует в макушку. — Я это почувствовал. И с каждым годом там больше чужаков, что приносят новую природу. Люди там уже не умрут от мерзлоты. Не так, как раньше. И облако вскоре рассеется.

— Почему оно рассеется, Илленор?

Телега упирается своими досками, когда останавливается. Старичок кряхтит что-то непонятное. Йоницар разгибает ноги, морщась, поднимается и спрыгивает, опираясь о тёплое плечо. Держит его за руку, смотря вдаль.

— С каждым годом солнце согревает облако всё сильнее.

Тёплые лучи всё ближе, падают на белые руки. Йоницар подносит ладонь к глазам, щурится, разглядывая, смотрит — туда, где мелкие облака так близко к земле, что почти касаются странного дерева. Её руки берёт Илленор в свои, прячет, заслоняет своей кожей:

— Тебе может стать плохо, — надевает платок, из которого тянутся серебряные нити — порвался о выступы. — Пойдём в тень.

Йоницар хотелось бы умереть в этом согревающем тепле, прямо у него на руках. Но Илленор утягивает за собой в новую жизнь, и она не отказывается, делая шаг босыми ногами. Ряса вся порванная, уже не прячет её ноги, не скрывает, но Йоницар это больше и не нужно. Она нашла своё воплощение веры.

Они поднимаются по тёплой траве к дереву, Йоницар наступает на землю, чувствуя всю её мягкость, её разморённость от целой жизни. Здесь ничто не умирает, не становится колючим, не впивается в плоть другого, чтобы выжить.

Илленор подводит ближе, останавливается. Йоницар делает шаг, не отпуская его руки, прикасается к стволу. По деревянным линиям тянется вверх, ловит взглядом — жёлтые яблоки прорастают, белым сверкают в лучах, спускаются ниже и гнут ветви к земле. И солнце просвечивает сквозь листву, что еле-еле двигается от лёгкой прохлады.

— У нас здесь уже наступило лето, Йо, — Илленор показывает на плоды. — Скоро и там оно будет.

Йоницар точно это знает. Йоницар не помнит, как делался её маленький мир, как она жила в нём и было ли так же холодно в детстве. Она лишь помнит, что цветов у неё не было, не было переспелых ягод, оставленных на зиму — как в церкви. Помнит, что раньше горы были слишком скользкие.

Роланда обещала держаться до конца — и Йоницар той верит. Верит, что вскоре облако рассеется, что вскоре появится солнце, что всё будет лучше. Только:

— Война скоро начнётся, — и голос утихает, не слушаясь, и Йоницар не может отмахнуться.

Но на плечах горячие руки, которые прикасаются так тепло, так мягко даже сквозь рясу. Йоницар гладит его в ответ по пальцам, задевает когти и слышит:

— Не начнётся, Йо, — и он всё ближе, Йоницар всё теплее. — Они хотели забрать своих братьев из могил и только. И уже забрали.

Лёгкий ветер вновь проходится по листве. Йоницар ловит взглядом солнце, выжигает теплом глаза и впитывает его кожей. И ей хочется услышать его голос в ответ на вопрос:

— Почему ты зовёшь меня «Йо»?

Она проводит рукой по шее, вспоминая, как касалась там губами, как выпивала его крови. Больше не будет крови, не будет больно и холодно, не придётся её пить — лишь бы не умереть. Йоницар знает, что будет целовать только мягкую и крепкую кожу — никаких ран.

— Я запомнил тебя по первым буквам, — его руки спускаются ниже, и она помогает обхватить себя за талию, по ним движется своими ладонями. Прикасается к его лицу, что так близко к её. — И потом искал по церквям.

— И нашёл меня по имени?

Йоницар вспоминает скрипки, что завывали в её городе. Здесь бы они играли мелодично, заставляя восхищаться.

— Нет, — Илленор прикасается щекой к её волосам, трётся. Йоницар сама берёт его за уши и растягивает губы в улыбке. — Я нашёл тебя по твоим волосам.

— Тогда и называй меня — Йоницар.

Солнце заслоняет облако, которые плывёт, меняется в форме. Йоницар слышит своё имя, прикасается спиной к его груди, успокаиваясь. Если где-то и смогла излечиться от безумия, то только здесь — только достигнув того, о чём мечтала всю свою жизнь. Йоницар улыбается, не чувствуя горячечных слёз от радости — только вечное спокойствие и тепло. Уже наступило лето.