“А ты где был?” — набатом билась в голове напряжённая мысль, пока Антона втаскивали в избу, стягивали китель и камзол. Кто-то носился с кипятком, кто-то уже в сенях кликал доктора, а Миша так и стоял столбом, не был в силах помочь, так хоть не мешался. Но мысль не отпускала: “А где ты был, когда Тоха замерзал?”
Отделались лёгким испугом — обещал немецкий доктор. На улице не так уж и холодно, не то что было в 12-ом году! Судя по всему, Антон целый день мотался на морозе угорелой белкой по делам полка, а затем силы его покинули и он присел отдохнуть на лавочке, да и прикорнул на пару минут. А то и на час. Вот не нашёл бы его денщик — быть совсем беде, а так славный русский манёвр из баньки да перцовки был вполне способен помочь.
— Главное, чтобы до утра кашель не развился, — отвёл доктор Мишу в сторонку. — Вы уж последите.
Второй раз Антона ему вернули уже мытого, раскрасневшегося, слегка осоловевшего от суеты вокруг. Глаза его подозрительно блестели водкой и виной за то, что напугал всех и так по-глупому проштрафился, без боя рискуя собой. Стоило закрыться двери, Миша заключил его в медвежьи объятья, как хотел, как должен был сделать с самого начала, чтоб аж кости хрустнули. Антон тихо ойкнул и поспешил отстраниться, подозрительно держась за левую кисть.
— Подморозил-таки. Доктор мазь оставил, пытался денег содрать, зараза, представь? — пожаловался он, глядя своим обычным дурашливым взглядом и одновременно пытаясь развести на жалость. — Ну, до свадьбы как-нибудь заживёт, верно?
На опуская рук, Миша подавил в себе желание грязно выругаться, а потом подумал и всё-таки выразил Антону всё, что о том думал. С чувством и расстановкой, деревенские бы позавидовали, и как привык ко всему между ними — глаза в глаза, прижимаясь лбом ко лбу.
Подхватить Антона под коленки и спину — как невесту на той свадьбе — было делом пустяковым. На этот раз он даже ойкать не стал, просто уцепился крепче, прижимаясь к такому горячему Мише, покорно позволил отнести себя в кровать и спеленать в пуховое одеяло так, чтобы только блестящие глаза торчали, да нос пуговкой.
— Мне кажется, ты что-то упускаешь, — через несколько минут недовольно пробурчал из своего кокона Антон, глядя, как, по-прежнему не находя себе места, Миша мечется по комнате в попытках заварить чай с малиной, оставленный им хозяйкой. — Доказано, что лучше всего при обморожениях помогает тепло второго тела! Про это даже в научной книжке было, я у Щепина-Ростовского одалживал и читал.
— Ой ли, — недоверчиво проворчал Миша, даже не оборачиваясь.
Антону хватило совести потупить лживые глазки.
— Ну хорошо-хорошо, у Щепина-Ростовского есть французский роман, который так начинается. Велика ли разница, если я и без того знаю, как ты лучше всех меня можешь согреть?
Миша присел на корточки перед кроватью, передавая дымящуюся чашку, заодно пощупал лоб больного, провёл пальцем по горящей от начинающегося жара щеке. Устало опустился головой на покрывало, своей позой выражая, наверное, всю поверженность и усталость, которую чувствовал сейчас. Антон был здесь, с ним, в тепле и безопасности, а прежняя мысль всё свербила в голове, не давая расслабиться.
— Миш, — ещё раз позвал довольно прихлёбывающий чай Антон и отнюдь не выглядел при этом умирающим. — У меня нос холодный?
Миша аж подскочил испуганно, пощупал, накрывая своей широкой ладонью его лицо, так что Антонов нос упирался в самую её сердцевину. Тот только фыркнул и, посмеявшись, чмокнул в попавшуюся под губы кожу. Позвал снова:
— А руки мои, руки холодные?
А сам чашку в сторону отставил, да ладошки в самый кокон одеяла спрятал, не выманишь. Миша потянулся послушно, пробрался ловкими пальцами под шерсть и мягкий пух, оглаживая шею и ключицы, у самого сердца, бьющегося быстро-быстро, нащупал ладонь и сжал в своей, в который раз за сегодняшний день обещая себе больше никогда не отпускать.
— Больно? — обеспокоенно спросил он.
— Ты будешь аккуратен, — без тени сомнения заверил его Антон, очевидно, не собиравшийся останавливаться сегодня. — Миш, а Миш…
Следующие его слова уже тонули в поцелуе, сперва робком, полном заботы, а затем жадном, голодном, будто в первый раз, будто и не целовались до сегодня. Антон перекатился на спину, пытаясь утянуть за собой Мишу, но тот всё ещё боялся, удерживаемый воспоминанием о сегодняшнем утре и не дающими покоя ледяными когтями страха.
— А ещё у меня ноги замёрзли, — продолжал уговаривать его Антон между поцелуями, уже и не обращая внимания на то, что несёт. — До последнего пальчика, пятки, ну, дотронься же до меня, посмотри, каждая косточка дрожит…
Нахмурившись, Миша разорвал поцелуй, недовольно поджимая губы, но Антон прижался к нему снова, раскрытым ртом к его стиснутым в тонкую линию губам, прося извинения, примирения, любви.
— Прости, я наделал глупостей, — послышалось наконец. — Но я больше не буду? Давай же, у меня правда ноги стынут даже под этим твоим тяжеленным одеялом.
И Миша сдался, позволив Антону со смешком притянуть себя за руку снова, ниже к животу, поросшему волосами лобку, ещё ниже и глубже, чтобы зажать крепко сплетённые ладони между двумя тощими ногами. Он ощутил, как тот дрожит — но не от холода, а всего лишь от жара и любви, накапливающегося в паху пота и нетерпения, и наконец-то позволил себе облегчённо выдохнуть, чувствуя, как расслабляется внутри заведённая неведомо кем пружина.
— Ноги мёрзнут, говоришь? — низко прорычал он, укрывая ухмыляющегося Антона одеялом с головой, и одним плавным движением спустился вниз к изножью кровати, чтобы поймать его ступни в свои ладони. Антон дёрнулся, приглушённо возмущаясь из объятий своей временной тюрьмы, но Миша на этот раз не слушал, держал крепко, будто и вправду самое ценное. Прижал одну ступню к щеке, поцеловал: пятку, губами вверх по подошве, носок, каждый пальчик по отдельности. Повторил со второй.
Антон затих испуганно, но Миша продолжал свой путь вверх, будто ни в чём не бывало. Провёл языком по щиколотке, обводя влажными кругами каждую косточку по отдельности, поднялся ещё выше. Огладил против роста волос по всей длине икры, растирая и согревая кровь. Согнул его ноги в коленях, так чтобы они упирались пятками в кровать, устроился между, заползая под одеяло и скрываясь от мира вслед за Антоном, оставаясь с ним в темноте один на один.
Стоило Мише поднять голову между Антоновых разведённых колен, его встретил блестящий от смущения взгляд.
— Удобно устроился? Миш, ну что ты творишь, давай по нормальному, а… — заныл Антон, который никогда не славился умением вовремя промолчать.
— Лежи, — цыкнул Миша грозно, вкладывая в голос всю свою властность.
И вернулся к своему занятию. Под одеялом было душно, пахло потом и чужим постельным бельём, а ещё Антоном, запахом родным и любимым, а оттого оставленным Мишей на сладкое. Тысячи поцелуев и укусов он оставил на этих бёдрах, и собирался оставить ещё тысячу — только за эту ночь. Антон дрожал и приглушённо ругался, до побелевших кончиков пальцев вцепившись в одеяло. Миша останавливался и просил поберечь себя, раз за разом разглаживал сцепленные в кулаки руки, укладывал их поверх одеяла, нежно, с любовью, а потом возвращался к своему занятию, сопровождаемый шквалом новых стонов и проклятий.
Под Мишиным напором ноги Антона начали дрожать и разъезжаться, пока тот в конце концов не закинул их себе на плечи, придвинувшись вплотную к сочащемуся от смазки и желания члену. Взял за основание, дотронулся лишь только — и Антон выгнулся всем телом, дугой приподнялся на кровати, толкаясь в руку. Миша поборолся с ним ещё раз, положив тяжёлую руку на живот, придавил к кровати своим весом, вылизал промежность и яйца, потихоньку поднимаясь по стволу к головке. Когда он наконец взял в рот, неглубоко и неумело, но очень мокро и с великим воодушевлением, Антон практически хныкал в голос, так просил разрядки и пощады.
Миша никуда не торопился, и та тёмная ночь запомнилась им обоим своим мокрым жаром, сорванными криками и прожигающей до нутра любовью.
Антон кончил, вцепившись в лежащую на нём руку, и Миша не выпускал его из своих рук всё это время: сначала додрачивая вдоль напряжённой плоти, а затем успокаивая его каждую секунду после — пока экстаз волнами расходился по его телу. Укрыв одеялом — теперь уже их обоих — Миша прижался к нему со спины на узкой кровати и заключил в свои объятия. Наконец-то достаточно согретый, как он и хотел, Антон заворочался, устраиваясь поудобнее, и, довольный, затихнул.
Надолго, впрочем, его не хватило.
— Когда меня Никитка будил, я на самом деле так напугался, так напугался, — вдруг произнёс он в темноту комнаты. — Холодно было, страх.
Миша сжал челюсти, почувствовал вновь подступивший озноб, будто это он мёрз там в одном кителе. Он прижался к его затылку лицом, целуя вдоль кромки волос, и попросил:
— Спи, Тош.
— Мне Ангел снился с твоим лицом, — неумолимо продолжал он, а затем тяжело, с сиплым присвистом вздохнул, кашлянул — то ли воздухом подавился, то ли болезнь всё-таки запустила свои корни в его грудь и лёгкие. — Звал меня тихонечко — вот я и проснулся.
— Антон, — произнёс Миша в тишине, окутавшей комнату. Будто молился.
Но тот уже сопел, мирно устроившись в его объятиях. А Миша лежал и чувствовал, как расцветает, распуская в его сердце свои острые шипы, снежинка страха. В ту ночь ему так и не суждено было сомкнуть глаз. Вместо этого он провёл её, прислушиваясь к чужому дыханию и вторящей ему снежной вьюге, внезапно поднявшейся за окном.