𝐿𝑜𝑖𝑛 𝑑𝑒 𝑦𝑒𝑢𝑥 , 𝑙𝑖𝑜𝑛 𝑑𝑢 𝑐𝑜𝑒𝑢𝑟

Француз с лёгкой улыбкой убирает неаккуратные пряди волос с лица сладко спящего союзника. Уже утро, солнце медленно поднимается из-за горизонта, одаривая мир тёплыми лучами.Грядёт скорое пробуждение и ещё более скорое расставание. Быстро пролетел вечер, ещё быстрее ночь, она словно по щелчку пальцев растворилась в ласковых объятиях утра. Эти несколько дней пролетели мимолётно, извечно занятой Париж даже не успел на них обратить внимание, ни то чтобы налюбоваться на русского.

Потому сейчас в последние минуты, он старался уловить как можно больше деталей, чтобы как художник на картине, запечатлеть Москву таким в своих воспоминаниях. Мы не умеем ценить что-то, пока не начинаем терять. Ведь известно, что самый ценный и желанный глоток воздуха — последний в жизни.

Вот так вот и Париж жадно ловил каждое мгновение рядом. Не то чтобы он видел Москву в последний раз. Нет, далеко нет… Но ныне ему чаще приходилось глазеть на осунувшийся лик Первой империи, кучи бумаг, кровь, иногда солдат и жалкую пародию европейца — Петербург. Москвича ему удавалось узреть всё реже и реже. Лишь украдкой кусочек ткани его мундира, а то и вовсе ничего. На момент казалось, что его и не существовало, Париж забывал о его существовании, относясь как к мимолётной фантазии, сладком сне. Потому сейчас этот сон он желал запомнить детально, постоянно боясь, что москвич рассыпется у него под руками.

Русский лишь недовольно мычит, хмурясь сквозь сон. Он не желал просыпаться, как и француз не желал его отъезда. Но это неизбежно, оба это понимают.

— открывайте глаза, спящая красавица — ласково усмехается парижанин, приподнимаясь, и аккуратно касаясь губами лба Москвы.

Тот лишь поёжился, и едва приоткрыв глаза, поднялся на локтях. Всё так же хотелось спать. Н

Потому наличие рядом лежащего Парижа никак его не смутило. Будто бы это было обыденным зрелищем по утрам.

— одетыми не ложатся в постель — не глядя на незваного гостя, делает замечание русский. Возможно стоило бы поиметь совесть, и не делать замечание хозяину в его же доме. Но тем не менее делал это Москва не со зла, попросту ему не понравился рядом лежащий Париж в мундире.

Парижанин не отреагировал на замечание. Да, он проговорил с Москвой всю ночь, и едва ли смыкал глаза, когда тот уже мирно посапывал, собирая простыни под собой.

Отоспаться он всегда успеет. Всё равно усталого лица первой империи Парижу уже не достичь. А вот упустить такой редкостный и необычайный момент он не мог.

Нельзя сказать, что Москва был сильно хорош или отличался от других. Несколько плосковатое бледное личико. Конечно получше, чем у Петербурга, у которого кажется сквозь кожу внутренние органы просвечивают. Но всё равно цвет лица был нездоров с тех самых пор, как его место столицы заняли. По крайней мере так считал парижанин.

Немного вьющиеся волосы. Чем-то они похожи на тюк соломы, особенно с утра, но они добавляют что-то особенное, непонятное. Так и хотелось запустить в них ладонь, перебирая непослушные пряди меж пальцев. Но по неизвестным причинам француз не мог себе такого позволить. Потому его глаза осматривают русского дальше.

Придирчивый глаз ловил каждый изъян. Но почему-то сколько не пытался он не мог признать, что эти изъяны портят Москву.

Вот с правого плеча спала ночная рубашка, славянин быстро поправил её, но и этой доли секунды хватило чтобы запечатлеть часть крупного ожога. Все города когда-нибудь горели и не единожды. Оставались шрамы и ожоги, что пропадали со временем почти бесследно. Но бывшая столица был исключением. Старые раны не успевали затягиваться, как появлялись новые. Болели, ныли, кровоточили. Наврядли кто-то вообще знает об существовании ожогов, ведь внешне ничего не выдаёт их наличия. Москва всегда спокоен и мил, реже пылок. Одежда аккуратна, чиста, без капли крови, правда через чур сильно закрывает тело, видно одно лицо. Что такого? Вроде всё замечательно и ничего не болит. Но Париж уверен, что тот взвывает от боли, когда никого нет поблизости, или минимум возле его спальни

— месье, простите, сколько сейчас времени? — будто сквозь сон донеслось до французских ушей. Голос приятный, звонкий, хоть и был портящий всё лёгкий хрип. Но на него кажется никто не обращал внимания, всегда продолжая слушать.

Париж поднял взгляд, пересекаясь на момент с заспанными синими очами. Нет, они не просто синие. Иссиня чёрные, глубокие, словно бездна. Такая же холодная, бездушная, пустая. Даже сам разрез глаз и постановка бровей делали чудесные глазки печальными, словно не живыми.

По телу пробежали мурашки, жуть, словно парижанин смотрел в глаза утопленника или трупа. Хотелось отвести взгляд, не смотреть в эти чёртовы глаза, но он не мог этого сделать. Его словно принуждали. Выступил холодный пот. Москва как Архангел смотрит и не отводит взгляд. Копошится в памяти, рассматривая каждый грех француза, и укоряя болезненным молчанием.

— пол восьмого — едва выдавил он из себя. Дрогнул кадык, дыхание несколько участилось, как бы французская столица не пытался себя угомонить. Тревожно.Он чувствовал подвох. Накатила апатия. Будто такое уже было.

Москва, внимательный к деталям от рождения, сразу заметил резкую смену поведение. Из-за того, откинув край одеяла, он подвинулся к Парижу, положив руку на скулу. Его руки оказались непривычно тёплыми. Они никогда не были такими. Это ещё больше настораживало. Ах, этот мягкий голос и улыбка. Француз за секунды расслабляется, отводя чувство тревоги подальше.

— мне тревожно, что ты сейчас исчезнешь — едва различимо и хрипло признаётся он. На секунду отступившая тревога, накатывала с большей силой.

Полные надежды и тоски мутные глаза француза, поднимаются, на Москву. Хочется увидеть хоть зачаток ласки в глазах, беглую улыбку. Но встречает его ещё большая тоска и соболезнование.

— свет мой — русский оглаживает ладонью чужую щёку, всё не решаясь что-то сказать- я сгорел как два года. Отпусти меня.

Москва рассеялся в пустоте, как видение. Ни пепла, ни запаха, ничего не выдавало его присутствия. Следом растворилась комната. Закружилась голова. В голову словно били молотком. Не выдерживая, Париж закрывает глаза ладонью. Кажется готовый вскрикнуть от проезжающей боли и гула в ушах.

— Париж, с вами всё хорошо? — доносится до ушей француза откуда-то издалека. Нет. Это было у него под ухом. Петербург аккуратно потрясывал его за плечо, если что готовый придержать. Тот выглядел явно не важно.

Едва отрывая ладонь от лица, парижанин переводит несколько ошарашенный взгляд на русского.

— Да, всё хорошо, не переживайте — сглотнув, ответил француз. Руки тряслись, но он спрятал их за спиной. Не хотелось показывать тревогу. Ему это не к лицу, тем более на переговорах.

Петербург кинул беглый взгляд сначала на портрет Москвы, перед коим стало плохо Парижу, а после уж и на него самого. В голове складывалась картинка всего произошедшего. Но лезть к тараканам в голове француза ему не хотелось. Уж что он там припомнил, Питер не касается.

— что-ж, нам стоит сейчас отъехать, вы так не считаете? — не очень удачно переменила тему русская столица. Им сейчас было действительно некогда болтать, и так задержались из-за портрета погорельца.

— да, пройдёмте — спокойно ответил парижанин. Если не знать его достаточно хорошо, то можно было бы и не заметить оставшегося шока в мутных глазах. Да и кому это надо.

Две столицы более не проронив ни слова, отправились вглубь по коридору. Тишину разбавлял только стук каблуков, раздающийся в унисон. Каждый думал по-своему и о своём. На момент Париж кинул напоследок беглый взгляд на портрет. Оттуда смотрел тот же Москва, которого он запомнил, успел запечатлеть. Но настораживала только одна насмехающаяся холодная улыбка мертвеца.

''Я помню его обледеневшие губы ''— словно ножом по сердцу эта фраза в голове Парижа вырезала узоры. Гибкие изящные, такие больные и жуткие, что будут ещё долго гнить, не имея шанса на заживление.

Он отвернулся, тряхнув головой. Кажется это уже были глупые шутки разума, и ничего более. По крайней мере так хочется думать. Потому парижанин ускорил шаг, не желая больше видеть этот несчастный портрет.