Ацуши кусает губы. Так, что до крови. В тишине замкнутого пространства он слышит только свое испуганное прерывистое дыхание. Так тесно и темно, что то и дело локти задевают шершавую стену с неровно поклееными на нее обоями.
Ацуши совсем немного страшно. Он не слишком уверен. Иногда ему кажется, что способность бояться он потерял давным-давно. Осталось только желание, чтобы больше никто не трогал. Не унижал, не повторял одни и те же слова, которые въелись так сильно, что всегда маячили на границе сознания.
Иногда ему кажется, что вот-вот он закроет глаза и пожелает, чтобы все исчезло, и когда это желание исполнится, не будет ни приюта, ни директора. Тогда он сможет наконец свободно вздохнуть. В такие моменты как сейчас его трясет, бьёт в истерике так, что он задыхается, хватая ртом затхлый воздух и пытается просунуть пальцы в щели между дверью и плотным дверным косяком.
Не получается. Совсем не получается. От этого хочется плакать, реветь в голос. Он даже всхлипывает, сжимает руки в кулаки и ударяет в дверь. Та не поддаётся. Буквально отказывается. Даже на миллиметр.
Ацуши подаётся вперёд и старается надавить в бесплотной глупой попытке. Не то, чтобы он действительно надеялся на успех. Он никогда не надеется на успех, потому что каждый раз, когда он это делает, снова оказывается внизу, на самом дне.
Ацуши ощущает как разум темнеет, туманится, и понимает: оно здесь. Снаружи ночь, а здесь оно только ночью. Оно приходит из самой глубины сознания, оно почти сияет и светится, переливается всеми цветами радуги, но больше всего белого. И черного. Цвета сменяют друг друга, обволакивают, топят, тянут на глубине.
Жуткий скрежет по металлу ударяет по ушам так, что виски стаскивает болью, резко. Больно, тело горит, скручивается, словно кости трещат и вытягиваются. От этого дыхание перехватывает. Он не может дышать. Опять не может дышать.
Скрежет усиливается, становится так тесно, словно он совсем не может двигаться. Что-то сияет с другой стороны двери: голубое и розовое. Просачивается сквозь щели и жжет-жжет-жжет. Словно огнем, как…
Боли становится много, он словно сгорает. Чтобы исчезнуть.
Когда в следующий раз он открывает глаза, то уже лежит в своей комнате, больше напоминающей кладовку. Он точно помнит: что-то произошло снова. Что-то обычное, почти будничное. Он не может вспомнить.
Ацуши смотрит на едва помятый матрас, пытается вспомнить, когда оказался в комнате, но память подводит. Вчера он вроде заснул как обычно, а потом? Что же было потом… теснота. Кажется? Он не слишком помнит. Голова снова болит.
Когда звучит колокол к подъему, мальчик ощущает слабость, такую же привычную, как и…. что-то ещё. Он моргает и выходит в коридор, смешивается с остальными и вскоре оказывается в столовой. Высокие потолки снова давят, и он сглатывает, глядя пустым взглядом на полную тарелку. Глаза слипаются, и его почти мутит. Поэтому сегодня он не ест и вскоре выскальзывает наружу.
Сегодня нет уроков. Только помощь на полях. С утра и до вечера. Они всегда заканчивают в половину восьмого, даже если ещё светло. Интересно, почему? Ацуши хочет задать вопрос, но одергивает себя. Вопросы здесь никто не любит.
Нужно знать только то, что тебе говорят. Остальное излишне.
На ужине он съедает все и вылизывает тарелку, не обращая внимания на брезгливые презрительные взгляды соседей по столу. Немного обидно, но это не то, что может действительно его расстроить. Так он думает пока не оказывается снова у себя у комнате после отбоя. Наконец, его клонит в сон, и он отключается.
Полоски чередуются, пляшут перед глазами. Он тянется, словно пытается ухватиться за них, глубоко вдохнуть, но не получается. Словно что-то красное ограничивает обзор. А потом снова яркая белизна и темнота.
Все повторяется. Это привычно.
Восприятие обжигает настоящим огнём, когда нечто полыхающее кидают прямо перед ним. Неприятно. Не нравится. Хочется рычать. Рык наполняет все вокруг, возмущенный, недовольный. Янтарь взгляда фокусируется, и…
Он снова оказывается в круглом зале, витражи блестят, переливаются на солнце. А когда он видит этого человека, дыхание сбивается. Ему страшно-страшно-страшно. Оплеуха роняет его на пол, и он больно прикусывает язык.
– Ничтожество.
Голос разносится эхом, ударяется о стену и возвращается к нему. Он опускается на колени и зажимает уши ладонями. Прохладный пол холодит ладони. Страшно. По щекам катятся слезы. Ему все ещё страшно. Он, как в прошлый раз...
– Твое существование ограничивается тем, что ты такое. Ты ведь и сам это чувствуешь, верно? Ни на что ни способный, жалкий. Никто не способен находиться рядом с тобой. Ведь это ты, правильно?
Он хрипло дышит и пытается сдержать слезы. Но не получается. Всхлипы вырываются сами по себе. Его трясет от рыданий. Хочется царапать собственное лицо, расчесывать так, чтобы до мяса, сдирать кожу лоскутами.
Пинок опрокидывает его на пол, и он сжимается в попытке закрыться. Но только получает ещё один удар. И ещё. Сопротивление бесполезно, да и что может такой как он? Всхлипы становятся громче.
Хватит. Не надо. Пожалуйста.
Он опять хрипит, буквально открывает рот, но пинком его переворачивают на спину и нажимают подошвой ботинка с такой силой, что хрустят ребра, а после носок упирается прямо в подбородок. Оно давит так сильно, что невозможно дышать.
Ацуши смотрит умоляющим взглядом. Потолок отдаляется ещё сильнее (разве не этого он хотел когда-то?), и кажется, вот-вот все закончится. Он сможет, просто возможно где-то там он сможет увидеть что-то…
Давление исчезает, и он делает судорожный вздох. Волосы липнут к мокрому от пота лицу. Он хватается руками за шею и ощупывает её. Чтобы потом ощутить прикосновения чужих привычно знакомых пальцев.
Стабильность вызывает почти привычное спокойствие. Даже когда он плачет, ничего не меняется. Ничто не способно измениться. Для него – никогда. Все, что когда-либо происходит, не может его касаться. Ведь то, что он такое, просто отвратительно. Ацуши не слишком знает почему. Он принимает это как должное.
Удар розги-трости обжигает лицо: наискось, едва не ломая нос, и он вскрикивает, не в силах удержаться. В горле что-то перехватывает, и он не способен выжать из себя ни слово, ни мольбу. Только терпеть, плакать и кричать, когда совсем нет сил. Этого они никогда не запрещают. В их глазах нет наслаждения, нет откровенного желания причинить ему боль. Возможно, если было бы, он бы ощущал себя хоть немного лучше. Хоть немного…полезнее? Только неотвратимость и серьезная спокойная обречённость, словно это нечто вроде посадки зерна.
Он почти воет, когда удары приходятся по обнаженным бёдрам, которые не прикрывает простая белая рубашка. Кажется, голос срывается в определенный момент, и тогда он просто глухо хрипит, не в силах выдавить из себя ни единого связного слова. Красные полосы снова раскрашивают тело, но они скоро исчезнут: это он прекрасно знает. Так всегда было. И так будет.
Ацуши возможно обманывает себя в том, что совсем не боится, но знает, что не надеется. Все, что он может, принять. С пониманием, с полным желанием ощутить то, чего обычно боится, и надеяться, что когда-нибудь даже боль, которую они причиняют, тоже станет такой же привычной, как каждодневная усталость и яркое сияние, которой он помнит после каждой ночи.
Когда он остаётся один на полу, весь в чём-то теплом (о чем это он, это же его кровь), он может только что-то беззвучно бормотать. На сегодня все. Закончилось. Это наконец закончилось. Чтобы начаться завтра. Или послезавтра? Он не уверен.
Ночью он снова ощущает тот самый свет и дикую обжигающую боль. Как и всегда. Кажется, это так нормально, что он не знает: а есть ли что-то ещё? Хоть что-нибудь кроме черно-белых полос и боли.
Зрачок расширяется, когда под глазное яблоко вгоняют ложку. Он снова кричит и выгибается, ощущая знакомое жжение, но и оно сходит на нет, когда его щеки касается ладонь ЭТОГО человека. Мысль отсекается, почти пропадает. Сиреневые с янтаринкой глаза горят диким неестественным ужасом. Палец касается губ в немом призыве молчать.
Он подчиняется.
Эйфория по венам, довольное рычание. Когти раздирают податливую плоть, изредка путаясь в нитях плотной рубашки. Алое немного кислое, но почти вкусное. Он облизывается. Приятно.
Ацуши не думает над тем, сколько времени прошло. Он сидит с остальными детьми на уроках и, честно, совсем не помнит, почему они иногда кидают на него опасливые или откровенно испуганные взгляды. Он ведь не сделал ничего плохого, верно? Кажется, кого-то сегодня нет?
Они говорят, что Юка сбежала. Туда ей и дорога. Взгляды окружающих становятся ещё более испуганными. Напряжение нарастает. Ацуши по-прежнему никак не может взять в толк, что происходит. Он-то ее с позавчерашнего вечера не видел.
Все идёт своим чередом. Он ждёт, почти с нетерпением, того, чего они хотят. Такое спокойное принятие, наверное, ненормальное. Если бы Ацуши кто-нибудь об этом сказал, возможно он мог задуматься. Но ему самому это как-то не приходит в голову.
Иногда он сидит в комнате, часами пялясь на противоположную стену и даже не обращая внимания что ломает себе пальцы и запястья. Возможно он это тоже заслужил. Они не говорят. Изредка улыбаются, если замечают. Изредка наказывают. Мальчик не слишком видит систему в их действиях, но ему и не нужно, о чем ему повторяют раз за разом. Он готов только принять это один раз, ещё один и ещё. До бесконечности. Столько раз, сколько потребуется.
А потом что-то происходит. Он стоит, слепо пялясь на окровавленное здание. Там только перья человеческие кости, и он слепо смотрит на пятна крови, неровные, какие-то неловкие, размазанные по доскам и почти бурые на них, перетекая в нечто почти незаметное на земле. Лишь склеившиеся травинки трепещут на ветру.
– Ты уйдёшь. И больше никогда не вернёшься.
Слова ЭТОГО человека режут подобно лезвию. Это хуже чем все, что они могли бы с ним делать. Одна часть его бурно радуется, другая лежит, разбившись вдребезги. Он слепо смотрит, не в силах поверить в произошедшее. Удар розги-трости распутывает кожу на щеке, и именно это отрезвляет.
Ацуши бежит. Бежит. Спасается. Старается растворить себя в мире вокруг. Но теперь не получается. Здесь столько людей, сколько он в жизни не видел, и никому из них нет до него никакого дела. Каждую ночь он ощущает нечто знакомое, но запирает, прячет под замок, откладывает я ту часть разума, которой уже вечность запретил сам себе касаться. И продолжает бежать.
Не трогай. Никогда. Если ты этого коснешься, все изменится. Весь мир разлетится вдребезги, и ничто уже не станет прежним. Никогда.
Мальчик не уверен, но откуда-то помнит эти слова и держится, стараясь не слышать, не видеть, не помнить, точно так же как и тысячу и один раз до этого. Ведь если он хоть раз, хоть раз допустит малейшее сомнение, он...
В очередной раз Ацуши открывает глаза в каком-то маленьком складе на берегу реки. Перед глазами все плывет. Сколько он уже не ел? Слабость такая, что руки дрожат. Он выбирается наружу, но застывает перед входом. Там настолько многолюдно, что его начинает трясти. Он вжимается боком в деревянную стену, но все же не решается сбежать.
По реке что-то плывет, нечто большое и тёмное, похожее на черный куль. Даже несмотря на то, что уже совсем темно, мальчик прекрасно видит. К тому же люди используют большие фонари. Лучи шарят по траве, выхватывают фрагментами куски, плывущие по реке. Свет почти режет сетчатку.
– Вот они. Началось, – голос звучит неожиданно, так, что Ацуши вздрагивает. Но голос мягкий, такой спокойный и расслабленный. Его хочется слушать и слушать. Непонятно откуда эти ассоциации. Возможно он просто обманывает сам себя.
– Ты вытащил меня посреди ночи, чтобы мы могли полюбоваться плывущими по реке трупами? – голос второго звучит резко, почти раздражённо. – Я на них в морге до блевоты насмотрелся. Ты издеваешься, что ли, а?!
– Но разве не ты вчера сказал, – первый отзывается насмешливо. – …что если я опять тебя брошу позади, ты разнесешь полгорода? Как же я мог так подвести босса и позволить тебе подобное действо?
– Дазай, твою мать!
Первый не отвечает. Только звучит плеск воды и создаётся ощущение, что что-то тащат по камням волоком. Они перекатываются и шумят.
– И что ты намерен найти, а? Тебе мало, что ли? Ты их все перелапал? У тебя нет там тяги к трупам, что ли? – снова фыркает второй.
– Накахара-кун, – почти с восторгом. – Только не говори, что ты…. Завидуешь?!
Ацуши подскакивает и едва не вскрикивает, вцепляясь пальцами в воротник уже испачканной рубашки, когда снаружи что-то грохочет, словно по земле ударяют огромной кувалдой. Сердце колотится быстро-быстро, и откуда-то изнутри расползается знакомый жар. Снаружи ещё что-то говорят, но звенит в ушах так громко, что мальчик окончательно теряет связь с реальностью.
Все конечности дрожат и дёргаются, когда он осознает, что лежит прямо на земле, едва ли не в ошметках чужих внутренностей. Это так пугает, что он резко отшатывается, что, учитывая его состояние, выходит очень жалко. Труп? Мертвый человек? Почему, он…что происходит?
Взгляд падает на стоящего рядом парня. Черный плащ с длинным ремнём, который едва ли не волочится по земле, свободная светлая рубашка. В свете полной луны видны черты его лица – обманчиво спокойного, и провалы коричных глаз, только кажущихся живыми. С другой стороны смотрит бездна, такая вязкая жгучая пустота, откуда-то такая знакомая так, что горло перехватывают спазмы.
Ацуши может только лежать на земле и смотреть на него, не в силах шевельнуться. Ощущения наполняют его так, что по щекам текут слезы. Даже если его сейчас убьют, он, наверное, умрет безмерно счастливым.
– Дазай, черта ли сейчас это было?
– Эспер, как видишь, – невозмутимо отвечает парень. Он смотрит так, так, что хочется сжаться у его ног. Кажется, это глаза Бога. Бога, который смотрит на всех, подмечает все недостатки, а потом Судит. Ацуши такой жалкий, такой отвратительный. Мальчик готов с радостью вверить ему свою судьбу. Это какое-то помешательство, кажется, так это называется, но он не возражает.
– Это не то, о чем я тебя спросил, – раздражённо отзывается его собеседник, рыжий в черных перчатках и шляпе. – Почему ты меня остановил?
– Возьми его с собой, – Бог отворачивается, и Ацуши почти разочарован. Он дрожит.
– Да зачем? Блять, хватит меня игнорировать!
Ацуши больше не обращает внимания. Только ощущает как пласт земли поднимается в воздух вместе с ним, а сам не сводит взгляда с идущей впереди фигуры и совсем не слышит чужих слов или ругани. Когда перед самым входом в огромную многоэтажку его роняют на землю, он только вскрикивает негромко и часто моргает, надеюсь, что мир скоро перестанет двоиться.
Бог оборачивается к нему и смотрит на него бездной и пустотой. Ацуши так счастлив, что опять не может дышать и даже не сразу слышит обращённый к нему вопрос. А после поднимается на ноги. Его трясет, но, похоже, он все ещё может стоять.
– Тигр, твоя способность это рациональное вложение, – голос лишён какого-либо особого интереса. Ему словно сообщают будничный факт. – Ты станешь частью мафии.
– Тигр? Почему тигр? – вторую половину он пропускает и смотрит на Бога круглыми удивлёнными глазами, неспособный осознать сказанное.
– Ты не помнишь, – в уголке губ улыбка, и это так красиво. Кажется, они уже в широком коридоре.
– Дазай, скотина, может хватит делать все, что тебе вздумается, – шипит рыжий парень. Кажется он готов вот-вот отвесить Богу затрещину. – Ты мнением босса поинтересоваться не хочешь?!
Ацуши слабо дёргается, но сил не хватает, и он фактически падает на своего спасителя. Тот рефлекторно подхватывает его.
Ацуши ощущает необычное прикосновение прохладных пальцев на коже. И закрывает глаза. Теперь, когда он рядом с Богом, он действительно может найти свое место. Несмотря ни на что. Ответа он не слышит, проваливаясь в забытье. Теперь он абсолютно и безоговорочно счастлив. Тьма забирает, но теперь она комфортна и даже свет не мешает. Когда же ему последний раз было так… хорошо?