В комнате стоял дым, табачный, тяжелый и густой. Воздух казался тяжелым и горьким. Я пытался сморгнуть пелену — слезы собирались в уголках глаз, дым выел их напрочь.
Комната казалась волшебной, не смотря на задымленность. Песочно-бежевые тона отделки, заваленный бумагами стол, открытое окно и колыхающийся на ветру прозрачный тюль, освещенные солнцем — все было пронизано уютом, таким родным-привычным, но мне уже не хотелось ощущать его.
Арсений опять писал всю ночь, шумел и ходил по дому, громко топая. Глава, распечатанная на листах, валялась вразброс на столе; я даже выцепил взглядом фразу «в крученыховском аду». Что писал Арсений, — я уже не читал. Его идеи всегда казались странными.
Вспомнить только нечего будет. За несколько лет совместной жизни, можно разве что руками развести и уходить пустым.
А ведь этим летом у них были совместные планы. И поездки в недалекие от их города леса, для поиска вдохновения для Арсения, и просмотры фильмов, которые любит Арсений. И чтение книг Арсения. Все замыкалось на Арсении. Я был на подхвате и только.
За окном цвела весна, мне впервые стало здесь легко. В этом доме, где все суетно, все нелепо и красиво одновременно.
Когда видишь Арсения — руки твои начинают трястись. Хочется коснуться, целовать иступленно, как нетерпеливый гладить ладонью по спине, прижимать к себе.
Но не сегодня. Хочется все бросить, оттолкнуть. Потому, что уже не возможно все это терпеть. Всю эту кутерьму, бесконечные ночные посиделки, терзания и мучения.
И может быть, сегодня посидим вот так просто, поговорим, разобьем друг другу сердце. В ушах стучит кровь и ладони потеют от волнения. Во рту привкус железа, хочется уйти.
День солнечный еще, дождь обещали, да такой, что собаку на улицу не Выгонишь. Может быть самое время.
Мысленно себя изругав за нерешительность, все-таки вхожу в проем, смотря мутным взглядом на Арсения, который занят задумчивым осмотром через окно передней двери. Он долго думал, над домом, перекрашивал сотни раз — список цветов не влезет в каталог Икея. Сломанная ручка валяется под столом, дрожу от порыва ветра из окна, со странной, но все же любовью смотрю на мужчину. Он занят, рука держит сигарету в тонких пальцах, рукава тонкого свитера закатаны.
Выразительный, беглый взгляд касается меня, я ежусь под ним. Тело наливается тяжестью, будто держит на себе тот груз, который я вывалю на Попова.
Хочется выбежать на улицу, бросить, шумно сбежать по ступеням, оставить все нерешенным. Чтобы дикий взгляд, обезумевших синих глаз смотрел вслед. Я не расстроюсь, не наполнюсь отчаяньем.
И только сбегу от всего — часть меня все равно останется. Не надо этого вранья, ничего. Только спокойствие.
— Ручка-то, поди, дорогая, хорошая, — начнем с простого, с обыденного. С глупого, как он считает.
— Плевать. Ты не ручку обсуждать пришел.
— Давай простимся сейчас. Зачем ждать другого повода? Все равно ты даже не заметишь моего отсутствия. — морщусь я, слова даются сложно. Любовь, чувства — все ушло. Осталась только пустота.
— Моя статья принята в журнал. — только и отвечает Попов, я чувствую, как весь тяжкий груз, огромная гиря летит мне на голову. Арсений ведь даже не думает, что я всерьез. — И срок на сдачу новой висит на хвосте. Тебе что-то нужно?
Куда мне до тебя, Арсений. Ты всегда был эгоистом и идиотом, я вечно бежал за тобой. Дай в последний раз не молчать, а кричать громко о твоей лжи. Выйти в твой несчастный лес, куда ты так хочешь поехать и реветь, как медведь. Дышать свежим воздухом, выгнать горечь табака из легких. Найти всех обиженных, чтобы не слушать твоих жалоб на них.
Ах если бы каким-нибудь чудесным образом или с трудом, но до тебя бы это дошло все.
— У моря оказатся бы сейчас. — он определенно уйдет от ответа, разляжется внутри головы, тварь холодных кровей.
— Вода холодная еще. Рано.
— Кроме моря, есть мой любимый лес. Вот там красиво. — отвечает Попов, тушит сигарету о пепельницу. — В моей истории должно быть что-то о лесе.
— В твоей истории мне нету места, Арсений. То моря, то леса. Что тебе еще от меня нужно? Любви? Держи, Арсений. Только вот твоей не сильно видно. Сидим и плачем над разбитым корытом. А ведь можем больше не мучать друг друга. — перевожу дух. — У тебя свободного времени на меня не вымолишь, а отдых уже не только тебе необходим.
— Антон.
— Зачем перед тобой душу изливать? Тебе не хочется слышить, я вижу. Покоя хочешь, мой уставший? — слова срываются с губ, будто не было нерешительности, будто весь этот царственный Арсений, замолчит и выслушает впервые за долгое время.
— Я не говорил, что мы с тобой живем, как карта ляжет. Я предупредил заранее, что со мной будет сложно. — в Арсении нет чувств, кроме любви к себе. О них он может говорить вечно, по кругу крутя одно и то же, как жаренный уж на сковороде. Мило. — Кроме того, о любви речь? — он садится на пол, скрывает лицо руками. — От твоей жалости мне тошно.
— Нету в моих словах, блин никакой жалости. Целых три года, три года я терпел все твои капризы. Ты уходил, а не знаю, где ты и с кем. Если б так продолжалось еще долго, я бы не выдержал.
— При том это ты меня измучил своей ревностью, ни шага не ступить без твоего ведома. — говорит тихо он, заводя свою любимую песню.
— Вот только, что тебе нужно, Арсений? Ты все получил — деньги, — больше не могу сдерживаться. — Славу? Вы, сударь, не менялись никогда в своей привычке себя любить.
— Мне плевать, что ты думаешь. — говорит он, а мне противно и так тошно внутри. — Ты не один, кто так думает.
— Ну и здорово, что мы это выяснили! — кричу, от злобы меня трясет, хотя и Попов не особо радостен сейчас. В ушах стоит звон, кроме дрожащих всполохов перед глазами ничего не вижу. Звон в ушах нарастает, я хочу его чем-нибудь ударить. Господи, какой ты идиот. — Твоего только любимого идиотизма не хватает.
Имени этой катастрофе никто не даст. Не покажут в новостях, не включат на радио. Арсений мягко поднимается с пола, подходит вплотную, прижимая мою голову к своему плечу.
— И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа. — Тихий шепот и мурашки по коже.
— Завтра забудешь и не вспомнишь, что я тебя любил. Проснешься, как обычно, сваришь кофе и будет нормально все.
— Антон, не ломай комедию. Что, в первый раз чтоль вот ругаемся?
— Душу ты мне, — я отвлекаюсь на цветущую герань, на что угодно, лишь бы подавить в себе желание обнять в ответ, — своей любовью выжег.
Арсений смеется, поднимаю мой подбородок пальцами. Встречаюсь с ним взглядом, тону в глубине синих глаз. Не отпускает он меня, не отпускает это чертово наваждение, он прекрасен всегда, даже вредя.
Вздрагиваю, стряхиваю с себя его очарование, отвожу взгляд. Арсений смотрит насквозь, будто сканирует меня рентгеновскими лучами. А позже, спокойно кивает, разворачивается и уходит к окну неспешным шагом. Вздыхает и машет рукой из-за спины. Я хватаю чемодан у моих ног, надеясь что я не вернусь сюда. Никогда.
Арсений провожает у окна удаляющуюся фигуру Антона. Он вернется.
И суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек…
Слов моих сухие листья ли заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг…