Химерная кожа всё противится ранам, но просит пощады — как и всё тело. А камень снова тянет руку вниз, снова сходится — и скоро соединяющей ткани не останется, а милостивых ведьм и колдунов больше нет.
Остались только люди на краю их разрушенного мира, что недоступен. Останутся только те, кто проникнут в природу их мира. Под такие скрежетающие звуки — уши уже привыкли, не заставляют от них вздрагивать.
Но тогда раздавалась такая самонадеянная музыка, что до сих пор приносит тоску своими отзвучавшими нотами. В той музыке тоже стрелы зажигали.
Круглая стена возводится, возвышается на их краю. Хотя делана-то шестая иль пятая часть от всего — и даже химерная кожа уже иссохлась, уже не может залечивать раны, оставляя их на себе. Сил в ней мало.
Бдацира растягивает соединяющую ткань — хватало бы ещё на часть. А та принимает в себя камни, подстраивается и становится гладкой.
Из кузни принесла металл Дарра — крепкий, с чем-то перемешанный. Дарра уже не делает мечи — только хорошие опоры для стены.
Хотя мечи не поломались до сих пор. Мечи сопротивляются той войне, мечи ещё живы, пока несут на кончиках лезвий свои имена. И, даже разломавшись, даже повредившись, всё равно на себе оставляют своё нарицание. И никакой серый песок не заберёт их.
Бдацира отнимает руки от камней, подносит к себе и дышит, поднимаясь — хотя ноги противятся, ноги не могут вновь разогнуться в полную мощь. Воздух уже давно в пыли, и эта пыль — внутри, но ощущать всё равно не хочется. И он, ухватившись другой рукой за палец, стирает, убирает с ран, успокаивая их, осторожнее — по мозолям, по розоватой и не защищённой уже коже.
Его грубость с войны давно ушла — осталась на камнях, проникла в землю, прорастая. Теперь только нежнейшее мясо, которое не закалить, ни пришить к нему трещины как чешую.
Его брат смог нарастить, но в нём она всегда и была — эта химера змеёй ползла по его венам, проникая внутрь тела, защищая явно, давая мощь, но заставляя истратить все силы — всю суть.
Может быть, в этой войне у брата силы вовсе иссякли. Может — ещё нет.
Бдацира трогает круглый склон его нового мира. В этот мир брат его не пойдёт.
Потихоньку строятся и внутренности мира: Дарра куёт себе кузню с Крэтом, Цгтеры приносят еду — возрождают почву. И ему бы не бояться, ему бы не сомневаться в них, но брат, которого, может, уже и нет, всё ещё бьётся, всё ещё продолжает держаться за мёртвость.
Бдацира берёт камень, сжимает руку, напрягая кожу — боль всегда заставляет сделать быстрее, заставляет не мыслить больше. И остаётся только рассеянный свет солнца из-за пыли, остаётся земля, камень и — неизвестные люди.
В нём всегда была сильнее всего — жизнь. Не слишком подходящая для войны — больше для бегства с неё. Но именно то, что придавало силы, когда у его химерной кожи этих-то сил не было.
***
Жацйит сидя разминает свои тонкие ноги, кряхтит. Говорит:
— Прожил всего двести, а из-за этой ткани — все восемьсот.
Руки свои оглаживает нежнейше, убирая с них и пыль, и раны — только кости до сих пор проглядывают даже сквозь нарощенные мышцы. Вовсе не хрупкие, как у любого существа, — крепкие.
Бдацира забирает кусок, тянет через землю и укладывает на камни. Вряд ли так надёжнее, зато — не тратится понапрасну.
— О, ничего — мужчина, отпив воды из сосуда, сходит с коня. И потресканный меч выпадает, ударяется о камни. — Скоро придут — и тогда сразу в могилу.
Бдацира, обернувшись, прислоняет палец к губам, наклоняет голову, пытаясь отдышаться, но воины всё равно смеются.
— А ты-то не затыкай. При дворе другой был — не бежал.
Бдацира заматывает камень — уж слишком плохой формы, не встанет. Кладёт, продолжая свою каменную стень, вглядывается внутрь неё — всё ещё кто-то ходит, кто-то не покидает его. Только тоже оглядывается, но вверх — а солнца и нет, всё заслонено войной.
Брат на него до смерти обиделся, раз уж другие о Бдацире хотят поговорить. Кёртцира всегда не замечал других людей — и сейчас на войну вынудил только тем, что некуда больше идти.
Сауграиит с его решением тихо согласился. Как и Бдацира с его в ответ — всё было мирнее, чем с родными и кровными.
Юность с Сауграиитом была в разы легче, чем у брата. Даже если битвы — битвы проходили, запах выветривался, да и происходили не навсегда. Всё было сильно, крепко — и никто уж не сомневался. Металл не так уж часто показывал себя, а Бдацира, за теми каменными крепкими стенами, старался не запоминать. Были и те, кто посильнее его — тот же Кёртцира.
Дела были и помимо войны. Не такие уж важные со стороны других — но Бдацира их ценил. Уважал и Сауграиит, хотя уже тогда и старше, и выше являлся. Но не сильнее — сильность всегда принадлежит химерам.
Вряд ли для Кёртциры то время было лучшим — он в ту пору поводился ворчать, самому себе выдав право на беспрерывную брань. Но вот Бдацира тогда жил.
А сейчас — жизнь для других, и скорее — существование. Не то, чтобы Бдацира сам не выбрал этот путь. Но смерть — это всё равно не его. Никогда ему не принадлежало, близко не изучал, а брату — пришлось.
В юности брата посылали чаще на битвы. Бдацира был не более, чем добавлением — хотя силой мог. Его оставляли во дворце, к которому особо тоже не приучали, как Кёртциру, — всего лишь уважение тут и там соседям, гостям, другам.
Бдацира сам себя приучил, выковывая тело. Всего лишь слова — совсем не действия: какие-то чувства, какие-то размышления, какие-то изучения. И что-то вжившее в тело для рук и ног — чтобы в драке не растеряться.
Из-за чувств продолжает укладывать камни. Живёт лишь на одном чувстве. И кожа, что была крепкой, а не грубой, уже вся слезает.
Время тогда было не потрачено впустую. Хотя его кровные, увидев тогда всё, придумали себе иное. Но Бдацира умел стоять на своём — потому и пошли не за ним, а за братом.
В те моменты, в их дворце всё происходило по-другому. Не было обычного уклада, о котором говорили жители. Дворец раскрывался с другой стороны — и поддавался Бдацире. Впускал к себе, давал ходить по себе, рассматривать и трогать, без наказаний отдавая всё, что накоплено — строки, звуки, ощущения.
И Бдацира принимал. Может быть, от жизни ему только и нужно. Не чтобы зайти, узнать кое-что, оставив при себе. Кое-что совсем другое.
Он тогда лечил свою израненную, начавшую грубеть кожу — заново учил чувствовать. Притрагивался к дому, к тому, что было. Касался других, нитями внутри заставляя себя заново чувствовать — проходился по этим нитям чаще словом, иногда бывали и мысли.
Мыслей в ту пору правда было много. Но они сами стекали с нитей, мало когда даря новое ощущение.
Бдацира опирается на камень, разминает конечности. Воины уже с лошадьми уехали, а Жацйит всё ползёт домой — никак ему не восстановиться. Но, в любом случае, будет только одиночество.
И много мыслей, что уже не просто стекают — разрывают нити. И воспоминания, всё же, лучший исход этим мыслям.
В ту пору был на руках его дворец — где-то с благородством: золотом, серебром, платиной; где-то — с искусством: узорами, рисунками, смыслами. Во дворце прорастала и жизнь: касалась недвижимыми лепестками, еле колыхнувшимися листьями, твёрдыми стеблями — или вовсе стволом.
Бдацира всем телом чувствовал тогда, как ценил эту жизнь. Он притрагивался к линиям, проводил пальцами по природному стану, находя в этом больше чувств, чем во всём искусстве их мира. Химерная кожа соединялась с той нежностью, возрождалась только чтобы вновь ощутить рядом с собой — такое близкое и такое живое. Бдацира тогда отпускал себя и шёл наощупь — получалось совершенно бессмысленно, но чувства до сих пор перетекают по телу.
Наверняка его разум потерялся в тех еле движимых садах. Он оставлял битвы, перерождался от ран и вновь становился так близок к самой жизни.
Его ценение и проходило через всё тело. Свободная жизнь не особо влекла. В них было слишком много смысла, который Бдацира не ценил и не ценит — чувством тот пуст. Но Сауграиит, мало чем выделяясь из остальных свободных, мог чувство подарить.
В словах Сауграиита смысл был совсем не пустой. И в действиях тоже — может, только чуть поменьше. Сауграиит не разделял ничего, не перенимал от Бдациры, как и Бдацира наоборот, но Сауграиит становился ближе. Ближе, чем все люди, делающие главнейшую работу.
Они вместе оставались во дворце — и много. Сауграиита привлекали химеры и всё, связанное со дворцом, Бдациру — совсем не пустые слова. Такие близкие, почти вживающиеся в его кожу, в его закрывающиеся раны, но с совсем другими действиями.
Они ценили дворец за разное, никак не пересекаясь. Но во время войны пришлось перейти — и поломать друг другу ноги.
Спина уже не может терпеть — и ноет, пытается прорваться изогнутым больным хребтом чрез мясо, выйти наружу, оборвав всю боль. И мышцы только не дают, напрягаясь, пусть — тоже страдают.
Бдацира придавливает камень, заставляя врасти. И, покрепче надавив, разгибается резко, пытаясь сбросить, пытаясь убрать из тела боль.
Вдалеке всё ходят, что-то делают. Строят домишки из обломков и дом — большой, для всех. Без смысла, без искусства, но — за их крепкой стеной.
Скоро приедет советник, так и не прикоснувшийся к оружию — может, привезёт новое. Может, скажет не очень-то важную весть. Но эта стена, отчасти, от его слов и продолжает строиться.
Его страна за каменной стеной живёт.
***
Химерная кожа напрягается, сама двигается, пытаясь сбросить с себя нечто инфернальное. Оно совсем внизу, не взберётся по крутому склону, но у Бдациры передёргиваются плечи. Химерности совсем не нравится сегодняшний день.
Сегодня приходится заново перекладывать камни, по-новому их мотать, завершая строение. Часть снесли, а советник всё не приходит — опаздывает уже немного. Но хоть химера в теле живёт — и Бдацира продолжает, соединяя обломки камней в одну гладкую стену, заставляя своё тело.
Только мысли беспорядочны: им тоже нужно движение, и они носятся.
Брат всё ещё пытается защищаться — или, может, только его верное войско. По крайней мере, стена всё ещё стоит, больше её не обламывают. Бдацира, возможно, и поблагодарил бы.
Хотя Кёртцира ничего не принял бы в ответ всё равно. Дворец не сделал их братьями, а скорее — разделил по разные свои стены: наружу и внутрь. И Кёртцире всегда нравилось оттого быть на виду, показывать себя. Он вставал рядом с Сауграиитом, объявлял своим громогласным голосом, вдохновлял, а Бдацира слушал чуть дальше, где его никто не видел, где он мог прикасаться к проросшим в колонне цветам.
Сауграиит ценил то, что делал Кёртцира. Но Бдацира всё же ожидал, что выбор будет другим — что Сауграиит ценит и его, совсем отличного от дворцовой жизни.
Отец в те годы всё больше чах — получил смерть для своей жившей химеры. Кёртцира ни на что не разменивался и всё больше укреплялся на троне, становясь выше, ощутимее для жителей. Корона прикасалась к нему прозрачной линией, еле двигалась, когда он шёл мимо комнаты с замотанным в тряпьё отцом. Его одежды скрывали шрамы, которые и химера залечить не в силах.
Зато он не скрывал хорошего лица, которое в войне защищал. Привлекал всех симпатичностью. Их отец был страшен с любых сторон, и тогда все не зря слишком рьяно доверились Кёртцире. Хотя Бдацира, думая о нравах народа, ожидал другого.
Они с братом и вовсе не интересовались друг другом. Бдацира только из-за Сауграиита знал, только из-за него стоял неподалёку в тени, где и благородство дворца не блестело. А Сауграиит рассказывал про дела, горел, говорил и про Кёртциру, потому что без того и не было бы всего Сауграиита.
Бдацире не особо нравилась работа Сауграиита, которая и действовала, скорее, пагубно. Но Бдацира не говорил о сим, потому что иначе бы — разошлись.
Сауграиит же в свою очередь только намёками очерчивал свои чувства. Бдацира не улыбался гостям, может, выражал даже презрение — он говорил, что хмурость не к лицу. Бдацира увлекался ночными драками с жителями, чтобы усилиться — он говорил, что в нищете авторитета не получишь.
Как советник по управлению и будущий помощник правителя, Сауграиит всегда уходил в сложную философию и прекрасно владел языком. В особенности любил скрывать в словах свои чувства, думая, лишь ему одному дано понять собственные страдания. Но Бдацира понимал всё глубже, потому что держать свой стан тот умел не очень хорошо.
И усиливал своё тело плохо. Врождённая в нём магия развивала и самонадеянность, но на эту войну Сауграиит вступил вовсе не по её вине.
Бдацира надеялся, что его выбор тот поймёт. И не то, чтобы Сауграиит не понял. Но его магическая кровь — такая стремящаяся, живучая по своей сути, а не по воле хозяина, — почувствовала совсем иное. И изменить сие вряд ли бы кто мог.
А в эту стену за ним последовали те, кто с ним и не был знаком. Но чувствовали почти что то же самое.
И Бдацира укладывает камни ради них. К его нелёгким чувствам прибавляются другие, сливаются в одно, и он продолжает, забывая о всей химерности.
Отец разделил на них двоих свою химерность. У Бдациры только кожа, который та может делиться. У Кёртциры — магия, которой ничего не стоит эту кожу создать. Неудивительно, что отец считал сильнее Кёртциру.
Впрочем, если бы отец не пренебрегал бы так, то Бдацира давно лежал бы на том поле. А Кёртцира попросту перенял большую часть от отца — и силу, и дух.
***
За спиной совсем не то, что надо сейчас чувствовать. За спиной то, на что нельзя кинуть и размытого взгляда.
И он должен помнить обо всём. Хотя бы о том, с чего всё начиналось — с какой почвы прорастал сам.
Но крики режут все картинки, все чувства — только застывший камень в руках тянет вниз, к земле. И земля просит слиться с ней, вернуться к битвам, к войне, познать высшую её кульминацию — смерть. Ведь только тогда весь крик уйдёт из тела — и чужеродный, и свой. Только тогда картинки полностью сольются с телом и разумом, навсегда став забвением.
Но камень всё-таки становится лёгким, когда опирается о стену. Соединяется с другими тканью, встраивается в единое неживое существо и отпускает свою тяжесть.
Бдацира отнимает от стены руки — и кожа стягивается, болит, где-то рвётся. Он протягивает ладони к ушам, пальцами вдавливает раковины в череп и поворачивается, всё натягивая огрубевшую израненную кожу спины, истощая химеру.
Люди ползут, обливая своей кровью почву. Скомканная одежда прикрывает их уже отмершую плоть — но ног-то всё равно нет. И их речь нельзя разобрать, нельзя увидеть всю суть, но крики — крики всегда понятны. Крики проникают, захватывают все чувства, вырывая изнутри с корнями, заставляя ощущать всю конечную жизнь, они обращают внимание на свой страх, свою боль, пока куски плоти постепенно смешиваются с землёй. Медленно — на животе, где не достанет разорванная рубаха, куски почвы ближе к израненным внутренностями, рядом с вытекающей кровью; на ноге, которую не прикроет платье, земля уже просится в тело, оставаясь на ране, на кости — той, которая теперь лишь напоминание о свободе.
Только отрубленные головы не кричат. И те, которые всё-таки прикасаются к стене, тоже затихают.
Бдацира не знает, прислал ли их советник или же это — воины Кёртциры. Но на каждом из них поблёскивают латы.
На войнах бывало и страшнее. Но тогда война не была настолько родной, когда чувствуется вся земля — и ушедшая в неё кровь, и отданное мясо существ, и всё-таки сгибаемые кости.
В детстве битвы еле осознаваемы — оттого обыденны. Они не проникали в разум, разрушая — они и не видели преград. И Бдацира так и не сумел прогнать абсолютно всех из себя.
Но когда он сам принял, что его место вовсе не в семье правительской — тогда и ужас пришёл. Не стучался, как человек, а нахлынул, как нечто неосознанное, неразумное — такое же безысходное.
Кёртцира призывал брата к себе, обещал показать жизнь если не главы, то очень, очень рядом. Клялся, что нет там ничего страшного.
Но, соглашаясь, Бдацира понимал другое. И по крупице искал себя, чтобы твёрдо стоять на своём пути, чтобы не сойти и не очутиться на самом краю жизни.
Только если необходимо — не ради благ его отца или брата, или их приближённых.
Бдацира, ещё в детстве знакомясь с людьми, всё был ближе к земле, к мирской жизни, где столько погибало, и не спешил приближаться к небесам — острым, холодным, которые душат до самой победы.
И крики раздаются вновь, его ноги трогают пальцы — дрожащие, слабые, хрупкие. Бдацира ощущая через подошву сапога, слыша всю плоть. И отступает, опирается о стену, вновь прокладывая сию жизнь, показывая во всей красе.
Он не слышит, не чует, не видит, не ощущает — и точно так же стягивает в себе чувства, чтобы потом, от случайного касания чрез плотную одежду, чуть не упасть в кровяную землю. Совсем не мирскую, где жизни не приходится так близко соприкасаться со смертью.
Только изнутри стены выходят, утаскивают тела куда-то ближе к почве. Иногда только вносят.
Они все пошли за ним, помня всё то, о чём он когда-то сказал. Они все приняли жизнь, а не смерть. И Бдацире стоит помнить о них, когда смерть утягивает назад.
Только беспокойство берёт иногда за советника. Слишком долго того не было — и гибло здесь становится. Что же с людьми?
***
Дыхания совсем не хватает. Но, кажется, всё осталось далеко-далеко.
Бдацира передаёт Линке шарики. Тот, покатав их, притягивает к своей руке поломанные линии и говорит:
— Жацйит скоро придёт с тем земляным месивом, — и убирает в нагрудный карман. — Там и Шана вернётся, и мы сварим.
И, заслышав скрежет, морщится, уходя за стену.
У Бдациры осталось не так уж много ткани, но времени — тоже. Глупо было надеяться, что воины не посмеют проверить и не взберутся на крутой склон. Им, конечно, не дали и Бдациру не тронули — но они придут ещё много, очень много раз.
И имя его им известно. Может, из-за Кёртциры — тот никогда и не пытался скрывать своего брата. Скорее, наоборот. И обида в нём ещё живёт — или навсегда запечатлена в теле, унесённом в землю.
Кёртцира в последние годы с неодобрения резко переходил на обиду. Всё, с чего начинался их диалог и чем заканчивался — шипением Кёртциры из-за сорванного голоса. Бдацира в те моменты и скрыться не мог — коридоры были переполнены стражей, комнаты — людьми, а из узких закоулков и сам брат не давал выйти.
В те времена Бдацире казалось, что рано или поздно Кёртцира расплачется и окончательно признает себя сломленным. Но глаза брата пусть и сверкали, пусть и становились красными, показывая всю злость — всё же в остальном тот сдерживался.
Или слёз в нём осталось — одна лишь злость.
За все битвы Кёртцира настолько огрубел, что и химера не могла его сдержать — всё время вырывалась её сила, а он и не против был показать.
Кёртцира сам предписал себе пойти на эту войну. Бдациру же больше удивляло, что люди тоже воспряли духом и взяли мечи в руки. Некоторые из них всё же сбежали, но и по сегодняшний день большинство продолжает сражаться.
Только сие — всего лишь немного времени. И у самого Бдациры осталось немного.
И если уж о брате ничего неизвестно, то Сауграиит точно погиб.
В том конфликте он и не хотел мира. Бдацира в эти дела не лез, лишь иногда помогал, когда его просили или Кёртцира заставлял. А Сауграиит, умеющий найти мирный путь везде, почему-то в этой войне не захотел на него вступать.
Они могли быть порабощены, но всё ещё остаться живыми. Или сбежать в другие земли, чтобы сделать хоть что-то. Но Сауграиит и слышать не хотел об этом.
А Бдацира не мог сказать, когда всё было очевидно. Не мог не отказаться от войны, не мог принять того, чего хотел любовник.
А Кёртцира окончательно отрубил всё. Принял эту войну — поступить иначе-то не мог. И Сауграиит теперь давно под землёй, совсем не мирской.
У Сауграиита тело-то не особо тяжёлым было. И ловкостью тот тоже не особо владел — хотя его учили, хотя надо было. И с таким умением на войне никогда не выживают — только если убегать от неё.
Сауграиит убегать не собирался.
Он пошёл и принял участь их жестокого дворца с острым небом. Того дворца, который раньше захватывал других, который накидывал цепи. Но пленных оказалось больше, пленные укрепляли свой гнев — и если кто победит, то только сама смерть.
Грашцину не вернуть — прежнюю. Но другой её быть и не может вовсе.
А стена строится, стена своими камнями укладывается на мышцы Бдациры, притягивая его к земле, где разлита кровь, что перемешивается с зельями. Если не сегодня его смерть — то завтра. Рано или поздно он тоже погибнет, пусть и не так.
Только сзади всё же слышен лязг и топот. Сзади:
— Варг!
Голос тянет камень вниз — и руки отпускают. Камень со стеной сливается неровно, но пальцы так и продолжают дрожать. Бдацира лишь оборачивается назад, всё труднее дыша.
Оарюз спрыгивает с коня, забирает чьё-то тело — всё ещё с дыханием. И, держа на руках, подходит к Бдацире, морщится — от волнения.
— Тебя давно не было, — Бдацира оборачивается, выдыхая — по крайней мере, советник жив. — Что-то с войсками?
— Я не приходил к Кёртцире. Я прошёлся куда севернее.
Бдацира пытается повернуться на ногах — те ноют, не дают двигаться, не дают жить, заставляя думать о смерти. Он падает рядом со стеной, смотрит на Оарюза.
— Привёз?
— Есть народ, — и глядит на север. — В войнах не участвовали, но помогать готовы.
Бдацира берёт кусок ткани, химерными когтями распарывает, говоря:
— Если ты знаешь — я готов.
И Оарюз, кивая, оставляет ещё ткани — немного другой, более светлой. Советник уносит существо внутрь, а Бдацира пальцами поднимает ткань, обматывая.
***
Наверху люди почти не чувствуются. Бдацира взбирается по лестнице повыше, всё надеясь, что настолько хрупкие материалы не обломаются.
Но они — всё, что у них было лишнее и нужное. Даже тела.
Глаза закрываются — Бдацира уже и не спит хорошо. А сегодняшней ночью пришлось подняться, чтобы не дать обломать стену вновь.
Её фундамент уже заложен, осталось только по кругу выстроить высоту. Если только внизу, под стеной, ничего не осталось.
Советник давно уехал, а его призванные всё прибывают и прибывают. Всё такие же израненные, всё такие же нужные смерти.
Брат никогда не обращал внимания на тех, кого забрали — или же нет. Он шёл вперёд по выжженному полю, иногда, отдышавшись, кричал вдохновение, иногда хвалил воинов — но самых приближённых. Пусть приближённые и хуже справлялись, нежели меньшие по статусу.
Зато Бдациру тот замечал всегда. Одёргивал и во время боя — чаще ему не хватало воздуха, так что он захлёбывался в своём угасающем дыхании. Но все битвы замечал, все битвы следил — как плохо Бдацира справляется.
Бдацира справлялся точно, но без риска, без бахвальства, к которому приучал Кёртцира. Брат этим был недоволен. И ни одна дрязга не обходилась без посторонних глаз.
Отец других стыдился — и все слова про Бдациру прятал в покоях. Кёртцира же не считал зазорным признаться перед всем, что его брат — химера лишь телом. Но про себя, что у него только магия, никакой внутренней сущности, говорить запрещал.
Бдацира в бою обычно не чувствовал — он только вспоминал свой мутный разум из детства, и никак не мог сложить всё, даже подросши. Но после всего он оставался, чтобы напитать химеру песком, чтобы задохнуться с ней — и от нехватки кислорода, и от чувств по всему телу.
Кёртцира всегда его прерывал. Окликал и злился, если Бдацира сразу не шёл. Начинал вести себя как избалованный отпрыск богатств, что вовсе не свойственно предводителю — но люди его всего принимали И Бдациру тоже гнали с выжженных полей вслед за собой — к новым, ещё живым.
Земля полей грубила их кожу, застилала глаза, чтобы рубилось легче, делала воздух тяжелее, чтобы расчищали быстрее. Земля вела их по пути войны, которому Бдацира не хотел поддаваться.
И всё же с его помощью тоже захватывали. Точно так же, как с помощью любого другого воина.
Но эта грубость, эта точность были получены уж точно не для войны. И Бдацира, уложив камень, смотрит вниз.
Людей не разглядеть. Но пристанище здесь они точно найдут — подальше от того, от чего всю жизнь хотел сбежать он сам.
***
Выжженная часть всё ещё пытается жить — отторгает от себя искры огня, тянется к невредимой и всё остаётся прежней — пусть и рассыпается слишком быстро.
Бдацира переступает её, забирает ткани с камнями и утягивает за собой — натягивает руки, приближая к себе. Мышцы перестали быть удлинёнными — слишком долго на них давили, принижали до земли. Но боль они уже не ощущают, не могут распознать, привыкши. И позволяют держать крепко, пусть губя себя.
Только копыта по земле ощущают ноги — и даже вздрагивают. Мешок не цепляется — остаётся на месте. Бдацира оборачивается, вдыхает порыв ветра в себя и растягивает руки. А лошадь всё бьёт копытом в мягкую землю, оставляя после себя следы.
Одежды на человеке почти и нет — одни лишь выжженные тряпки. Но металл Бдацире слишком хорошо известен — и он не может удержаться.
— Кёртцира жив?
Воин вздыхает и, устало цокнув, нехотя:
— В дыме ничего не разглядеть. Но наверняка да.
Хриплый голос, под стать всему пеплу в этой округе. И ожоги, и чёрная прилипчивая краска, и лошадь без гривы и хвоста — с одной лишь болью.
Бдацира вновь натягивает на свои руки мешок с нужным, пережимает кожу, возрождает в себе боль по новому кругу, по нитям — и тянет вперёд, к своей стене, где всё въезжают люди на конях.
Наверняка Оарюз воодушевил — тот сразу хотел так поступить. Но получилось лишь сейчас — и не до конца.
Народ не пошёл ни за Бдацирой, ни за Оарюзом, ни за Сауграиитом. Народ чувствовал единение только с Кёртцирой — и все, кто не держали в руках мечи, всё равно взялись за них. Но попробуй Кёртцира сказать другое — тоже бы пошли. Один остаток откололся бы и сбежал, но и сейчас тоже не все.
На войне значение лишь в огромном, и победа далеко не за Бдацирой.
Хотя будь эта война только их, то Бдацира не был бы так уверен. Кёртциру всегда можно было легко пошатнуть — вовсе не мечом, вовсе не ударом, а наглостью, которой Бдацира не чурался.
В их тренировках Кёртцира не рассчитывал, что Бдацира посмеет пойти против — и убеждение будто крепло. В юношестве такой самоуверенностью задевал, потому что Бдацира никогда и не испытывал страха к своему брату. Но после — тренировки кончились, начались битвы, где думать об этом и не хотелось.
Бдацира был занят миром, в котором всегда жил дворец, людьми, Сауграиитом — и всё больше отдалялся от брата, когда не брали в очередной поход с копьями. Бдацира сам проводил черту меж двумя мирами и соприкасался только если по-другому — нельзя.
Кёртцира же делал наоборот. Он всё пытался запихнуть брата в свою жизнь правителя, но как очередного раболепа. В конце концов, Бдацира часто находил у него сказания о рыцарях и их слугах. И, возможно, его власть — единственное чувство, на которое способен Кёртцира. Если ещё жив.
Камень скользит по коже, захватывает её куски, оставляя на себе. Но нога уже от ран вовсе не болит. Бдацира развязывает мешок, начиная с него — эти камни гладкие и тёмные, будто нарочно сделаны наоборот прошлым. И на этих ещё нет никакой истории, и они не распадаются, оставаясь единым.
***
Тучи рассеялись только к ночи — но как же светло от звёзд и пол-луны. Бдацира расправляет плечи, натягивает мышцы на ноющем теле и оглаживает кожу на руках, пытаясь соединить обратно с телом подрезанную. Но совсем уже сплошное мясо — ни единой цельности, продырявлена, словно вырезано ненужное мечом.
— На поле беспеременно: люди сокращаются, Кёртцира больше не правитель.
Оарюз подаёт смоченные тряпки, осматривает стену и дотрагивается, щупает.
Бдацира давно понял, что Оарюз знал, за чем сюда шёл.
— Ты говоришь без надежды. Не даёшь шанса.
— Её нет, Варг. И его тоже.
Бдацира прислоняет тряпки к телу, вдавливает, ощущая так мало воды. Успокаивает раны, помогает химере, убирая чужеродную плоть. И вновь накидывает на себя плащ, застёгивая на замочек.
Ткань растягивается и поддаётся и даже ласково проходится по коже, не тревожа больше раны.
— Это обречённая война, Бдацира. Все понимали, что битвой тут не выстоять. Слишком долго мы жили за других.
Оарюз скрещивает руки, отворачивается и отходит к коню. Машет ещё людям, кричит — Бдацире уже не разобрать, испортил слух в работе.
За Бдацирой люди бы не пошли, но за советником — вполне. Правда, Оарюз единственный из всех, кто согласился — и рукой Кёртциры не является-то.
Но эта стена вовсе не для воинов, у которых госпожа — костлявая война. Это строение не про них.
Бдацира в битвах всегда старался приняться не за бой — а за то, что остаётся после него. Ненужные остатки ещё живых, дышащих людей, перемешанные с умирающим мясом, обречённые уйти в землю и так же быть позабытыми, как мечи, — он вылавливал их, заново возрождал, только чтобы война вновь до них дотянулась, охватила и утащила за собой во внутреннюю землю, обезличивая весь мир. И это были проигрышные бои, эти битвы стоили только трёх-пяти жизней, что прожили больше года, не опустились вовнутрь сгнить и навсегда уйти.
А эта война — заберёт всех. Каждого затолкает острием сквозь почву, пусть их тельца хрупки. Эта война — месть Кёртцире, который никогда не прекращал, не отходил назад. И она ничем от него не отличается.
Бдацира раньше хотел, чтобы брат всё-таки сделал хоть шаг назад. Сейчас — чтобы вперёд вступил на землю их крепости, которая будет безлика: в ней не будет ни золота, ни титулов, ни одежд. Весь её лик живёт сам по себе и находится внутри.
И туда добраться не должны — никто не порежет своим мечом её крепкие камни.
Только ткань из кожи тех, кто уже умер, что соединяет и выстраивает неоспоримое — саму вечность. Только его преступление ради других.
И эта стена будет так крепка, что ни одна война, ни одна месть не побеспокоит её. Эта стена — смерть, что пожертвовала собой ради жизни. И она будет жить, будет стремиться вовсе не к земле, куда все уходят.
Но Бдацира знает, что всё равно почувствует затхлый воздух со своих битв. Эта смерть — тоже внутри него, уже растёт и убивает, смеётся с его ран и улыбается снятой коже, которая обнажает уязвимое мясо. Она будет с ним, напоминать о Кёртцире и обо всём, что было.
Эти бои из себя не вырезать мечом, но Бдацира будет жить, будет строить стену из собственной смерти, вытравливая войну, изгоняя из неба её воздух, толкая её под землю. Вся его жизнь будет посмертной стеной, которая оставит остальную за своими стенами.
***
Сверху сыплются размельчённые камни, прилипают к телу, всё норовят попасть в глаза. Люди так медленно двигаются, но всё равно укладывают — даже если натянутые руки полны ран.
Бдацира приставляет к стене металл от Дарры, возлагает, пытаясь слить с остальной стеной укрепление.
Утром кто-то закопал летающий огонь у основания, который, всё же, был слишком плох, чтобы вспыхнуть. Хоть у Дарры был защитный металл, который оставалось только отлить — не так уж и сложно для неё.
Огня сегодня не было, зато дрязги мечей всё ещё были слышны — и ближе, чем хотелось бы. Совсем рядом со спиной, где химера так слаба сейчас.
Оарюз, вытягивая меч, отходит дальше. Он привёл ещё больше людей — но сколько выживет до конца?
— Только не оборачивайся, Бдацира. Даже когда закончишь.
И рад бы — но во время войны всегда так поступал. Всегда замечал оставленную дорогу, у которой уже нет будущего; видел все уже ненужные мечи — такие тела.
В детстве он знал, что это может произойти и с ним. В юношестве — с теми, с кем знаком. А сейчас — со всеми. Он вырывал в детстве цветы, чтобы понять их красоту для себя, но смерть разумного не приносила. А их уже бесполезные уколы, его кровь на трупных стеблях и листьях напоминали ту войну, в которую хотелось всё меньше и меньше возвращаться.
Он никогда и не хотел сам в неё вступать. Но его толкнули — и беспомощный, ещё ничего не умеющий он покатился по склону, через мёртвые разрезанные тела, и, будучи весь в крови, не смог отринуть от обезличивающего преступления. Без собственной воли превратился в убийцу в железной маске, за которой никто и не вспомнит про его жизнь: внезапно объявшие чувства, спонтанные движения и случайные воспоминания.
Выжженное поле или ещё стремящееся к солнцу, не познавшее уничтожения тепла — всё одно. В особенности с его кожей, которая выдержит любую смерть.
Не Кёртцира с магией должен был стать воином, как бы ни считал отец. Но Бдацира безумно счастлив, что, пусть рядом втыкаются стрелы в его кожу, проникают в мясо и так легко рвут нить, по которым течёт кровь, — он всё ещё продолжает стену, продолжает жизнь. И кожа его — вовсе не для смерти.
Он всё ещё может прикасаться к миру, никого не убивая, лишь удлиняя течение всей жизни. Может понимать искусство не для войны, не для дворцов, а для них. И может счесть себя человеком, делая не то, чтобы много.
Это единственное, что ему нужно было. И пусть у него самого за спиной растут кровавые крылья смерти из стрел, пусть всё уходит — лишь бы продолжалось. И вверху тоже ходят, перетаскивают, помогая, вверху тоже живут — и тоже познают.
И он продолжает возлагать укрепление.
***
Стена почти гладкая — только кое-где внизу выступают обломки: камни от самой Грашцины, которая окончательно ушла под землю от неба. Как и все десять с одним правительства, что окончательно её разорвали.
Сауграиит давно говорил Кёртцире, что стольких рабов никто не сдержит. Что нужно либо отпускать, либо превращать их в таких же жителей.
То не единственная проблема, где советник и правитель расходились. Но Сауграииту именно рабские были важны — Бдацира помнит от него философии перед сном, перемешанной с разумными доводами — и, хоть все изречения в большинстве своём походили на бред, Сауграиит тогда захлёбывался словами, дёргался и, не совсем осознавая брошенную вслух речь, всё равно чуть ли не плакал.
Бдацира имел право полагать, что он пойдёт с ним, к построенной на смерти, но живой башне. И ни разу не полагал обратное — ни разу не думал, что Сауграииту важнее будет сама Грашцина, чем люди в ней.
Во дворце Бдацира, получив ответ на своё предложение, гордо обиделся, пусть и принял выбор. Но стена из смерти — стена, которая построена из кожи мёртвых, из камней потерянной страны, напоминая обо всём прошлом, созидала в голове новые мысли, в которых Бдацира вовсе не уверен.
Вина или верность — недостаточные чувства для Сауграиита, чтобы пойти на войну. Чересчур сильно Бдацира знал его мироощущение, чтобы давать ему такие пресные объяснения.
Но теперь он точно мёртв — и никто правды не ответит.
Оарюз смотрит наверх, где ходят люди, поднимает брови, но говорит:
— Варг, конец войны уже близок, — кивает на еле живые поля. — Там не так уж много осталось.
— А Кёртцира жив?
Оарюз качает головой, задумчиво мыча.
— Ничего не разглядеть. Они, может, вообще не прекращают сражаться ни на минуту. Однако их немного оттеснили. Может, сами отошли? — смотрит на своё запястье, где выцарапана карта. — Во всяком случае, если тот и жив, то возвращаться не намерен, Варг. Он, — проводит рукой по стене, — сюда не войдёт. Через себя не переступит за столько-то лет.
Сауграиит через себя тоже не переступил бы. Но почему не пошёл? Почему остался, хотя не его это — получать верную смерть за страну? Ведь совсем другое говорил Сауграиит перед сном — то, что не выражал даже когда в залах оставались только они втроём с братом.
За что он так любил Грашцину, если та подарила только смерть?
— Варг, возьми, — Оарюз поддерживает ладонями огромный меч, хотя руки трясутся — цепочка бьётся о ножны. — Я такой не выдержу.
Бдацира дотрагивается до узора ножен, скатывает меч с ладоней Оарюза к себе, забирая. И поднимает такое лёгкое, понимая, как дрожат руки от труда.
— Завтра приедет травник. Он зальёт землю вокруг так, что никто не сможет прикасаться к ней, кроме нас. Потом поможет приготовить зелье Йейе. Тогда стена окончательно укрепится и её не пробьют, — но вздыхает: — По крайней мере, в первые десятилетия.
Цепочка от меча всё бренчит, подчиняется трясущимся рукам, ударяется об китчный узор Грашцины. Бдацира приставляет меч к стене, чуть втыкает в землю ножнами, чтобы крепче стоял. И, растирая руки, выдыхает.
Сауграиит, воспитанный и на иноземной культуре, ненавидел искусство Грашцины, хотя и одежды, и украшения, полагающиеся советнику, исправно носил. Но каждое утро цокал и ворчал, когда рассматривал в зеркале надетые на себе наряды. И щурил глаза, когда рассматривал убранство дворца — только в дальней комнате Бдациры на самом высоком этаже расслаблялся. А Бдацира с собой приносил очень много цветов от простых — платков, ковров, скатертей, применяя их иногда совсем не по месту.
В тот день Сауграиит долго рассматривал клинок от Грашцины. И не презирал вовсе за ужасный узор, хоть и видел лишь его — лезвие из ножен не показывал. Они тогда с Бдацирой сидели в саду, у не очень-то любимого ими фонтана, и обида всё будоражила тело, будила злость, а когда та тухла — призывала разочарование.
Обида была не столько из-за выбора, сколько из-за того, что Сауграиит всё-таки не был искренен. Не дал понять то, что совершил — и в итоге ушёл под землю. Потому что сражаться никогда и не умел.
Небо всё больше освещается, добавляет в себя контрасты для синего. И Бдацира слышит по небу стрелы, видит, который вовсе не рассвет.
В битвах он никогда не уступал.
— Оарюз, впереди.
Тот достаёт меч до конца, морщится, убирая волосы с лица. И вдыхает ветер, что еле прикасается к лицу.
Бдацира совсем не готов, он и не дмал об этом. Но во время боя мысли обязательно пройдут — всегда проходили, не оставляя после себя ничего.
— Сейчас выйдут другие из стены, — Оарюз смотрит наверх, снимает с себя массивный кулон, подбрасывая до самого верха. А кулон, переливаясь внутренней жидкостью перед уходящей луной, цепляется за самый край камней, падая в стену.
Бдацира вытаскивает меч, оставляет ножны и цепочку, прикасается к лезвию и берёт в ладонь, вспоминая.
Ручка меча ложится совсем не так — и как правильно, ему уже не найти. Бдацира сжимает меч, оставляя все чувства своего тела на краю.
Боли уже не должно быть — и мыслей в том числе.
Люди бегут, совсем не замечая себя, видя только одну цель — эту стену. Они неуклюже спешат, ведомые лишь навязанной злостью, чувствуя только своего врага. И у Бдациры не должно быть мыслей — и он ступает, падает ступнёй в землю, только чтобы найти в той опору и вновь оттолкнуться, упасть уже другой, не замечая ни правильности тела, ни чувств, ни мыслей.
Мыслей не должно быть, когда перекатываются по телу мышцы, когда сама кровь убыстряется, помогая в спешке, и когда чувства направлены не на весь мир, разделяя всё и всех, а когда соединены в одной точке, уменьшая ту до нечувственных размеров. Всё исчезает и пропадает в неизвестности, всё становится почти неосязаемым, только что-то раздражает впереди, только что-то впереди питает гнев, разжигая внутри костры, горяча кровь и сжигая сердце до конца. Оно не возносит тело, оно разносит его в разные стороны, заставляя отбросить всё, что раньше составляло такое важное, оно обезличивает — и мысли пропадают, мысли совсем не слышатся, мысли неосязаемы, когда меч, прорывая кожу, впитывает в себя бездушно кровь и обрывает все внутренние нити, которые ещё могли создать мысли. Меч всего лишь слушается той же злости, что и тело, и уничтожает все чувства.
Но тёплая кровь на руках настолько похожа на свою, что будто сама пробирается под кожу, соединяясь. Тёплая кровь медленно умирает снаружи, обрывая абсолютно весь мир на руках.
Бдацира цепляется за меч, выставляя его перед собой, шагает длинно и вытягивает лезвие вперёд, рассоединяя им кожу на шее другого, и вонзает до конца, тут же вынимая. И сжимает руки, осматривая поле — и не видя ничего, за что можно зацепиться.
Он перестал чувствовать только врага. И мысли прорываются сами, словно тем мечом, вспарывают кожу, из поля возвращая к миру — к стене, где и служит вся смерть, где он снимал кожу со всех без разбору, кого мог найти лежащего и без дыхания. Мысли цепляются за его тело, за его чувства, не отпускают, заставляя вспоминать, заставляя ощущать.
Сауграиит никогда бы такого не испытал, а если бы смог — сразу умер. Он ни разу не побеждал в бою, даже если тот был иллюзорным и никто б не умер.
Но, может, он никогда и не хотел, чтобы наставал мир. Может, ощущая себя защищённым только в войне, Сауграиит и пошёл другим путём. Может быть, их чувства были намного более полярными, чем они считали.
А возможно, ему попросту была важна сама Грашцина, само исчадие войны. Грашцина сливалась с битвами, порождала их и убивала всех, кто не сумел познать бессмысленную злость. И Сауграиит не мог её отпустить — не мог отпустить то, на что уже положил свою жизнь.
Пусть это и было только сплошной смертью без надежды на какое-либо продолжение. Со своей драконьей ипостасью тот бы прожил довольно долго — но ни крыльев, ни огня уже нет несколько недель.
Его чувства легли в дар самой смерти. И Бдацира никак не мог вытащить оттуда уже того, кто давно умер.
Меч снова расцепляет нити жизни, забирает их себе, пусть и служба будет коротка. Людей на поле всё меньше и меньше — теперь они уже не чёрный рой, который повелевает ветром. Тела постепенно стынут, возвращаясь к жизни, принимая и понимая этот мир. Только кровь всё спешит до их пор, быстрее и быстрее — и в своём, и чужом теле.
Бдацира знает, что никогда не получит ответ на свой вопрос. И, может быть, он тоже положил свои чувства смерти, когда полюбил Сауграиита, — и та теперь зовёт его, просит проверить обломанные крылья. Просит умереть за красоту, за прежние чувств, только бы не продолжаться.
Бдацира не сможет оставить это всё в битве. Но он будет помнить, разливая по своему существу боль, падая в тёмное и пустое, только чтобы стена мира жила.
Его любовь с самого начала оказалась заживо погребённой, хотя завязана была на самом продолжении этой жизни. И он сможет удержать — так же, как и весь мир.
***
Конь всё бегает вокруг, машет гривой, а Оарюзу никак его не усмирить. Он и не особо пытается, всё глядя на зелёные линии и колдуя совсем другой рисунок на своём запястье. Запястье кровоточит, отпускает свою защитную кожу, отдавая на волю магии, своей теплотой её пачкая.
Бессмысленная жертва, которую Оарюз не хочет прерывать.
Тот, хмурясь, еле слышно выговаривает сиплым голосом:
— Получится быстро. Но стена будет повреждена, — и смотрит наверх, морщась. — Сегодня оттуда никто не должен выйти.
— Я сделаю, Оарюз.
Тот проводит пальцами по рисунку — почти не дыша, подносит к стене, перекладывая, склеивая, пусть линии идут совсем по-другому. Сливает их воедино, только чтобы оставить своё, испарив чужое враждебное. И сетка крепчает, врастает в камни, пусть и сбрасывая с них ткань.
— Остатки ещё есть?
Бдацира достаёт кусок из-за пазухи, раскладывает, примеряясь, и, оттянув самый конец, прикладывает к углу трещин, вдавливает пальцами. Кусок хочет упасть, путается в пальцах, но Бдацира разглаживает ровно, постепенно.
Только от удара о землю вздрагивает, слыша его всем телом — тело помнит о битвах. И, вдохнув затхлость мертвецкой ткани, кричит:
— Слева, Оарюз!
Тот достаёт меч, из гривы лошади забирает кристалл, прикладывая к своей кровоточащей руке. Бдацира только слышит журчащую рядом магию.
— Ты продержись, Варг. Сегодня уже все погибли. Сражений нет.
Магия пропадает, но кусок ложится дальше, соединяется со внутренней стеной, укрепляя ту. Стена возрастает, готовая к новой жизни, полная смерти и похороненных воспоминаний, она теперь заставляет дышать дальше, даже если в воздухе — сплошное убийство.
Но воздух исчезает, пропадает, заставляя выбросить себя, в груди всё колется, а оттого — ноет, кожа больше испускает крови, и химера щетинится, пытаясь на спине взрастить шипы как у дракона. Бдацира только вжимает скомканную ткань, которая окончательно сливается с его стеной, ставшей башней.
Но прореха на камнях остаётся. Царапины на камнях от заклинания, которое забрало с собой и часть жизни.
Стена башней ещё не стала.
А воздух уходит снова, сам вырывается, заставляя теряться в этом мире. Химера пытается вытолкнуть из спины стрелы, что всё летят в Бдациру и дырявят кожу, рассекают живые внутренние нити. Но химера уже истощилась — крылья не поднять, силы с терпимостью не прибавить, а кожу уже не может защищать. Химере не хватает той магии.
Бдацира скрючивается, смотрит вверх, на царапины. Он зажмуривается и протягивает руку назад, позволяя наконечникам войти глубже, Бдацира цепляется за одно, выдёргивая и режа тело глубже. Подносит стрелу к своей руке и, чуть надрезав кожу рядом с локтём, резко проводит наконечником сквозь, снимая лезвием кожу вместе с мясом и кровью. Кость немного виднеется, на ней тянутся тонкие нити, и химера внутри бьётся, но Бдацира прикладывает кусок своего тела к стене, вдавливая.
Стрелы втыкаются, забирая воздух, уничтожая его.
Он подносит сосуд с водой к мясу трясущейся рукой, чуть не прикусывает язык, когда тело вновь дырявят, кое-как поливает, очищая. Под ногами остатки густого зелья, что ещё только начинают сливаться с почвой; Бдацира наклоняется, наконечники входят в тело глубже, стрелы вновь вонзаются — они заставляют его наклониться ниже, держа своё мясо у стены, и он зачёрпывает ладонью с травы зелье, всю руку в нём пачкает. И вновь разгибается — вновь лезвия всё ближе к его сердцу, к его лёгким, они уже не так уж далеки. Бдацира размазывает зелье, заставляет впитаться в свою отрезанную кожу. Раненная рука вовсе немеет, не чувствуется, а химера внутри дерёт саму себя, лишь бы найти силы.
Бдацира вновь загибает руку назад, выдёргивает стрелу, дырявит тело дальше. И, лезвием ухватив кусок своего плаща, кое-как отрезает, придерживая одним пальцем другой руки, получая коцаную часть.
Бдацира пытается вдохнуть, но стрелы не дают, стрелы проводят снаружи кровавые нити, чтобы убить всё живое, превратить в истлевшее чёрное месиво. Он через зубы втягивает воздух, зажмуриваясь, разглаживает ткань и аккуратно давит кончиками пальцев, соединяя свою кожу, часть своего тела, свою одежду, свой труд и воду с их будущей живой башней, выстраивает, завершая.
Его части сливаются с той, что, воздвигнувшись, усмирила собой смерть.
Голоса совсем нет, и Бдацира не может позвать Оарюза. А топот копыт совсем неслышен. Но раздаётся:
— Варг! Хватайся за руку!
Оарюз закидывает длиннющую гриву наверх, цепляется за самый край их воздвинутой башни, и Бдацира подаёт ладонь — но не может ухватиться.
Стрелы всё вонзаются в тело, кровь истекла, химера внутри не чувствуется. Оарюз хватается за его спину, выдёргивает лезвия, очищая от чужеродного. Но впереди всё ближе, впереди мечи и смерть — и не только им, но и всем. Но голоса совсем нет.
Только что-то жужжит — ужасно звучит, даже боль усиливает. Бдацира оборачивается, совсем не может сдержать себя, морщась от отчаяния.
В лохмотьях и крови ничего не меняется. Глаза подводят, не могут зацепиться, но уши направляют и химера — тоже чувствует.
Жужжание где-то прямо перед ним, жужжание довольно раздражающее.
Лохмотья вверх поднимаются вместе с кровью и мечом, они пропадают, падая в самый низ.
Оарюз берёт одной рукой за плечи Бдациру, поднимая, усиливая отчаяние химеры. Но её Бдацира совсем не слышит.
Выцветшие волосы, что за месяцы удлинились, теряются в грязных одежда, язык вместе с кровью вываливаются изо рта и глаза — к заволоченному небу. Только чрез тучи пробивается свет, освещая ещё мокрые и еле видящие. Бдацира вдыхает затхлость, явно чувствуя собой химеру брата.
Кёртциру окружают, хватают на руки постепенно умирающего и, подняв вверх лезвия, протыкают насквозь всё тело, выпуская ещё живую кровь, уничтожая его.
Только лицо, на котором проступают кости, которое истратило весь загар, не трогают. И Бдацира явно видит саму смерть, не смея вдохнуть от страха, подчиняясь руке Оарюза и выдыхая из себя всю затхлость.
Отчаяние химеры прорывается, она протыкает своими когтями всё, устав сдерживать чувства. И сильнее давит, сильнее бьёт, режа.
Оарюз подтаскивает Бдациру к верху, переворачивает тело того, заталкивая. Бдацира вдыхает нечто знакомое, то, которое не сыщешь в Грашцине.
Теперь — уже никогда.
Ещё живую кожу щекочут волосы, магия проходится по ранам, волосы цепляются за кровь. Оарюз водит руками, возвращает телу Бдациры защиту.
— Варг, ты только не засыпай. Пока волосы ощущаешь.
Окно очень маленькое, в нём не увидеть ни одного человека. Бдацира к верху поворачивает глаза через боль, пытается разглядеть хоть что-то через мутное стекло.
Тучи этого не дадут.
Но раны затягиваются, его тело продолжает жить, и внизу что-то слышится — нечто живое. Химера чувствует магию, видит потоки, всё прося подпитаться. Что-то щекочет нюх — тоже подвижное, может, даже тёплое. И боли уже не чувствуются, уходит — вместе с воспоминанием.
С сегодняшнего дня башня будет жить.